Зуёк Койзмэн и кок Асей

Зуёк Кузьма под благодатью

Всю неделю ветер подувал с гор порывами, и треска не подходила к ближним банкам; наживка плохо ловилась на песке. Корщик Бодряной бранил весь свет и особенно губу (залив), где стан.

— Выбрали местечко: справа — гора, слева — гора, а сверху — дыра! Ангели, ангели господни!

Перед тем как итти в море, корщик побил поленом столб флюгарки, чтобы пало поветерье — надобный ветер, а с ним чтобы в залив вошла мойва, а к берегам — треска. Флюгарка, поскрипывая, показывала легонький шквалистый ветерок с земли… Под флюгаркой на мачте красный флаг плескался, поднятый, как только прибыли на становище, покрученниками Бодряного — наемными работниками его артели.

— Поди, зуёк, — сказал Бодряной, — пошарь в сундуке — не привезли ль мы из Сороки таракана. Ну, чего зубы оскалил, зубач!

Зуёк Кузьма, смеясь, побежал в избушку, перерыл в сундуке барахло, и верно: увидал на самом дне в углу черного таракана: он шевелил усами и дался зуйку в руки без испуга. Зуёк Кузьма принес корщику Ивану Бодряному в кулаке таракана. Старик взял щепочку, посадил на нее таракана и пустил в воду, приговаривая:

— Поди, таракан, на воду, подними, таракан, севера!

Таракан беспокойно бегал взад и вперед по своему утлому судну. Волной его корабль выплеснуло, опрокинув, на береговой песок; таракан спокойно вышел сух из воды и вытер лапками усы. Бодряной покачал головой и прикрикнул на покрученников своих:

— Чего горланите! Вам все адно, — с одним брюхом на промысел пришли. На малу точку от обедника к востоку тянет; отдорный ветер!

Зуёк скалил зубы. Смеялись над стариком покрученники — тяглец и весельщик, укладывая в шняку тюки яруса, и ждали, что напуганный гаданием с тараканом корщик откажется сегодня итти в море. Но старик забрался в шняку и, взявшись за руль, велел подымать парус: «Полводы утратишь, пока в голомень придешь», — ворчал он.

Благодать, поднятая и распертая шестом, чтоб не полоскала краем, наполнилась ветром, и шняка пошла из фьорда, то забирая ходу, то штилея, в голомень — открытый океан.

Зуёк Кузьма свернулся под дырявым байковым одеялом в «собачей заборнице», где ему и полагалось спать по штату, под ногами корщика, и скоро задремал под его ворчанье и звонкий лепет волн о доски борта…

Снилось зуйку Кузьме Сорока, и что уж кончилась поморская страда, и бабы вышли всем селением на берег молить ветер, чтобы не серчал и давал льготу на пути домой дорогим работничкам. Несут бабы в руках сложенные из лучинок солнца и в истошный голос выкрикивают:

И видит зуёк, что бабы намолили ветра, — чайкой промчалась шняка над волнами, и вот всплывает из моря сумрачно-зеленый берег, и средь елей избы с высокими князьками смотрят веселыми резными оконцами.

Команда:

— Обронь парус!.. Клади якорь!..

— Ох! — вскрикнул зуёк и проснулся. Бодряной ткнул Кузьму в бок сапогом: вставай! Зуёк живо выбрался из-под одеяла. Шняка в океане… Обронили благодать, и, убирая ее, весельщик снимает дерево, а тяглец перетряхивает снасти яруса, и уж береговой кубас[10]) мелькает в волнах своей махавкой; через вертушку бежит за борт бечева яруса.

— Шевелись, басалай, и то полводы упустили, — проворчал Бодряной, толкнув зуйка. Зуёк сунулся хлопотливо к полке с мелкой рыбешкой для наживки.

Корщик Бодряной зорко всматривается в береговые приметы: пятнает берег. По старой вере ему бы надо теперь, сняв шапку, поклониться товарищам и промолвить:

— Благословите и примечайте, братцы! И тяглец, и весельщик, и наживодчик в досельное-то время все вдруг-бы ему отвеченье:

— Святые отцы благословили, праведники бога молили!

Где там: нынче народ ни бога, ни чорта не боится. «Пошатился народ!.» И не смотрели на корщика — каждому свое: весельщик убирает парус и надевает весла на кочетки, тяглец разматывает тюк, Кузьма, хватая из ящика у борта наживку, насаживает крючок за крючком и приговаривает согласно правилам, чтобы угодить деду Бодряному:

— Рыба свежа. Наживка сальна. Клюнь да подерни, ко дну потяни!..

Надев на руки тяглы-рукавицы из оленьей замши, тяглец выкидывает через вертушку снасть с наживленными крючьями, ярус ложится на дно; выметали половину — выставляли средний кубас; зуёк Кузьма насаживает третью тысячу крючков: из его исколотых пальцев течет кровь, мешаясь с грязной слизью рыбешки, во рту засохло, и уж язык не шевелится приговаривать; а корщик, поглядывая зорко, пятнает берег и прикрикивает то на весельщика, то на тяглеца, то на наживодчика:

— Не греби в растягу, а греби с поддергой! Чего крепишь бабьим узлом! Эй, зуёк, который крюк пропустил!

Выметан последний тюк яруса: всего четыре тысячи крючьев; положен последний якорь, и выкинут последний голоменный кубас — поплавок из пустых стеклянных шаров, заключенных в мешке из сети с флажком на шесте — махавкой. Шняка легла на ярус… Зуёк Кузьма, где работал, там и повалился, закатив глаза. Тяглец скинул тяглы, поднял со дна лодки анкерок с пресной водой, откупорил, налил в жестяную кружку воды и влил в раскрытый рот зуйку. Кузьма открыл глаза и пил жадно.

— Ну, ладно! — сказал угрюмо Бодряной. — спи до стряски, — накидывая на мальчишку одеяло и край паруса. Тяглец и весельщик заползли через люк в носовую заборницу, а корщик забрался в свою каютку на корме и, кряхтя, приладился на койке под самой декой, как в гробу…