Звездочеты

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Каждый день, проведенный Кимом на гауптвахте, казался ему нескончаемо длинным, тягучим и бесплодным. И если бы не думы о девушке, так внезапно повстречавшейся ему к крепко запавшей в сердце, он совсем бы пал духом. Теперь же мысленно разговаривал с ней, давал волю своей фантазии, рисовал картины новых бед и опасностей, в которые попадала девушка и из которых ее неизменно выручал и спасал он, Ким Макухин.

Ким убедил себя в том, что страшное слово «прощайте», сказанное девушкой, сбудется и что он больше никогда не увидит ее и она останется лишь в его мечтах.

Думал он в эти дни и о возможной встрече с матерью, и все же не мог не укорять себя за то, что даже о матери вспоминает сейчас не так часто и не с таким обжигающим душу волнением, как о девушке, которая жила совсем рядом с ним, Кимом, была ему прежде неизвестной и чужой, а теперь вдруг сделалась необходимой и близкой.

Сейчас у Кима, как никогда, было достаточно времени и для радостных и для горестных дум. Впервые в жизни испытывал он обидное и униженное чувство человека, подвергнутого наказанию. И несмотря на то, что вовсе не рисовался, признавая вину, и внутренне вполне сознавал справедливость наказания, его не переставала угнетать и подавлять мысль о том, что это наказание, каким бы оно ни было строгим, не искупает его вины и не восстанавливает потерянного им доверия. Тем более что он не сказал всей правды ни Жердеву, ни сослуживцам. Чувство раскаяния не давало ему покоя, и даже то, что он нарушил дисциплину не ради себя, а ради девушки, не успокаивало и не приносило облегчения. Особенно мучительно было сознавать, что он подвел младшего лейтенанта Жердева и тот, несомненно, выслушал от командира батареи, а может, и от самого командира дивизиона крайне неприятное внушение. Кроме того, он, Ким, подвел и весь взвод, который занимал в батарее первое место. Кое-кто во взводе строил невеселые предположения: «Ну вот, из-за Макухина теперь и нас в город не пустят…»

Сидевший вместе с Кимом на гауптвахте долговязый, белобрысый, похожий на немца пехотинец, назвавшийся Костиком, подивился удрученному состоянию Кима и бодро заявил, что, тот не солдат, кто ни разу не сидел на гауптвахте, и посоветовал Киму радоваться жизни во всех ее проявлениях, ибо, как он утверждал, бывает куда хуже. Ким не стал его переубеждать и попытался отмолчаться.

— Губа не тюрьма и тем более не кладбище! — не унимался Костик. — Не дрейфь, артиллерия!

— Понимаешь, и не самое подходящее место для нормального человека, — невесело сказал Ким.

Костик, наморщив лоб, уставился на него, силясь вникнуть в смысл сказанного, и, презрительно усмехнувшись, бросил:

— Подумаешь, Спиноза! — и принялся насвистывать бодренький мотивчик.

Единственным утешением для Кима было то, что на гауптвахту регулярно приносили газеты. Никогда прежде он не набрасывался на них с таким жадным нетерпением, как теперь. Он читал их от первой до последней страницы и, к своему удивлению, не находил тех тревожных симптомов, которые так явственно прозвучали в словах отца. В школах подходили к концу занятия, десятиклассники готовились к экзаменам («Скоро загудите в армию, братишки!» — почему-то обрадованно отметил Ким), в сообщениях из-за рубежа, в том числе и из Берлина, не проскальзывало ничего тревожного («В точности подтверждается Заявление ТАСС», — удовлетворенно подумал Ким), футболисты продолжали с прежней яростью атаковывать ворота друг друга.

С особым пристрастием читал Ким газету, которую редактировал отец. Читая, он пытался представить себе его, склонившегося над свежими оттисками, только что доставленными из типографии, и думающего о том, что газетные страницы во имя большой политики не могут во всей полноте передать той грозовой атмосферы, которая сгущалась над нашей землей.

Даже во сне Кима не покидали воспоминания о девушке. Засыпая, он сражался с чудовищами, словно пришедшими из страшной сказки. Костика, чей сон был удивительно, до болезненности чуток, бесили выкрики Кима, он по нескольку раз за ночь принимался с остервенением тормошить его, грозясь пожаловаться коменданту и вручить ему, как он выражался, вербальную ноту с просьбой о переселении на другую виллу. Ким извинялся, обещал исправиться, но кошмарные видения не покидали его.

Срок ареста у Кима заканчивался в понедельник, Костик отчаянно завидовал ему, так как был посажен «на полную катушку», и уговаривал Кима после выхода с губы снабжать его по возможности «доппайком» для поддержания здоровья, измотанного в борьбе с полюбившими гауптвахту комарами. Сладко поесть Костик был великий мастер.

Стоял полдень жаркого воскресного дня. Крыша и стены фанерного дома, в котором размещалась гауптвахта, так накалились, что, казалось, вот-вот вспыхнут тихим пламенем. Нежный Костик изнывал от жары.

— Кружку пива за всю Волгу с городом в придачу! — Костик пытался изобразить из себя короля Лира. — И что обидно? Наш полководец-лейтенант после завтрака непременно повел всю братву на пруд. Представляешь, артиллерия, их сам Нептун сейчас поливает хрустальной водичкой, а мы с тобой ни за что ни про что, ни дать ни взять Жилин и Костылин, корчимся в этой богомерзкой пещере.

Устав завидовать, Костик принялся хвастаться. Изощряясь в сопоставлениях, он бахвалился в том традиционном духе, который характерен для пехотинцев, когда они превозносят себя перед другими родами войск. Потом, внезапно оборвав перечень преимуществ пехоты на полуслове, он с неожиданной искренностью негромко сказал:

— Эх, артиллерия, болтаю я не из-за хорошей житухи. Мечтал, если ты хочешь знать, удариться в авиацию. О «ястребке» мечтал!

— Ну и что же? — обрадованный искренностью Костика, спросил Ким.

— Захватывающая дух история! Ну, уж ради тебя, артиллерия, расскажу. Учти, в жару исповедуюсь. Мозги растоплены, а из-за друга — на костер, на плаху! Смекай, артиллерия, доппаек мыслится не как заплесневелый сухарь или котелок супа-пюре горохового, а как нечто весьма и весьма калорийное, к примеру — копченая колбаса. Уговор?

— Уговор, — пообещал Ким.

— Действие первое! — торжественно возвестил Костик, оставаясь лежать, как на пляже, на отполированном до блеска телами деревянном топчане. — Ростов-город, Ростов-Дон. Любимый город, зеленый сад и нежный взгляд. Девчонка — египетская богиня. Средняя школа, девятый «б» класс. Костик Былинников рвется в аэроклуб — зов эпохи. Медкомиссия. Зрение у Костика — рысь позавидует. Сердце — пламенный мотор. Легкие — кузнечный мех! Валерий Чкалов! Анатолий Ляпидевский! Коккинаки!

— Приняли? — с надеждой перебил Ким.

— Не выношу риторических вопросов, — рассердился Костик. — Ты что, не разбираешься в моих петличках? Может, ты дальтоник? А загубило меня, артиллерия, трижды богом проклятое вращающееся колесо. Сидел я в нем, как король, а они, медицинские швабры, так крутанули, что даже я покачнулся. На одну миллиардную секунды покачнулся и — заметили! И вот финал: вместо пятого океана, синего купола небес, глотаю прозаическую пыль с полевых дорог, можно сказать из-под копыт своих драгоценных сослуживцев. А бытие, артиллерия, как известно, определяет сознание. И на данной вилле, которую с таким усердием охраняет часовой, я стал своим в доску. Комендант говорит, что уже не представляет себе губы без моего присутствия, не хватает ему, видите ли, чего-то.

— А потом?

— Потом! — презрительно фыркнул Костик. — Египетская царица, естественно, дает мне полную отставку и без памяти втюривается в выпускника аэроклуба…

— И все?

— Ничего подобного! Действие второе! — уже без прежней торжественности объявил Костик.

Что произошло во втором действии, Костик рассказать не успел. Дверная щеколда лязгнула, и на пороге появился сержант — начальник караула.

— Выходи! — приказал он.

— На прогулку? — обрадовался Костик.

— К коменданту, — разочаровал его сержант.

Невыспавшийся комендант как-то растерянно, без обычной напускной суровости посмотрел на них.

— Курсант Макухин?

— Так точно!

— Красноармеец Былинников?

— Так точно!

— Немедленно прибыть в свои части. Построение на лагерной линейке.

— У меня еще сутки, — начал было Ким.

— Освобождаетесь досрочно, — коротко, будто объявляя строгое взыскание, отрезал комендант. — Выполняйте приказание.

Получив документы и снаряжение, Ким и Костик помчались на линейку. Обогнув опушку березовой рощи, они увидели, что там уже выстраиваются, будто на парад, воинские части. Едва Ким разыскал свой взвод и пристроился на левом фланге, как услышал усиленный динамиком, чуть надтреснутый глухой голос комиссара дивизии:

— Сегодня на рассвете вероломно, без объявления войны, гитлеровская Германия…

«Как он сказал, отец? — молнией пронеслось в голове у Кима. — Как он сказал?» «Может, мне не удастся с тобой поговорить»? Да это не отец, а настоящий колдун!»

Война… Теперь уже не в кинофильмах и не в песнях, теперь уже не в сказочных снах. Бомбы падают на Киев, на Житомир, на Одессу… Падают бомбы… Война… Какой могущественной силой обладает лишь само это слово! Поднимает на ноги миллионы и миллионы людей, обрывает самые крепкие сны, самые сладкие поцелуи, разлучает, смотрит в глаза немигающим оком… Нет, Ким еще не знает, что такое война.

Впрочем, отчего же не знает? Сигнал тревоги, и теплушки, и платформы с гаубицами, и прощай любимый город, прощай Приволжск — когда еще свидимся? Может быть, никогда. И значит, прощай, девушка с удивительными, полными необъяснимого таинства глазами, которые теперь будут сверкать перед тобой только в тревожных снах. Прощай, Москва, прощайте, мать и отец. Ты правильно, ох как правильно сделал, папка, что позвонил в самый канун войны. Теперь даже в адском грохоте боя я буду слышать твой голос, отец, буду слышать! И не подведу тебя, не подведу никогда!

После митинга мимо Кима, словно вихрь, пронесся возбужденный Костик, успел бросить на ходу:

— Мы им дадим прикурить, артиллерия! Не дрейфь! Об одном жалею: плакал мой доппаек!

«Война… — невесело подумал Ким. — Даже с гауптвахты досрочно освободили».

Спешно построившись, огневые взводы прошагали в парк. В считанные минуты гаубицы были приведены в походное положение. Специально выделенные бойцы свертывали палатки, вытряхивали и жгли солому из матрацев. Березовая роща постепенно опустела, полки в походном строю спускались с холмов на равнину, направляясь на погрузку в город.

Позже всех покидал лагерь артиллерийский полк. День был жаркий, дорога подсохла, и сухие облачка пыли вздымались шлейфами позади орудий. Расчеты шагали за гаубицами. Молодые артиллеристы, в сущности еще юнцы, любившие побалагурить, а порой и подурачиться, стали подтянутее, серьезнее. Суровость еще по-детски свежим, не отмеченным ни единой морщинкой лицам придавали каски, надетые вместо привычных пилоток. Каски быстро накалились на солнце, но бойцы шли в них с подчеркнутой гордостью, всем своим видом показывая, что путь их лежит на фронт.

Дачная трамвайная остановка, к которой приближалась батарея, напомнила Киму о его поездке в город. Он горестно вздохнул и зашагал тверже, не давая себе расслабиться. Трель трамвайного звонка вывела его из задумчивости. К остановке подкатил едва ли не тот самый вагон, в котором он ехал в тот памятный вечер. Немногочисленные, по-воскресному празднично одетые пассажиры вышли из него и тут же остановились, провожая взглядами орудия. Один из мужчин прокричал вдогонку бойцам что-то подбадривающее. Девчата ожесточенно махали руками.

Неожиданно из вагона выпрыгнула еще одна девушка. Не задерживаясь у остановки, она помчалась, сбросив туфли, по нескошенному лугу наперерез батарее.

Ким всмотрелся в эту стремительную, будто невесомо летящую над землей, девушку, и сердце его застучало так гулко и часто, словно не девушка, а он сам мчался сейчас по лугу, догоняя батарею. Нет, он не ошибся: это была она, его знакомая незнакомка!

Девушка пересекла луг и теперь бежала по дороге, вздымая легкие струйки пыли босыми проворными ногами. Эти бегущие ноги освещало яркое солнце, и Киму почудилось, что она не бежит, а летит над землей.

Она поравнялась с походной колонной, и Ким потерял девушку из виду: ее скрывали щиты орудий и шагавшие впереди бойцы. Потом она снова вынырнула из колонны, побежала по обочине, то и дело на миг приостанавливаясь, кого-то отыскивая глазами.

Ким никак не мог предположить, что она ищет именно его, и потому продолжал идти не оглядываясь. И только когда девушка очутилась возле его расчета, Ким по счастливому сиянию ее лица, по радостному короткому вскрику понял, что она прибежала именно к нему. Кто-то из бойцов, зубоскаля, звал ее в строй, но она не откликалась на шутки и смех и пошла рядом с Кимом.

— Я знала, что успею, я верила… — торопливо, задыхаясь, заговорила девушка, не глядя на Кима. — Понимаешь, верила, что еще застану тебя. А если бы не застала, ни за что не простила бы себе, ни за что!

Ким смутился, скрывая от любознательных, понимающих взглядов ребят свою нежданную радость.

— Я же говорил: лучше не «прощай», а «до свидания», — тихо, почти шепотом напомнил он ей.

— Да, я помню, помню, — подхватила она. — И все думаю: как это ты с ним справился, с Глебом? Он же здоровенный бугай, а ты такой хрупкий, ветерочком сдует…

— Не сдует, — обиделся Ким. — И прошу тебя, не надо об этом.

— Хорошо, не буду, — покорно согласилась она. — Скоро ты испытаешь себя и в настоящем бою. В настоящем! — В голосе ее прозвучала зависть. — А знаешь, сегодня утром я как ненормальная была. Еще и по радио ничего не сообщили, еще частушки передавали, а я уже места себе не находила. Вот чувствую, что-то случится, не может быть, чтобы не случилось. А там уже, оказывается, бой шел…

— Где? — не сразу понял Ким.

— «Где, где», — сердито передразнила она. — Там, на границе!

— Да, конечно, — подтвердил Ким. — В три часа тридцать минут.

— Понимаешь, уже двенадцать часов там бой идет! — горячо, возбужденно заговорила она. — И пограничники, наверное, гибнут, а ты еще здесь, еще и до города-то не дошел, а еще от города сколько километров до той границы! И плететесь спокойненько, так, будто на прогулку!

Ким удивленно посмотрел на нее. Глаза у девушки стали непривычно злыми, словно именно он, Ким, был повинен в том, что в первый день войны оказался не на границе, а в глубоком тылу.

Жердев, шедший впереди взвода, услышал ее слова и поспешил навести порядок.

— Курсант Макухин, вы почему разрешили посторонней идти в строю? — спросил он, подходя к расчету.

Ким ощутил острый прилив стыда.

— Нет-нет, он не разрешал, — смело обратившись к Жердеву, заговорила девушка. — Это я сама себе разрешила. Вы уж не гоните меня, я сейчас уйду, вот только одну просьбу передам — и уйду.

— Поймите, нельзя посторонним в строю, — настаивал Жердев.

— Я все понимаю, — покорно сказала она, — ну просто все, до каждой буковки понимаю. И если бы вы на учения шли, я бы ни за что и близко не подошла, честное слово! Но вы же на войну идете! — Девушка произнесла эти слова так, будто уже очень хорошо знала, какая она, война. И тут же, точно позабыв о существовании Жердева, повернулась к понуро шагавшему Киму: — Скажи, ты можешь мне помочь, можешь? Только правду скажи и, если не можешь, или это тебя обидит, или еще что, сразу признайся и откажись…

— Я готов помочь, — сказал Ким. — Говори!

Девушка сунула руку за пазуху, проворно вытащила треугольничком сложенный конверт и протянула его Киму:

— Я загадала: если передашь ему, значит, все будет хорошо, значит, его не убьют…

Ким взял треугольник, все еще не понимая, что он должен с ним сделать. Девушка осознала это и, вдруг решившись, обрушила на него поток прерывистых, стреляющих слов:

— Передай, найди его и передай! Ты обязательно увидишь его. Там, на границе. Вы же на одной войне будете воевать. Я написала адрес, это очень легко найти. Понимаешь, он тоже служил здесь. Два года назад. Он пограничник. Теперь лейтенант, начальник заставы. Он уже воюет. И ты встретишься с ним там, на фронте. На войне люди часто встречаются. Ты только передай, и все. Ты сможешь? У меня одна надежда на тебя, понимаешь? Почта теперь мне не поможет. Они же первый снаряд — по заставе, эти гады фашисты. Это же ясно. И почта туда теперь не придет. А ты придешь, ты же идешь на войну, ты еще поспеешь, ведь так же? Ты передашь?

— Передам, — пообещал Ким, чувствуя, как рушится все, на что он еще не терял надежды.

— Я верю тебе. И никому больше не могу доверить этого, — она взглянула на Кима с печалью и надеждой. — Ты такой искренний, честный…

— Не надо меня хвалить, — прервал ее Ким. — Очень прошу тебя, не надо.

— Я так благодарна тебе! — Заметив хмурый взгляд Жердева, она вышла из строя и пошла по обочине. — А вы его, наверное, наказали, да? Вижу, вижу, что наказали, а это несправедливо. Он из-за меня опоздал. Может, я уже в сырой могилке лежала бы, если бы не он.

Жердев молчал, будто и не слышал ее запальчивых слов.

— Перестань, — рассердился Ким. — И пожалуйста, оставайся. Я все постараюсь сделать, если, конечно, встречу.

— Встретишь! — порывисто схватив его за руку, воскликнула она, будто все время только и ждала этого слова. — И не сердись на меня. — Она, пошатываясь, остановилась, точно все еще не веря, что Ким уйдет вслед за тяжело и грузно покачивавшимся стволом гаубицы. — До свидания! Запомни, его Семеном зовут. А фамилию легко запомнить: Легостаев!

Батарея приближалась к первым домишкам города. Оглянувшись, Ким уже не увидел девушки, и сердце сжалось от внезапной тоски. В эти минуты он понял, что теперь никогда — что бы ни ждало его на войне — не сможет забыть ее и не простит себе, что так и не признался ей в любви.

— Курсант Макухин! — прервал его мысли Жердев. — То, что она сказала, правда?

— Не все ли равно, товарищ лейтенант? — сокрушенно сказал Ким, словно боясь, что его обвинят в тяжком грехе.

Жердев удивленно покрутил головой и ничего не сказал. Потом, уже в городе, он подошел к Киму, положил руку на его узкие, худые плечи и слегка стиснул их.

— Вот так, теоретик, — вздохнул он. — Вот так бывает…