Звезда волхвов

Севергин насквозь простегал маленький парк, рассекая чинно прогуливающиеся пары, вызывая подозрение. За деревьями белел неосвещенный греческий портик. Повинуясь интуиции, он подошел ближе, заглянул за колонны и замер.

Флора, опустившись на одно колено, говорила с седовласым патрицием, тем самым, что встретился им на аллее. Из-под распахнутого плаща светилось ее обнаженное колено. С выражением мольбы и боли она держала руку седовласого. Невозмутимый, как сфинкс, он покровительственно положил руку на ее темя.

— Это же Черносвитов, — раздался над ухом хриплый шепот Порохью. — Ого, что я вижу?!

Все так же стоя на одном колене, Флора поцеловала руку седовласого. Ее глаза были закрыты, на лице плавало выражение кошачьего блаженства.

— Назревает интрижка. Ваша хорошенькая хозяйка, должно быть, хочет сбыть Черносвитову картину пропавшего художника или сдать ее на хранение. Но для этого вовсе не обязательно прятаться в портике Цереры и расстегивать ему брюки.

— Пойдемте отсюда, Порохью.

Стиснув зубы, Севергин тащил немца вдоль аллеи. Тяжело дыша, привалил его спиной к дереву.

— Вы сказали, что знаете этого человека?

— Прекрасно знаю, и не надо давить на мой живот. Это господин руководит реституцией, то бишь возвращением в Германию культурных ценностей, захваченных русскими во время войны. Пользуясь случаем, хочу сказать вам, как представителю русского народа, — ни за что не отдавайте этих шедевров! Обладая таким сокровищем, каждый русский богат, как нефтяной араб…

Севергин выпустил немца из жесткого захвата.

— …А вы отдаете их задарма! — продолжал немец, задыхаясь от быстрой ходьбы. — Похоже, ваш народ просто не понимает, о чем идет речь, когда ему толкуют о возвращении культурных ценностей, за которые ваши отцы заплатили кровью. В пружинах реституции кроется тайна мировой политики. Судите сами, почти полвека в руках Москвы были масонские архивы, захваченные в Нюрнберге. А я напомню вам, что именно в Нюрнберге в конце сороковых годов Гитлер учредил музей масонства. В сорок пятом все бумаги отбыли в Москву, и за все эти годы никто не удосужился в них заглянуть. Что это? Беспечность? Нет! Это приказ не трогать спящих сфинксов. Черносвитов уже разбазарил гигантские ценности, а теперь собирается вернуть архивы тайных обществ: иллюминатов и розенкрейцеров, но не в Германию, как можно было подумать, а прямиком в Лондон! Чуете, откуда дует ветер?

— Об этом кто-нибудь знает?

— Разумеется! У вас же «гласность»! Об этом деликатно писали в газетах, в разделе «Новости культуры», но никто не обратил на это внимания. Почему русские столь невнимательны и пассивны? Опять загадка русской души, или для вас нет ничего важнее огурцов?

— А вы-то что так переживаете?

— Это и моя трагедия тоже, — вздохнул Порохью. — Я подозреваю, что я наполовину русский, — добавил он, точно сознаваясь в детской шалости.

— На чем основаны ваши подозрения?

— Судите сами — я до слез обожаю Россию, вашу народную музыку, все эти поля, березы и белые церкви на холмах, и если быть честным до конца, я мечтаю жить где-нибудь в глухой деревеньке, колоть дрова, копать картошку и коротать вечера под пение ветра в трубе и тульскую трехрядку.

— Да, необъяснимые порывы для преуспевающего гражданина Объединенной Европы.

— Сейчас вы все поймете. Я родился зимой сорок шестого года. Сразу же после моего рождения мать сдала меня в приют. Так поступали немки, изнасилованные в период русской оккупации. Я дитя войны, во мне примирилась кровь враждующих народов. После раздела Германии я оказался на западной стороне. Мне повезло, я даже стал богат. Я собрал коллекцию редких вещей и реликвий, я стал известен, но всегда и всюду я был одинок, точно сирота.

Порохью по-детски шмыгнул носом. Они дошли до арки ворот. Севергин протянул руку для прощания.

— И все же позвоните мне, если что-нибудь узнаете о художнике, — грустно попросил Порохью и сунул в карман Севергина визитку.

Флора выскользнула из сада минут через сорок. Придерживая у горла плащ и нервно постукивая каблучками, прошла к припаркованному автомобилю. Севергин ждал ее у обочины.

— Ты здесь? А я тебя искала! — Она благодарно и ободряюще коснулась его руки. — Садись скорей!

Севергин сел на боковое сиденье. Флора завела машину и рванула с места, так, что взвизгнула резина.

— Ты с кем-то встречалась?

— С чего ты взял? У меня множество знакомых в «Симболяриуме». Перекинулась парой слов с двумя или тремя.

— Возможно, так оно и было. Но то, что я видел в портике Цереры, не похоже на встречу друзей: ты стояла на коленях…

Флора едва не выпустила руль, машину резко бросило в сторону. Флора затормозила у обочины и, опершись на руль, посмотрела с колючей насмешкой.

— Я недооценила тебя, мой Яхонт-Князь!

— Я больше не Князь. Это и есть твой учитель? Отвечай!

— Если ты хочешь меня допросить, вызови повесткой.

— На очную ставку с Черносвитовым, директором музея, он же расхититель государственной собственности?

— Откуда ты его знаешь? — прошептала Флора.

— По телевизору видел. После кражи из Эрмитажа музейщики стали популярны. А тут еще возвращение культурных ценностей подоспело… — чувствуя животную ревность, Севергин и не пытался уличить директора музея в недобросовестности, он всего лишь воевал за женщину, но слишком поздно это понял. — Эти господа за бесценок возвращают оплаченные кровью трофеи. Немцы восстанавливают ими же разрушенные новгородские церкви, а мы за это благодеяние отдаем им шедевры Бременской коллекции.

Черносвитов занимается грабежом в пользу иностранцев, сдает без единого писка, как по приказу. Он дарит своим «ученицам» белокаменные особняки и зеркальца из собрания этрусков. И ты за это целуешь ему руку и… Что это было? Говори!

— Я не обязана тебе отвечать!

— Я веду дело о смерти твоей сестры и могу допросить тебя вполне официально.

— Как при нашей последней встрече? Ты не имеешь права вести следствие, потому что состоишь в неофициальных, а точнее, в аморальных отношениях с одним из фигурантов дела. Разве не так?

— Ты права… Здесь ты переиграла меня, — он рванул дверцу машины, но Флора сжала его руку, пытаясь удержать.

— Прости, я действительно немного переиграла. Ты… Ты не должен был этого видеть… Это очень серьезно, хотя кажется игрой. Этот человек и вправду директор музея, но нас связывают совсем иные отношения, чем те, которые ты вообразил.

— Зачем ты взяла меня на этот шабаш с пудреными девками, и нарядила, как цирковую лошадь?

— Мне было нужно твое присутствие. По давней традиции на этих балах дамы появляются только с кавалерами.

— Чтобы вызвать ревность прежних кавалеров?

— Нет. Просто есть очень давнее правило, вернее, одна из традиций этого рыцарского ордена. Женщины допускаются на его собрания только в присутствии спутников. Если женщина одинока, то спутника она приглашает или нанимает. В Италии в Средние века таких наемников называли чичисбеями. Дама держала в руках розу, а ее спутник — шпагу. В те времена роза считалась символом женщины, эфес шпаги обозначал крест. Понимаешь?

— Почему же ты не вручила мне шпагу?

— Напоминанием о кресте служит гарота.

— Значит, «Роза и Крест»?

— Да, это знак нашего общества. Человек, которого ты видел рядом со мной, — посвященный рыцарь, Лорд Сенешаль. Он же Кош — хранитель сокровищ. Не спрашивай, откуда у него деньги, одной безделушки из запасников достаточно, чтобы построить дюжину особняков. Нет, он не ворует. Он уверен, что владеет этим по праву. Древние сокровища нуждаются в охране посвященных… Он стережет золото Гипербореев, как грифон, как чудовище Аримасп.

— И чахнет, как Кощей? Зачем ты говоришь мне это, Флора? Чтобы я засадил твоего грифона в тюрьму или убил его в припадке ревности?

— Что бы ты ни сделал, ты лишь исполнишь предначертанное.

— Флора, Флора, ты вела свою игру, ты крутила мною, как пешкой. Расскажи мне все, любая полуправда будет для тебя хуже лжи.

— Хорошо, только не смотри так… То, что ты сегодня видел или мог видеть, там у портика, это древнее приветствие, поцелуй Посвящения.

— Так ты теперь жрица?

— Я не зря выбрала тебя… Севергин.

— Скажи, он знал Ладу?

— Допрос продолжается? — невесело усмехнулась Флора. — Нет, он не знал ее…

— Ну, что ж, прощай, Флора.

Он распахнул дверцу, но Флора порывисто схватила его руку и прижала к своей груди. Это был безотказный прием порабощения его воли.

— Подари мне еще одну ночь. Пусть она будет последней.

— Нет, Флора, этого не будет.

— Погоди, останься. Я все расскажу тебе, и, может быть, ты простишь меня.

— Не унижайся и не торгуйся… — попросил Севергин.

— Прощай, мой Яхонт-Князь, — она в последний раз коснулась его губ. — Постой, я сниму с тебя это! — чуть касаясь его шеи, она развязала узел гароты.

Сжимая в ладонях колючую рабскую перевязь, он остался стоять на ночном шоссе, глядя, как гаснут вдали рубиновые искры.