Звездочеты

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Ничто в жизни — будь то простой камень или мозг человека, былинка в поле или метеор в космосе — не разрушается и не гибнет случайно. Моменту разрушения, пусть даже внезапному и мгновенному, предшествует длительный процесс накопления элементов, порой вначале вовсе неприметных, но несущих в себе разрушающий заряд.

Эта мысль пришла в голову Легостаеву, и он невесело усмехнулся: оказывается, самые простые истины неожиданно, в зависимости от обстоятельств, становятся для человека ценными, открываясь какой-то своей самой главной, вроде бы незаметной прежде гранью. Это открылось ему в те минуты, когда он подумал о своей, теперь уже, видимо, окончательно разрушенной, семье. То, что он с таким спокойствием и даже равнодушием рассказывал об уходе жены Максиму и Ярославе, было для него своеобразным щитом, спасением, горячим желанием не обнаружить перед другими людьми той бури чувств, которая бушевала в его душе и которую ничем нельзя было успокоить.

Легостаев никому не признавался в том, что любил жену и что потеря ее была для него равносильна потере своей собственной жизни. Из Испании он вернулся веселым, нетерпеливым, окрыленным. И когда на такси мчался с аэродрома домой, еще не успел прийти в себя после жарких боев и не верил, что существует иная, совсем мирная жизнь — без выстрелов, без раненых и убитых. Ничто, казалось, не предвещало тревоги. Правда, его взволновало и даже насторожило длительное молчание жены, но он логично объяснил это вполне естественными перебоями в доставке почты.

В Москве было солнечно. Весна ворвалась в город внезапно, враз сломив сопротивление последних студеных дней, и потому, несмотря на тепло, деревья еще стояли голые, точно обманутые. Легостаев не знал, что неделю назад над Москвой дымилась злая, но уже обессиленная пурга, потом солнце жарким дыханием взорвало низко нависшие тучи, и зима отступила, И сейчас ему казалось, что даже весну примчал в Москву именно он, Легостаев.

Он ехал по улицам, узнавая и не узнавая их, словно вернулся сюда из другого столетия и словно разлука длилась вечно. Все вокруг было знакомо, но даже хорошо знакомое он воспринимал сейчас как удивительное, радостное и неповторимое. Раздражение вызывало лишь такси, невероятно медленно тащившееся по улицам. Казалось, оно уподобилось скрипучей телеге. Все было именно так, как бывает, когда человек очень спешит: стоило подъехать к светофору, как тотчас же зажигался красный свет, приводивший Легостаева в ярость, то и дело на узких улицах возникали пробки, резала уши «симфония» автомобильных гудков, а на перекрестках равнодушные милиционеры, на которых не влияла даже весна, невозмутимо перекрывали движение своими жезлами.

Легостаев сознательно не позвонил на квартиру заранее. Он хотел, чтобы его внезапный, без предупреждения, приезд был для Ирины сюрпризом: ничто так не радует человека, как неожиданное счастье. Он жадно смотрел на проносившиеся мимо дома, которые весна заставила помолодеть, на повеселевших, почуявших, что зима сдалась в плен весне, людей, на совсем юное, почти детское небо, а перед глазами то и дело вставало лицо Ирины, настолько живое, что чудилось, он ощущает ее дыхание. Она смотрела на него с таким искренним и счастливым выражением восторга, любви и изумления, что им овладело чувство страха: вдруг это чудесное видение исчезнет, и с ним останутся только город, небо и эта ранняя, совсем еще молодая весна.

Заранее приготовив деньги, чтобы попусту не тратить ни единой секунды, Легостаев с саквояжем в руке выскочил из машины, забыв попрощаться с хмурым шофером, и стремительно, будто за ним гнались, ворвался в подъезд. Лифт погромыхивал где-то на самом верху, красный огонек над дверцей презрительно стрельнул в глаза Легостаеву, и он, почувствовав необыкновенный прилив сил, рванулся, перескакивая через ступеньки, на четвертый этаж. Одного глотка воздуха было ему достаточно, чтобы взбежать наверх и очутиться у своей, вдруг ставшей, как никогда, родной и желанной, квартиры.

Он перевел дух и словно чужой, переставшей повиноваться рукой дотянулся до черной кнопки звонка. Ему казалось, что он еще не успел к ней притронуться, как звонок пронзительно, оглушающе зазвенел и тут же смолк. Легостаев вздрогнул, будто звонил не к себе, не в свою квартиру, а какому-то незнакомому, неведомому человеку, и не смог сдержать улыбки: «Волнуешься сильнее, чем под Гвадалахарой, чудак».

Легостаев прислушался: кажется, за дверью раздались тихие, крадущиеся шаги, и сразу же наступила тревожная, нежданная тишина. Он, теперь уже увереннее, позвонил еще раз, потом еще — два звонка длинных, два коротких, — так обычно звонил, когда возвращался с какого-нибудь «мальчишника» навеселе, чтобы Ирина сразу догадалась о его отличном настроении. Точно так же звонила и она ему, если задерживалась на работе в своем институте геологии или у подруги. После таких звонков дверь обычно распахивалась ошалело-весело, и в комнатах долго не смолкали смех, поцелуи, ласковые слова.

А сейчас дверь оставалась безучастной к его неукротимому нетерпенью, и казалось, что уже не откроется никогда. Тревожные, одна другой страшнее мысли взвихрились в его голове: «Заболела? Несчастный случай? А может, что случилось с Семеном? Не случайно так долго не было никаких вестей!» И тут же поспешил успокоить себя: «Ты совсем раскис. Строишь ужасы, как истеричка. Возьми себя в руки. Ирина могла пойти в магазин, к подруге, в кино, в конце концов. А Семен — когда он сидел дома? То астрономический кружок, то туристские вылазки…»

Он позвонил еще раз, для верности, — может, Ирина прилегла отдохнуть да и уснула? Но ему так никто и не отозвался.

Легостаев постучал в соседнюю квартиру. Обтянутая черной, блестевшей, как влажный антрацит, клеенкой дверь распахнулась мгновенно, будто кто-то неусыпно караулил возле нее. Высокая молодящаяся женщина уставилась на Легостаева слишком большими для узковатого некрупного лица глазами и с каким-то еще непонятным ему страхом воскликнула:

— Это вы?

— Где Ирина? — даже не поздоровавшись, будто уже много раз сегодня встречался с соседкой, нетерпеливо спросил Легостаев.

— Ирина… Да-да, Ирина… — Глаза женщины не мигали, застыли в оцепенении. — Ну конечно, ее нет дома.

— Я спрашиваю, где Ирина? — Он шагнул к соседке так стремительно, будто боялся, что та захлопнет дверь, и он так ничего и не выяснит. — Неужели вы не знаете, где Ирина?

Соседка отшатнулась от него, но он схватился за дверь, чтобы она не могла ее закрыть, и теперь совсем близко от себя видел ее удивительно большие, тусклые глаза.

— Да, да, она, наверное, в командировке. Простите, но я давно ее не встречала. Не удивительно: мы с мужем пропадаем на работе, а наша Леночка ну прямо-таки приросла к столу, к учебникам — у нее скоро экзамены и, сами понимаете…

— Понимаю? — переспросил Легостаев. До него не доходил смысл ее слов, в которых звучало только стремление оправдаться. — Но может быть, она оставила ключи?

— Конечно! — В голосе соседки послышалась откровенная радость: она хоть чем-то могла помочь этому неведомо откуда взявшемуся человеку, о котором жильцы стали понемногу забывать. — Ключи всегда оставляет ваш сын, и Леночка охотно берет их. Вы знаете, она у меня домоседка, не в пример тем, кто свое счастье видит в танцульках, и она радуется, когда приходит Семен. Наши дети уже так выросли…

Она, казалось, совсем позабыла о ключах, и Легостаев злился, пропуская мимо ушей ее стремительные, пытавшиеся обогнать друг друга слова.

— Ключи, пожалуйста, ключи! — взмолился он, будто не потерял надежды, что, открыв дверь, увидит в прихожей восторженное и счастливое лицо Ирины.

Соседка вздрогнула и испуганно метнулась к тумбочке, торопливо выудила из ящика связку весело звякнувших ключей, протянула их Легостаеву. Он схватил их, и они снова звякнули, все так же весело, с явной насмешкой. Пока Легостаев, путаясь в ключах, судорожно открывал дверь, соседка смотрела на него, превратившись в изваяние. Но едва он переступил через порог, она захлопнула свою дверь, словно боясь увидеть Легостаева после того, как он войдет в квартиру.

Уже в прихожей на Легостаева пахнул застоявшийся воздух нежилой квартиры. В нос резко ударил запах масляных красок, от которого Легостаев уже почти отвык. Он швырнул саквояж в коридоре и вбежал в гостиную. И здесь едва ли не лицом к лицу столкнулся с Ириной — она смотрела на него с большого, почти во весь проем стены, портрета, смотрела точно таким же любящим, счастливым и изумленным взглядом, каким она всегда смотрела на него. Легостаев едва удержался от вдруг нахлынувшего желания прильнуть к ее портрету, но он знал, что если сделает это, то не сможет заглушить в себе рыданий, пусть счастливых, но все же не по-мужски громких и неудержимых.

Он долго и мучительно смотрел на Ирину, находя все новые и новые, прежде не замеченные им черточки в ее взрывчато-жизнерадостной улыбке, в яростном размахе узких бровей, высоко взмывших над всегда изумленными, словно что-то впервые увидевшими, глазами, в губах, какой-то особой, не совсем правильной, но потому еще более привлекательной формы. Ему казалось, что никуда она не уехала, ни в какую командировку, просто соседка придумала первую попавшуюся ей на язык причину, и что Ирина сейчас подкрадется к нему сзади своими легкими, неслышными шагами, закроет горячими ладонями его глаза, а потом, когда разомкнет пальцы и он порывисто обернется к ней, шаловливо покажет ему язык.

Большим усилием воли Легостаев принудил себя оторваться от портрета и осмотрелся вокруг. Удивительно: все-все было здесь точно так же, как и в тот день, когда он уезжал, только стол тогда стоял посреди гостиной, был заставлен бутылками и закусками и квартира гудела от смеха, шуток и песен пришедших проводить его близких друзей. Все остальное было на своих прежних местах: и его письменный стол, и коллекция курительных трубок на нем, и мольберт в углу, рядом с застекленной дверью, ведущей на балкон, и эскизы на стенах. Ирина всегда бережно относилась к его вещам, стараясь сохранить привычный ему порядок, она знала, что это настраивает его на рабочий лад и что малейшие изменения в этом порядке вызывают в нем глухое раздражение. Он был благодарен ей за это, видя и в этих, казалось бы, незначительных штрихах проявление любви к нему, стремление помочь в творчестве.

Легостаев присел на диван и вдруг вспомнил, что даже не спросил у соседки, куда уехала Ирина и надолго ли. Он встал, чтобы не медля ни секунды сходить к ней, но заглянул в комнату Семена и несказанно удивился непривычному порядку, царившему здесь. И книги на письменном столе, и глобус, и карты звездного мира, и вещи — все было на своих местах, на всем лежала печать аккуратности и точности. Это было тем более удивительно, что прежде он и Ирина чуть ли не каждый день воевали с Семеном, безуспешно пытаясь приучить его к порядку. Комната его всегда напоминала живописную свалку вещей, в которых сам черт наверняка сломал бы ногу. А теперь даже кровать была заправлена и прибрана так идеально, будто стояла не в комнате Семена, а в музее.

Подивившись, Легостаев посмотрел на стопку чистой бумаги, лежавшую на столе, и на верхнем листке было размашисто написано: «Рапорт». Это знакомое Легостаеву военное слово тоже прозвучало здесь, в комнате Семена, удивительно непривычно. «А ведь он уже вырос, Семен, — подумал Легостаев, все еще не находя прямой связи между этой мыслью и тем, что на листке бумаги рукою Семена выведено по-военному четкое и сухое, как выстрел, слово «рапорт».

— Вырос Семен, — прошептал Легостаев, чувствуя, как безудержно хочется ему поскорее увидеть сына. — А ты никогда заранее не фантазируй. Нарисовал в своем воображении феерическую картину встречи, фантасмагорию какую-то, вот и наслаждайся полнейшим разочарованием…

Его снова неудержимо потянуло к портрету Ирины. Теперь он подошел к нему совсем вплотную, прикоснувшись пальцами к ее вьющимся волосам. И тут приметил одинокий листик бумаги, засунутый за раму. Медленно, еще не понимая, почему листик оказался здесь, вытащил его, развернул и, едва прочитав красивые, разборчивые ряды строк, схватился за сердце.

Он читал и перечитывал записку, не веря в реальность того, что все это написала Ирина, и что это не попытка подшутить над ним, а обжигающая своей беспощадностью правда.

Он навсегда запомнил текст этой записки, как запоминают стихотворения из хрестоматий.

Легостаев вновь и вновь перечитывал записку, и каждый раз новое, отличное от предыдущего чувство охватывало его безраздельно: неизбывное горе, острое ощущение внезапно нахлынувшей беды, в которую разум отказывался поверить, потом раскаленная злость, возмущение, что Ирина ушла, не дождавшись его и, может быть, даже втайне надеясь, что он и вообще-то не вернется живым, и, наконец, уже раздражение самим тоном и стилем письма. Минутами он злился даже не столько из-за самого ее ухода, сколько из-за того, как она изложила это на бумаге, — умная, как он считал, женщина написала о происшедшей в их жизни трагедии буднично, плоско, как-то по-ученически прямолинейно. «Впрочем, разве в этом дело, разве это главное?» — спросил себя Легостаев. Все для него померкло — и весеннее солнце, наполнившее комнату ликующим светом, и мольберт, показавшийся ненужной, жалкой игрушкой, и картины, вдруг ставшие для него чужими и ничтожными.

«Она оставила записку у своего портрета!» — вдруг вспыхнула мысль, и сознание того, что Ирина знала: он обязательно прежде всего бросится к ее портрету, вдруг открыло ему всю обнаженную жестокость ее поступка. Он мог бы простить ей все, кроме жестокости.

Вчитываясь в записку, он обнаружил на обороте еще одну, едва приметную и, по всей видимости, торопливо написанную строку:

«Семен тебе все расскажет»… А почему же не захотела рассказать Ирина, которую ты любил, любил всю жизнь и которая была для тебя выше, чем божество. Любил с тех пор, как увидел ее. Он был убежден, что всю свою жизнь и свое творчество посвятил ей. Многие женщины, особенно из тех, кого, как манящий огонь, влечет к себе талант и известность мужчины, прилагали немало усилий, чтобы познакомиться с ним и даже увлечь его. Но любовь к Ирине была для Легостаева тем щитом, который оберегал его от безрассудных поступков. Для него существовала только Ирина, только она была женщиной на этом свете, а все остальные, пусть даже самые красивые, были просто людьми, которые интересовали его лишь в том случае, если имели отношение к живописи. От знакомств с другими женщинами его всегда удерживала и простая мысль о том, что всякое знакомство, пусть даже кратковременное, предполагает и включает в себя ответственность за чужую судьбу. И вот… Как просто сделать человека несчастным. Несчастье таит в себе разрушение, а разрушать всегда легче. То, что строилось сообща, строилось весело, с надеждой на будущее и казалось незыблемым и вечным, Ирина разрушила, не задумываясь.

Легостаев вошел в свой кабинет, устало опустился в кресло. Солнце, падавшее на стол, играло лучами на зеленом сукне, до боли в глазах сверкало на металлическом колпаке настольной лампы и раздражало Легостаева. Он хотел было встать, чтобы задернуть штору, и тут увидел, как два воробья хлопотливо прыгали на цветочном ящике, стоявшем на балконе. Там торчали еще с осени засохшие стебли цветов — тех, что так любовно выращивала Ирина. Ухватившись клювами за сухие былинки, воробьи неистово трепали их, пытаясь оторвать, и, когда им это удавалось, по инерции падали на хвосты и тут же взмывали в воздух, унося в клювах строительный материал. В другое время эта сценка рассмешила бы Легостаева, но сейчас она лишь усилила и обострила боль. «Весна, — подумал он, — уже весна, и даже воробьи вьют гнезда». Он вскочил и задернул плотную штору, чтобы не видеть ни солнца, ни хлопотливых воробьев, ни своего мольберта, которого ему так не хватало в Испании.

Легостаев взял в руки кисть, долго разглядывал ее в полутьме, как бесценную, лишь волею счастливого случая найденную реликвию, и со страхом подумал, что отныне даже эта любимая им кисть, с которой он не разлучался, создавая свои лучшие полотна, не будет доставлять ему такое же ощущение счастья, какое доставляла прежде.

Все будет отныне иным — и солнце, и звезды, и даже воздух, которым он дышал. А как мечтал он об этой сегодняшней встрече, как хотелось рассказать Ирине о своей жизни вдали от нее, о том, что и там, в жарком небе Испании, она всегда была вместе с ним!

Итак, все рухнуло. Да, Семен вырос, заканчивает десятый класс и скоро пойдет своей дорогой, поводыри ему не нужны. И все же — разве уход Ирины, его матери, пройдет бесследно? Трагедия разрушенных семей прежде всего в том, что страдают дети — они теряют веру во все светлое, честное и прекрасное, самую ценную веру человека. Легостаев помнил, как его отец развелся с матерью, ушел из семьи, и после этого что-то очень тонкое и очень существенное порвалось в его отношении к отцу, порвалось, можно сказать, навсегда. Осталась какая-то неизлечимая, неутихающая боль. И разве такое же чувство не останется у Семена? Конечно, в том, что произошло, он, Легостаев, не виноват, но откуда ему знать, какие мысли сумела внушить Семену Ирина, ведь ей конечно же нужны были доводы для того, чтобы оправдаться и перед собой и перед сыном. Впрочем, лучше ли детям, если семья сохраняется лишь ради них, хотя они знают, и чувствуют, и догадываются, что родителей связывает лишь одна житейская необходимость, существование, начисто лишенное любви? И когда же дети страдают сильнее — когда семья распадается из-за того, что угасла любовь, или когда сохраняется искусственно, только потому, что никто из родителей не в силах сделать решающий шаг к развязке? Несомненно, степень страдания зависит и от самих детей, и от их возраста, и от восприимчивости, и от того, насколько близки и дороги им родители, и от способности детей понять и осмыслить происшедшее. Как правило, детям не дано этого понять, по крайней мере до той поры, пока они не переживут нечто подобное сами, пока сами не пройдут через это.

Легостаев задавал себе все новые и новые вопросы, не находя точного и правильного ответа и все больше удивляясь тому, как в этот момент, когда он знает, что у него уже нет Ирины, — как может он думать о чем-то другом, что лишь косвенно связано с ее бегством из дому? Как может сидеть, ощущая свое бессилие, вместо того чтобы отправиться вслед за ней, найти ее хотя бы на краю света и вернуть к себе.

Но он продолжал сидеть, все такой же оцепеневший, скованный безволием. Казалось, вся энергия и вся воля остались там, под Гвадалахарой. Нет, не нужно было ему возвращаться из Испании, несмотря на приказ. Если бы он знал о том, что произошло в его жизни, он убедил бы своих начальников, дошел бы до самых высоких инстанций, но ни за что не вернулся бы в Москву.

Легостаев не заметил, как солнце скрылось за крышами домов. В комнате стало темно, и тут до него донеслись едва слышные звуки «Лунной сонаты». Кто-то играл за стеной, наверное та самая Леночка, которая охотно берет ключи у Семена и ждет, когда он вернется за ними.

Легостаев прислушался. Здравствуй, Бетховен! Эту сонату они любили слушать вместе с Ириной, в такие минуты он особенно явственно ощущал духовное родство с ней. И разве мог подумать, что она даже в эти святые минуты была неискренна с ним? «Спасибо тебе, Бетховен! — растроганно подумал Легостаев. — Спасибо за то, что ты можешь позвать в бой, подарить счастье и проводить на смерть».

Он вдруг горько усмехнулся и сказал вслух, жестко и почти спокойно:

— К чертям красивые слова! Все это — холодный снег…

Неожиданно он вспомнил о письмах. Они хранились в чемодане — полный чемодан писем, — вся его переписка с Ириной в первые годы их любви, когда Легостаев еще не развелся со своей первой женой. То была переписка, схожая с безумием, они и трех дней не могли прожить спокойно, если не получали письма.

Легостаев включил свет — он лихорадочно щелкал выключателями во всех комнатах и бросился к антресоли. Чемодан стоял на прежнем месте. И двойственное, противоречивое чувство захлестнуло Легостаева — радость оттого, что Ирина оставила ему письма, и горькая обида из-за того, что именно оставила: значит, они были ей не нужны.

Легостаев схватил тяжелый чемодан и принес его в свой кабинет. Открыл крышку. Письма лежали все в том же порядке, — видимо, за время его отсутствия к ним никто не притрагивался. Включив настольную лампу, он вынимал одно письмо за другим, просматривал и оставлял на столе. Читать их он не мог — было такое состояние, будто каждое письмо стреляло в него.

Шли часы. Около полуночи зазвонил телефон. Легостаев схватил трубку так поспешно, что едва не опрокинул аппарат.

— Отец?! — услышал он удивленный и радостный голос Семена. — Ты приехал? — И, не ожидая ответа, торопливо добавил, словно хотел успокоить: — Я примчусь… сейчас!

— Приезжай, — дрогнувшим голосом сказал Легостаев. — Скорее!

Положив трубку, Легостаев опомнился: «Он назвал меня отцом. А прежде ты был для него папой, папкой. Впрочем, что из того? Сын вырос и, вероятно, стесняется называть тебя так, как называл в детстве. А почему это он позвонил, зная, что в квартире никого нет? Неужели верит, что мать все же вернется?»

Легостаев хотел было до прихода сына уложить письма в чемодан, но не успел, да так и встретил его у своего стола, заваленного конвертами.

Они обнялись, и Легостаев почувствовал, как сын прижался к его груди, но тут же, будто стесняясь чего-то, отпрянул и отвел глаза.

— Вот видишь, — сказал Легостаев, оправдываясь, — приехал и не знаю, куда себя деть. Письма вот смотрю…

Он умолк, словно споткнулся на слове, чувствуя, как горло намертво перехватила горячая сухая петля.

Семен посмотрел на письма, перевел взгляд на отца и смущенно сказал:

— А мы так ждали тебя… — Он заговорил, не останавливаясь, как бы не желая сделать паузу, в которую отец мог бы возразить ему или опровергнуть его слова. — Вот я так думал, что и вовсе с тобой не увижусь…

— Думали, что я погиб? — Легостаеву все-таки удалось вставить этот вопрос в поток горячих слов сына.

— Как ты можешь такое говорить? — обиделся Семен. — Я всегда верил, что ты вернешься. Дело совсем в другом. Понимаешь, я подал рапорт в военное училище. Хотел в летчики, как и ты, да опоздал, а время не терпит.

— И куда же теперь? — спросил Легостаев.

Он торопил сына, надеясь, что закончив рассказ о своих, хотя и важных, интересных для них обоих, делах, Семен хоть что-то сообщит ему о причинах ухода Ирины. Возможно, он знает, к кому она ушла и где живет сейчас.

— Теперь решил в пограничное. Все остальное не по мне. Мечтал об астрономии. Стремился в авиацию, верил, что звезды ко мне станут чуточку ближе, а вот судьба — всю жизнь топать по земле. И глядеть в небеса. А ты же знаешь моих любимцев — Джордано Бруно, Галилей, Иоганн Кеплер.

— Астроном ты мой! — Легостаев ласково провел ладонью по ершистым волосам Семена, попытался улыбнуться, но не смог, и сухая горечь еще резче обозначилась на пересохших, как от знойного ветра, губах.

— А помнишь слова Птоломея: «Я знаю, что я смертен и создан ненадолго. Но когда я исследую звездные множества, мои ноги уже не покоятся на земле, я стою рядом с Зевсом, вкушаю пищу богов и ощущаю себя богом».

— Понимаю тебя, — серьезно сказал Легостаев. — Тот, кто на «ты» со звездами, не выбирает легких путей.

— Да что это мы все обо мне, — спохватился Семен. — У тебя, наверное, столько впечатлений! Не представляешь, как я завидовал, ну просто по-сумасшедшему завидовал тебе!

— Впечатлений? — переспросил Легостаев. — Да, да, конечно. Но что рассказать, право, не знаю: воевал, сбил семь самолетов, обучал летчиков-республиканцев, был ранен. Все обычно, как и положено.

Семен, слушая отрывистые слова отца, понял: ничто — ни отвлекающие разговоры, ни показная веселость, — ничто не сможет заглушить сейчас в нем то страдание, которое вселилось в его душу и которое он так тщетно пытается скрыть.

— А в пограничное — я одобряю, — продолжал, точно очнувшись, Легостаев. — Граница — штуковина серьезная. Тут или отдавай все, или ничего. А звезды, они и над границей светят, для них и границ-то еще не придумали. Всему человечеству принадлежат, хотя каждый из них по-своему смотрит: один вымаливает счастье только для себя, другой — для всех.

— А третьи на них по-волчьи воют, — добавил Семен.

Легостаев помолчал. Они сели, стараясь не встречаться друг с другом глазами, — отец в свое кресло, сын — напротив, на стул.

— Не следует, однако, забывать, что и в счастье, как и во всяком явлении жизни, таится страдание, — продолжал Легостаев, чувствуя, что его мысли подчиняются какой-то неумолимой внутренней логике, над которой он сам уже не властен. — Вот хотя бы любовь. В сущности, и любовь — страдание. Как и все, что горит ярким пламенем, она оставляет после себя лишь золу разочарований и несбывшихся надежд.

Легостаев говорил внешне спокойно, а в сердце как заноза засел вопрос, который он никак не мог произнести: «Где мама?!»

Семен слушал не перебивая. Он знал, что мучает отца, и все время думал о том, начать ли ему разговор о матери или же подождать, когда тот начнет его сам.

— Мама… с тобой говорила? — вдруг стремительно спросил Легостаев.

— Ты ее не вини, — горячо и сбивчиво заговорил Семен. — Очень тебя прошу, главное — не вини. Это же самое легкое — обвинить. Если бы ты видел, как она страдала, как мучилась, как металась в отчаянье, как казнилась и проклинала себя, ты и не подумал бы ее винить, — опять повторил Семен все тем же умоляющим тоном, будто уже успел выслушать беспощадные слова отца. — И ты знаешь — она все время говорила о тебе. Говорила, что ты можешь не перенести и тогда она проклянет себя. А потом, — Семен перешел на тревожный, холодящий сердце шепот, — я однажды спас ее, понимаешь, это просто счастье, что оказался дома. Она вышла на балкон и уже почти вся — да-да, оставалось чуть-чуть! — свесилась через перила. Еще секунда — и конец. Едва успел схватить ее и… Хорошо, что ты не мог слышать ее в тот момент — она кричала на меня, ругала за то, что спас. Да-да, будто я и не сын ей вовсе, а так, абсолютно чужой, ненавистный ей человек… — Семен помолчал. — Ты же знаешь, она никогда не играла, у нее все — только искренне, даже во вред себе…

— Я знаю, знаю. — У Легостаева от волнения стучали зубы, он не мог справиться с бившей его дрожью и с какой-то необычной, не испытываемой прежде радостью думал о том, как справедливо и психологически точно говорит сын о своей матери.

— Ты ждешь, отец, я знаю. Ждешь, когда я расскажу тебе, как все это было…

— Она что-нибудь говорила тебе? — Он не заметил, как вновь повторяет все тот же вопрос.

— Нет, она молчала, почти все время молчала. Она же себя этим истязала, понимаешь?

Семен подождал, надеясь, что отец что-либо скажет, но тот сидел, низко опустив лобастую голову, и, казалось, не слушал того, что говорил ему сын.

— И ушла без гордости, без вызова, подавленная, униженная. Сказала, что не забудет ни тебя, ни меня. И еще — звала с собой. А к чему мне? Каких-нибудь три месяца — и я в Саратове. — В голосе Семена прозвучало явное облегчение.

— Вот говорят, — устало и слишком рассудочно вымолвил Легостаев, — мозг величайшее творение природы. А что он может, этот мозг? Еще неделю назад я хохотал, пил с летчиками посошок на дорожку и даже не догадывался о том, что меня ждет, собственно, что уже свершилось. О каком же могуществе человека можно говорить, если все для нас в этом мире — неожиданность? Если я не могу узнать, какие мысли у тебя в голове, пока ты сам не скажешь об этом? И хорошо еще, если скажешь.

— Да, кто-то из мудрых сказал: «Самая неприступная крепость — человеческий мозг».

— А нужно ли, чтобы он был крепостью? И не потому ли, что мозг — крепость, так много на свете лжи и несчастий, фарисейства и так трудно бывает отличить подлеца от честного человека. И так легко изворачиваться, лукавить, льстить и, даже ненавидя, клясться в любви.

— Я понимаю твое состояние. Прежде ты не говорил таких слов. Я всегда завидовал твоей влюбленности в жизнь. Даже тогда, когда тебя настигало горе.

Помнишь наш поход на Подкумок?

Еще бы! Легостаев часто вспоминал о тех прекрасных днях, которые ой провел с сыном и Ириной в Кисловодске. Там жила мать Легостаева, и они прожили у нее целый месяц. Семен знал, что отец не будет сидеть в тесноватом, многонаселенном доме, что его не удержит даже прекрасный кисловодский парк и что он обязательно придумает интересную вылазку. Так оно и вышло. Семен ликовал, когда отец объявил, что они отправятся вниз по течению Подкумка. Отец вычертил схему, и они склонялись над ней, полные мечтаний, как над картой предстоящего сражения. Кисловодск, Ессентуки, Пятигорск, Георгиевск — целый неведомый мир должен был открыться Семену. И он действительно открылся, когда они прошли почти от истоков Подкумка до впадения его в Куму и жили в шалаше на берегу реки, неподалеку от станицы с веселым названием Краснокумка.

Сейчас, вспомнив об этих днях, они вдруг наперебой заговорили о приключениях, которые испытали тогда в многодневном походе, о том, как Семен сжег себе спину на солнце, с какой жадностью они ели терпкие груши-дички и сводящую судорогами скулы недозрелую облепиху, как варили суп из подстреленной отцом куропатки, купались в ледяной воде Подкумка. Легостаев ухватился за эти воспоминания как за спасение и, когда Семен останавливался и умолкал, вновь напоминал ему то, что было позабыто, и сын подхватывал это воспоминание, рисовал его во всех, прежде казавшихся незначительными, подробностях.

— Она предупреждает меня об опасности, — вдруг, будто очнувшись, глухо сказал Легостаев. — И пишет, что ты мне все расскажешь.

Семен вздрогнул: до того неожиданным, почти нелепым был этот мгновенный переход от кисловодских воспоминаний к настоящему.

— Не знаю, как это тебе объяснить, — смущенно начал Семен.

— Напрямик. Честно, — холодно потребовал отец.

— Хорошо. Она очень боялась за тебя. Ты же знаешь, какие события произошли. Она боялась, что знакомство твое с этим человеком… Ты же знаешь, о ком я говорю…

— Ты боишься назвать его имя?

— А зачем называть? Все и так понятно… Ты служил вместе с ним в Ленинграде, потом рисовал его портрет и, насколько я знаю, бывал у него дома.

«Рисовал его портрет», — мысленно повторил слова сына Легостаев и, вскочив на ноги, распахнул дверь в гостиную. Судорожно включив свет, он, точно обезумев, оглядел стены и медленно, нехотя вернулся. «Ну, конечно же они сняли и спрятали этот портрет. И как это я сразу не заметил? Вот увидел же, что курительные трубки на месте. Эх ты, психолог, знаток человеческих душ!»

— И все-таки назови это имя, — медленно, едва ли не по слогам, но твердо сказал Легостаев.

— Могу и назвать, — удивленно передернул широкими плечами Семен. Легостаев, в упор смотревший на сына, залюбовался им в эту минуту: Семен был стройным, гибким, мускулистым, мечтательные глаза его смотрели прямо, открыто и честно. — Могу и назвать, — упрямо повторил он. — Я говорю о Тухачевском.

— Вот теперь ясно. Спасибо. Нет ничего ценнее искренности, — умиротворенно, с несвойственной ему жалобной интонацией сказал Легостаев.

— Прости, отец. Но ты, наверное, помнишь и такие мудрые слова: «Если бы мой собственный отец был еретиком, я сам бы собрал дрова для его костра».

— Помню. Но хочу дать добрый совет: живи не только чужими мыслями, пусть даже и самыми мудрыми.

— Спасибо за совет. — Семен старался заглушить закипевшую в душе обиду. — Дурацкий характер — очи меня как магнит притягивают, эти афоризмы. Завидую мудрецам, а то и просто не верю, что человека может озарить такая гениальная мысль. А потом — ну просто не надеюсь на свою память и записываю. Наверное, глупо.

— Отчего же, — возразил Легостаев. — Но пусть это будет только фундаментом. А стены воздвигай сам.

Часы в гостиной пробили три раза.

— Пора спать. Тебе завтра в школу? — спросил Легостаев.

— В школу. Но я тренирую волю. Хочу доказать, что восемь часов сна — слишком непозволительная роскошь. Треть жизни — во сне! И что характерно, сон — это почти то же, что и смерть. Одна мысль об этом приводит в ужас!

— Со мной такое бывает — перед тем как заснуть, охватывает чувство страха. Будто предстоит уйти в небытие. И каковы же результаты твоих тренировок?

— Пока хвастаться нечем. Меньше пяти часов никак не выходит, хоть тресни. Ты не ужинал?

— Не хочу, — отказался Легостаев, и они пожелали друг другу спокойной ночи.

Легостаев лег на диван, укрывшись пледом, и только теперь ощутил адскую усталость. «Даже после воздушного боя не чувствовал себя таким измочаленным», — с жалостью к самому себе подумал он и тут же уснул.

Резкий стук разбудил Легостаева, и он вскочил на ноги с той нервной поспешностью, с какой вскакивают по тревоге. Светящиеся стрелки часов показывали половину четвертого. «Спал минут двадцать, не больше», — испуганно отметил Легостаев, зная, что теперь уже не сомкнет глаз до утра.

Он накинул на плечи пальто, вышел на балкон и остановился, пораженный исчезновением весны. Все бело вокруг — и двор, и соседние крыши, и само небо, то самое небо, которое только вчера было юным, свежим и чистым, сейчас превратилось в снежное, скрытое тьмой пространство. Там, где наперегонки мчались ручьи, где чернела оттаявшая земля с первыми изумрудными травинками, лежал рыхлый мокрый снег. Все было покрыто снегом, и только лужа, которая днем заманила к себе солнце и в которой точно босыми ногами стояли продрогшие осины, зияла сейчас среди этого снега черным бездонным омутом.

Легостаев подошел к перилам балкона. «Значит, здесь, вот у этих перил, — прошептал он, не чувствуя, как стынут пальцы от холодного мокрого железа. — Значит, здесь и, значит, она все-таки… любила меня. Любила! И просто переборола себя ради чего-то более прекрасного и более высокого, чем наша любовь. Значит, можно любить еще сильнее, еще ярче, чем люблю ее я, мне казалось, что сильнее моей любви не бывает. Нет, все-таки любила, если, даже уходя, решила предостеречь об опасности. Постой, постой, — вдруг осенило его, — да разве тут дело в любви, в том, что она, даже уходя, не просто вычеркнула тебя из своей жизни, а продолжала думать о тебе с волнением и беспокойством? Вовсе не в этом! Просто она испугалась, что и тебя, Легостаева, могут ожидать самые трагические последствия, и потому сочла благоразумным уйти, пока этого не произошло. Ну конечно же именно чувство благоразумия и самосохранения помогло ей перешагнуть через нашу любовь. Она испугалась, испугалась!»

И чем больше Легостаев уверял себя в том, что она испугалась, тем легче ему становилось на душе, но и тем никчемнее было это облегчение, будто он уличал себя в чем-то гадком, постыдном и недостойном.

«А в сущности, это так просто, — сверкнула в его голове страшная именно своей обнаженной простотой мысль. — Это так легко, если она не смогла. Значит ли это, что и я не смогу?»

Легостаев лег грудью на перила балкона. Раздался оглушительный грохот — он задел ногой железное ведро. Чертыхнувшись, он замер.

— Отец, — раздался тревожный голос за его спиной.

Легостаев обернулся резко, испуганно. Семен стоял перед ним в одних трусах, видно только что вскочил с постели. Длинные худые ноги белели в начинавшей редеть темноте.

— Ты с ума сошел, простудишься! — взволнованно заговорил Легостаев, легкими движениями руки выталкивая его с балкона. — На улице снег.

— Это — циклон, — послушно вернувшись в комнату, пояснил сын. — Обыкновенный циклон.

Он обнял отца за плечи и заговорил жарко, порывисто:

— Не надо, отец… И не вини ее…

— Перестань! — взорвался Легостаев. Голос его прозвучал грубо, непривычно для Семена. — Откуда ты взял, что я виню только ее? И кто просит тебя лезть с утешениями? Пока ты не переживешь этого сам, понимаешь, сам, как можешь ты говорить об этом? Не смей, слышишь, не смей!

— Хорошо, не буду, — смиренно произнес Семен и этой смиренностью и спокойствием покорил Легостаева.

Он повернулся, чтобы идти, но Легостаев остановил его.

— Постой. Она в Москве?

— Нет. В геологической партии. В Тюмени. Представляешь, они ищут нефть в Сибири. Гипотеза Губкина. И что характерно, многие ученые считают это прожектерством. Я читал, один, забыл фамилию, так и закончил статью: «Авантюризм в науке — самый дорогостоящий авантюризм».

— Значит, не в Москве, — будто подводя итог своим раздумьям, оказал Легостаев. — Иди, иди спать.

Семен ушел и тут же вернулся.

— Ты извини, но я тоже хочу спросить. Понимаешь, у друга в школе тоже вернулся отец. И тоже из Испании. С орденом.

Легостаев вышел в прихожую, открыл саквояж и, подходя к сыну, сказал:

— Дай руку.

Семен протянул руку, и Легостаев положил на его дрогнувшую ладонь орден Красной Звезды.

— Я был уверен, — прошептал Семен.

Утром так и не сомкнувший глаз Легостаев сказал сыну, что не может оставаться в доме один и что сегодня же уезжает в Тарусу, а как только наступит тепло, переберется в Велегож.

— Приезжай ко мне, хоть на денек, — попросил он сына.

Но сын не приехал, и с тех пор они больше не виделись.

Вернувшись в Москву, Легостаев узнал, что Семен принят в пограничное училище и уехал учиться. Переписывались они редко. Прошло два года, и Легостаев, прикинув по календарю, послал Семену телеграмму с поздравлением об окончании училища. Позже он узнал, что не ошибся — Семен действительно был произведен в лейтенанты и получил назначение на западную границу.

…Легостаев очнулся. Он вдруг вспомнил, какой гимн одиночеству пропел в свое время в Велегоже Ярославе и Максиму, и ему стало стыдно. Просто бравировал, хотелось блеснуть оригинальностью мысли, а получилось нечто несуразное и фальшивое. Да и не нужно было лезть к этим молодым, в чужой монастырь со своим уставом. Потому и вышло все так нелепо и глупо — молодые сбежали тогда, пришлось бежать и ему. Не жизнь, а какое-то сплошное бегство от жизни…