Звездочеты

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Штраусберг в первые дни понравился Ярославе. Это был маленький уютный городок, примостившийся у озера, взятого, словно в плен, густым кольцом соснового леса. Островерхие, крытые красной черепицей виллы утопали в сочной влажной зелени садов и декоративных кустарников. Улицы были прямые, будто вычерченные на ватмане. Опрятные зеленые дворики обнесены высокой красивой оградой из металлических рам с мелкой сеткой. Каждый двор благоухал цветами, преимущественно жасмином, сиренью и розами. На улицах было немноголюдно, тихо; прохожие вели себя слишком чинно, пристойно, не позволяя себе громких выкриков и смеха. Казалось, все заняты здесь лишь серьезными делами, исключающими улыбки. Машины шли только по шоссе, связывающему Штраусберг с Берлином, а по улочкам, старательно выложенным плиточным булыжником в форме разбегающихся от центра к обочинам полукружий то и дело катили велосипедисты — от детей до стариков и старух.

Городок был красив, чист и наряден, и при первом взгляде на него могло показаться, что и люди здесь живут только красивые, мирные, с чистыми и благородными помыслами. Однако стоило лишь послушать какого-нибудь бюргера, с вожделением говорящего о святом праве немцев присоединять к Германии все новые и новые территории, как иллюзии рассеивались. Высшей гордостью жителей городка считалось, что неподалеку, в сосновом лесу, расположена дача Геббельса, который в летние месяцы часто приезжал сюда отдохнуть и набраться сил после праведных трудов во имя величия фатерланда. Еще большее чувство разочарования ощущалось тогда, когда по шоссе со стороны Берлина громыхала какая-нибудь танковая или моторизованная часть. Казалось, все жители высыпали в это время из своих домов и выстраивались вдоль шоссе, чтобы запечатлеть в памяти незабываемое зрелище. А если уж по улицам проходила строевым маршем воинская часть с духовым оркестром впереди колонны, тут восторгам штраусбергцев не было предела. Толпа ликовала. И, так же как у обочины шоссе немцы, будто завороженные, с удовольствием глотали клубившиеся над танками выхлопные газы, с таким же энтузиазмом вдыхали они и едкую сухую пыль, взметаемую коваными солдатскими сапогами.

Ярослава подметила, что лишь в дождливые дни жители Штраусберга предпочитали беречь костюмы, платья и шляпы и ограничивались лишь тем, что, насколько это было безопасно для их одежды, высовывались из едва приоткрытых окон и провожали проходившие мимо войска приветливыми взмахами рук и маленьких флажков со свастикой.

Очень скоро уют и чистота Штраусберга стали угнетать Ярославу своим однообразием и рабской придавленностью. Красота природы удручала тем, что ее стремились подстричь под одну гребенку, придать такой вид, какой отвечал бы идее всеобщего послушания. Германия Гитлера не терпела вольнодумства даже в природе. И здесь, в Штраусберге, Ярослава со все нарастающей грустью вспоминала Оку, поленовские места и палатку в Велегоже.

В Штраусберг Ярослава попала не сразу. Как и было предусмотрено, она приехала вначале в Париж. Затем, на правах дальней родственницы малоизвестного художника Вайнерта, начавшего после прихода Гитлера к власти пробиваться на берлинские выставки, — в Штраусберг. Вайнерт быстро уловил дух времени, посвятив все свои усилия созданию монументальных, хотя и бездарных, полотен, прославлявших фюрера и военную мощь Германии. Он, вероятно, сделал бы стремительную и блистательную карьеру, если бы не скоропостижная смерть — по иронии судьбы попал под машину, принадлежащую штабу авиационного полка.

Документы у Ярославы были безупречны. Софи Вайнерт, как она значилась здесь по паспорту, не питала пристрастия к живописи и, распродав оставшиеся картины, устроилась на работу в штаб того самого полка, который был повинен в гибели ее родственника. Командование полка охотно пошло ей навстречу, так как изо всех сил старалось замять столь неприятную историю и сделать все возможное, чтобы информация о гибели Вайнерта, этой восходящей звезды в новом искусстве рейха, не получила широкой огласки.

Ярослава вела весьма примерный для немки образ жизни, аккуратно и старательно выполняла обязанности секретаря-машинистки. По воскресным дням она обычно отправлялась в Берлин. Служанке, которая продолжала жить в доме Вайнерта, она «по секрету» сообщила, что там у нее есть жених и что, возможно, встречи приведут в конце концов к желанному браку.

На самом же деле один раз в месяц она посещала букинистическую лавку, затерявшуюся в каменном громадном доме в конце маленькой улицы Клюкштрассе, почти в самом центре Берлина.

Ярослава очень полюбила эту лавку, которая стала для нее не просто местом, где можно было хотя бы на короткое время отдохнуть, сбросить с себя постоянную нервную напряженность, но и была пока что единственной «ниточкой», связывающей ее с Куртом Ротенбергом.

Пожилой букинист Отто Клаус по своим убеждениям был непримиримым антифашистом, но в активной политической борьбе никогда не участвовал и потому, вероятно, не попал в списки гестапо. Да и роль связного, которую он стал выполнять с величайшим энтузиазмом, запрещала ему открыто высказывать свои идейные взгляды. Среди постоянных покупателей, главным образом из числа писателей, журналистов и ученых, он слыл фанатиком-книголюбом, для которого находка книги, особенно редкой, была высшей и почти единственной целью в жизни.

Клаус был по натуре чрезвычайно замкнут, словно дал себе обет молчания, и оживлялся лишь в тех случаях, когда к нему в руки попадала старинная книга. Схватив ее, он старался даже затаить дыхание, чтобы ненароком не повредить переплет. Человека, небрежно обращающегося с книгой, способного запросто замусолить станицу или загнуть в ней уголок, он мог во всеуслышание объявить преступником и своим главным врагом. «Я различаю людей не по национальности, а по их отношению к книге», — часто вслух повторял Клаус, а приметив недоуменный косой взгляд какого-либо завзятого фашиста, готового обвинить его в аполитичности и в недооценке расовой теории, поспешно добавлял с такой искренностью, в которой невозможно было бы сомневаться: «Слава господу, что наш фюрер обожает книги. Я слышал, что он дорожит своей библиотекой как святыней. Даже близким друзьям он не разрешает притрагиваться к своим самым любимым книгам». Этого было вполне достаточно, чтобы посетитель переставал коситься на букиниста, а заодно и слюнявить пальцы, перед тем, как перевернуть очередную страницу.

При всей своей замкнутости Отто был буквально начинен всевозможной информацией о жизни в самой Германии и за ее пределами. Это казалось тем более поразительным, что в газетном киоске он регулярно покупал всего лишь одну газету — «Фолькишер беобахтер» и подчеркнуто гордился тем, что в других источниках информации не нуждается.

— Правда только здесь, — тыкал он длинным сухим пальцем в газету, — все остальное — лжеинформация.

И с торжествующим видом оглядывал посетителей лавки живыми любознательными глазами, которые, казалось, принадлежали не ему, а какому-то юноше и резко контрастировали с изборожденным морщинами лицом. Мгновения было достаточно ему для того, чтобы по лицам находившихся в лавке людей определить, как они реагируют на его фразу.

Отто никогда ни о чем не расспрашивал Ярославу — ни о времени приезда в Германию, ни о том, какие вопросы ее интересуют, ни о планах на будущее. Он предпочитал отвечать на вопросы сам. Лишь однажды вечером, закрыв лавку и как-то особенно пристально взглянув на Ярославу, листавшую альбом Козимо Туры, Отто спросил:

— Я часто думаю: почему именно вы? Почему они выбрали именно вас?

Ярослава насторожилась.

— Нет-нет, я больше ни о чем не спрошу и не требую от вас ответа, — поспешил успокоить ее Отто. — Просто они могли бы выбрать девушку и не такой редкостной и неповторимой красоты, как вы. Таких надо беречь, как берегут ученых или поэтов. Красота — это тоже национальное достояние.

И, не дав ей что-либо возразить, заговорил совсем о другом:

— Вот вы смотрите картины Козимо Туры. И сразу можно заметить, что они вам не по душе. Мне тоже. Они напоминают сегодняшний день Германии. Обратите внимание — металлическое небо. А какой страшный пейзаж! Вы поверите, что здесь могут жить люди? Нет, здесь место только драконам либо существам с иных планет. Смотрите, восходит кровавое солнце на мертвом небе. А образы святых? Им чужда человеческая теплота, в них лишь трагизм и жертвенность. Все искажено страданием. От красоты женщин веет жгучим холодом и бессердечием. Разве поверишь, что он был мастером эпохи Возрождения?

«Милый, чудный Отто, — с благодарностью подумала Ярослава. — Как он умеет помочь расслабиться, хоть чуточку снять напряжение…»

— Но я больше ни слова не скажу вам о старых итальянских мастерах. Иначе вы меня не остановите. — Что-то похожее на тень улыбки скользнуло по его лицу. Этого было достаточно, чтобы оно помолодело. Ярослава почему-то подумала в этот момент, как уродует улыбка и без того отталкивающее лицо Гитлера. — Хочу дать вам совет: будьте всегда непроницаемой, даже когда смотрите картины. Не позволяйте другим читать у вас на лице то, о чем вы думаете. — Он помолчал. — А теперь позвольте задать вам необычный вопрос. Не обидитесь?

— Смотря какой… — Ярослава все еще не понимала, к чему клонит Отто.

— Вы хорошо знакомы с книгами моей лавчонки. Взгляните же повнимательнее на полки и скажите, какие изменения вы обнаружите на них.

— Попробую, — оживилась Ярослава, увлеченная необычным заданием.

Она подошла к полкам вплотную и начала медленно двигаться вдоль них, пробегая глазами по корешкам, чтобы прочитать названия книг. Остро запахло книжной пылью, старой бумагой, сухими досками. Интригующе и загадочно улыбаясь, Отто с интересом следил за ней, мысленно радуясь, что ее попытки разгадать загадку все еще остаются безрезультатными.

Ярослава достигла конца одного стеллажа и перешла к другому, недоуменно взглянув на Отто, будто ожидала от него подсказки, но тот, восседая в старом кожаном кресле, хранил молчание.

— По-моему, все осталось по-прежнему, — всплеснув руками, обернулась к нему Ярослава. — Все тот же Ганс Гримм. Его двухтомник «Народ без пространства», тот же Эдвин Эрих Двингер — роман «Между белыми и красными»…

— Верно, все верно. Кстати, Двингера рекомендую почитать. В первую мировую войну он попал в русский плен, жил в Сибири, вместе с армией Колчака прошел от Урала до границы с Китаем. Верноподданный до мозга костей. Гитлер в Испанию — и Двингер в Испанию. Читали его «Испанские силуэты»? Гитлер нападает на Польшу — Двингер с блокнотом мчится вслед за ним. Недавно вышла его книга «Смерть в Польше», Прочтите, и вы увидите, какие перья нужны нашему рейху. Абсолютно бездарен как писатель, но умело комментирует пропагандистские прописи Геббельса. Этого у нас достаточно, чтобы стать великим писателем. Впрочем, я снова отвлекаюсь. Итак, на полках все осталось по-старому?

— Наверное, у меня не очень-то цепкая память, — смутилась Ярослава.

— Вы стали столь редко бывать у меня, это не удивительно, — смягчил ситуацию Отто. — А что касается отгадки, то вот она, извольте: даже если вы переберете все книги, стоящие на полках, и те, что ждут своей очереди в запаснике, клянусь честью, вы не обнаружите ни одной о Наполеоне.

— О Наполеоне?

— Да, именно о Наполеоне. Я много лет торгую книгами, но никогда прежде интерес к таким книгам в Германии не был столь велик, как сейчас. Вам это ни о чем не говорит?

— Вероятно, немецкие историки ищут у Наполеона черты, схожие с Гитлером, чтобы еще более утвердить его культ?

— Пожалуй. Но я глубоко убежден, что главное в другом.

— В чем же?

— А в том, что вопрос о нападении Гитлера на Советский Союз можно считать предрешенным. Отсюда — паломничество к Наполеону, стремление получить у него совет, как избежать трагического финала кампании восемьсот двенадцатого года. У меня было семь экземпляров мемуаров Армана де Коленкура «Поход Наполеона в Россию» — сейчас остался лишь единственный, который я сохранил для себя. Велик спрос на любую брошюру о Советском Союзе, лишь бы она была познавательна. Меня буквально забросали просьбами о том, чтобы я пополнил свои фонды картами России и схемами ее дорог. Поверьте, это не любознательность туристов. Готовится новый крестовый поход. Теперь им осталось лишь выбрать день и час. В былые времена перед тем, как выступить в поход, спрашивали совета у придворного астролога. Тот и выбирал день, в который расположение созвездий было наиболее благоприятным. А сейчас у нас главный астролог — сам Гитлер. У него маниакальная страсть все крупные дела начинать по воскресеньям. И, как шакал, он любит нападать исподтишка.

— Неужели он все-таки осмелится? — спросила Ярослава. — Несмотря на пакт?

— Остановить его может только ваша страна. Но не листком бумаги. Скажите, каким пактом можно образумить тигра? — Отто взял с полки брошюру. — Вот послушайте. Это они кричали десятого мая тридцать третьего года в Берлине на Опернплац. Вопили, швыряя книги в костер:

«Против классовой борьбы и материализма! За народную общность и идеалистический образ жизни! Я предаю огню сочинения Маркса и Каутского!

Против декаданса и морального разложения! За строгость и нравственность в семье и государстве! Я предаю огню книги Генриха Манна, Эрнста Глезера и Эриха Кестнера!

Против разрушающей душу переоценки низменных влечений! За благородство человеческой души! Я предаю огню сочинения Зигмунда Фрейда!

Против искажения нашей истории и принижения ее великих героев! За благоговейное отношение к нашему прошлому! Я предаю огню сочинения Эмиля Людвига и Вернера Хегемана!

Против литературного предательства по отношению к солдатам мировой войны! За воспитание народа в воинском духе! Я предаю огню книги Эриха Марии Ремарка!»

Отто перевел дух.

— Это ли не вандалы! — возмущенно прошептал он. — Только за то, что они сожгли эти книги, достаточно, чтобы их предать вечному проклятью.

— Это ужасно, — сказала Ярослава. — Такие способны на все.

— Хотите посмотреть вот эту весьма любопытную книгу? — спросил Отто, с трудом удерживая руками большой фолиант в кожаном переплете. — Само название может испугать — «Молот ведьм». Своего рода пособие для инквизиторов. Все расписано до мельчайших подробностей — как выявлять, допрашивать, пытать и уничтожать ведьм и колдунов. Библия средневековых мракобесов, выдержавшая двадцать девять изданий! Три века, как ураган, свирепствовала охота за ведьмами. Результат — двенадцать миллионов безвинно загубленных жертв. Это было ужасное время. Жены доносили на мужей, братья на сестер, матери на детей, дети — на родителей. Демономания пожирала людей. По всей Европе полыхали костры — это сжигали все новых и новых «ведьм». Некого было любить, некому было рожать, — все корчились в пламени костров…

Все, что говорил Отто, Ярослава невольно сопоставляла с тем, что ей доводилось слышать в Штраусберге, и особенно на квартире у Эммы, рьяной нацистки, работавшей в одном из отделов ведомства Геринга. Ярослава намеренно изображала из себя восторженную и преданную подругу Эммы, восхищалась ее характером, образом мыслей и поступками. В дни «финансовых затруднений» охотно ссужала ее деньгами, не досаждая напоминаниями о возврате. Любившая покутить, Эмма, подвыпив, иной раз выбалтывала такие факты, которые Ярослава при всем старании не смогла бы нигде заполучить.

Не так давно Эмма закрутила новый роман с летчиком-испытателем военных самолетов и, не удержавшись, похвасталась об этом Ярославе со своей обычной циничной прямотой:

— Я тебе скоро его покажу, это настоящий ариец! Точно, как рисует портрет арийца наш ученый Гюнтер: блондин, высокорослый, удлиненный череп, узкое лицо, энергичный подбородок, тонкий нос с высокой переносицей, мягкие светлые волосы, голубые глаза, розово-белая кожа… — Эмма с упоением перечисляла все признаки идеального сверхчеловека. — Представь себе, Софи, мой Альфред не рядовой замухрышка, он запросто бывает у самого Геринга. А какой он мужчина! Я была бы счастлива каждый год рожать от него по сыну. Я его сразу учуяла, уж ты не сомневайся, — среди таких, как он, не бывает импотентов. Это истинные самцы. Они возносят на небеса женщину и возвеличивают Германию.

Ярославу коробило от ее слов, но, пересилив себя, она сказала как можно искреннее:

— Очень завидую тебе, Эмма.

— Не горюй, Софи, у Альфреда наверняка найдется друг, не хуже его самого. Геринг умеет подбирать кадры! И даже если Альфред будет ухаживать и за тобой, я не обижусь! Софи, милочка, я не ревнива! Тем более что Германия требует от нас рожать солдат. — И Эмма расхохоталась, прижавшись к щеке Ярославы.

Эмма не бросала слов на ветер: вскоре она позвала Ярославу к себе на квартиру и познакомила с Альфредом. Портрет его, как оказалось, вовсе не совпадал с теми главными признаками настоящего арийца, какие накануне перечисляла Эмма. Альфред был не столько блондин, сколько шатен, не такой уж рослый, а чуть выше среднего роста. Глаза отдавали не голубизной, а сталью. Вместо удлиненного черепа — низкий лоб, широкие скулы и, словно обрубленный, подбородок. Глядя на Альфреда, Ярослава вновь подумала о том, что ложь и обман настолько проникли во все поры Германии, что даже в тех случаях, когда люди, подобные Эмме, прекрасно понимают, что их ложь будет неизбежно обнаружена, они не в силах обойтись без нее и, вероятно, сами начинают веровать в свой миф, испытывая при этом истинное наслаждение.

Альфред оказался на редкость словоохотливым, хотя все, о чем он говорил, представляло собой набор штампованных пропагандистских изречений в духе Геббельса и не содержало ни единой крупицы информации об испытаниях военных самолетов, то есть именно той информации, которая могла бы чрезвычайно заинтересовать Ярославу.

Развалившись на старинном диване и охмелев от спиртного, Альфред с наслаждением изрекал свои взгляды, будто перед ним сидели не две молодые женщины, а по меньшей мере сотня привороженных его демагогией слушателей. Самой излюбленной его темой была война. Ярослава вскользь заметила, что война ей не по душе уже хотя бы потому, что женщины останутся без таких мужчин, как Альфред, и этим еще больше распалила его.

— Мы ликуем при слове «война»! — воскликнул он, и Ярослава по его сияющему восторженному лицу поняла, что он говорит это искренне, без рисовки, с полной убежденностью в своей правоте. — Мужчине не воевать — все равно что женщине перестать рожать. Дух короля Фридриха нам ближе, чем дух Гумбольдта. Только меч сделает нашу мечту реальностью. Без войны человечество гниет на корню, погружается в пороки. Война предохраняет народы от гниения. Прав тот, кто побеждает. И когда я иду в бой, то не упражняюсь в справедливости, а только уничтожаю и истребляю. Война — прекрасная охота человека на человека. Мы живем в эпоху великих индивидов. Вымирание известного сорта людей так же желательно, как и продолжение рода других. Именно на войне происходит отбор наиболее ценных индивидов, формируется высший тип человека. Жизнь есть результат войны. Скоро весь мир будет у наших ног. Мы стоим на пороге тысячелетнего рейха, и нам выпала великая честь — сделать первый, самый трудный и кровавый шаг. Мы должны быть тверды, как крупповская сталь, неподатливы, как кусок кожи, проворны, как борзые!

Эмма с обожанием, как зачарованная смотрела на Альфреда, не смея перебить его даже прикосновением.

— «Так говорил Заратустра»? — Ярослава назвала книгу Ницше, чтобы намекнуть Альфреду на явное заимствование мыслей, однако это ничуть его не смутило.

— А знаете ли вы, — продолжал он еще более торжественно, с подчеркнутой значительностью, — знаете ли вы, что Гитлер фотографировался у бюста Ницше, рассылал его книги с дарственными надписями своим самым лучшим друзьям? Ницше — наш пароль. Его «Так говорил Заратустра» мы положим в каждый солдатский ранец. Мы — сыновья Заратустры, над нами витает его дух.

— И после этого коммунисты смеют называть таких, как вы, сумасшедшими! — воскликнула Ярослава.

Альфред вскочил, охваченный яростью, но тут же снова опустился на диван и заговорил, словно обращаясь к громадной аудитории, с благоговением внимавшей ему.

— Я — сумасшедший? Но тогда кто же вы — немцы? Нормальные, добропорядочные, благопристойные люди? Сентиментальные, экзальтированные слюнтяи? Великомученики с идиотски постными лицами, скрывающими истинные чувства? Если сумасшедший — я, то сумасшедшие и все вы! Галиматья! Деление на нормальных и сумасшедших придумали слюнтяи и всякий левый сброд. Если сумасшествие помогает завоевать мир — я первый назову себя сумасшедшим!

Альфред говорил все это то едва слышно, то взрывался так, что оглушал своих собеседниц. Он явно пытался подражать Гитлеру.

— Если бы не было меня, вы обязаны были бы меня выдумать, — продолжал он с такой настойчивостью, будто Ярослава и Эмма пытались опровергнуть его. — Вам удобно скрывать во мне свои пороки и низменные страсти, алчные устремления и склонность к разврату, убожество и нищету мысли!

— Надеюсь, это не в наш адрес? — игриво прильнула к нему Эмма.

Альфред, не ожидавший, что его перебьют, споткнулся на слове, умолк и посмотрел на Эмму так, будто увидел ее впервые и не может понять, откуда она вдруг появилась.

— У вас я даю волю своему языку, — уже не как оратор, а как собеседник, чуть смущенно проговорил Альфред. — Девочки, вы не судите меня строго: весь день я один на один с самолетом. А с ним не поговоришь. И тем более его не заключишь в объятия — самолет не женщина!

Альфред яростно захохотал, довольный своей шуткой, и обнял Эмму, заголив ей бедра, будто они были только вдвоем.

— Эмме чертовски везет, — засмеялась Ярослава. — Все нежности, предназначенные для жены, достаются ей. Если бы в Германии все были такие, как вы, Альфред! К сожалению, у нас много трусов, которые при одном слове «война» цепляются за подол маминой юбки. А победный гром пушек они готовы променять на жалкие мелодии какого-нибудь Моцарта.

— Прекрасно сказано! — одобрительно посмотрел на Ярославу Альфред. — Но самый поразительный парадокс в том, что я, поклонник кулака и силы, родился — не поверите где.

Ярослава сделала вид, что не очень-то хочет знать его биографию.

— И не пытайтесь, не угадаете! — самодовольно заявил Альфред, заранее предвкушая, какое воздействие произведет на Ярославу его сообщение. — Я, Альфред Зибург, уроженец города Зальцбурга! Это вам ни о чем не говорит?

Ярослава пожала плечами.

— В Зальцбурге родился этот недоносок Моцарт. Наш «Хорст Вессель» дороже миллиона сочинений плюгавого музыкантишки.

«Боже мой! — со страхом подумала Ярослава. — В мирном городе Зальцбурге, городе Моцарта, мог появиться на свет этот современный людоед. Кажется, он больше гитлеровец, чем сам Гитлер».

Между тем Альфред, зарядившись новой порцией вина, начал рассказывать такое, к чему Ярослава прислушалась с жадным интересом.

— Вас ждет прекрасное будущее, истинные дочери Германии. Теперь мы устремимся на восток. Россия — наша цель. Гитлер — это крик петуха на рассвете. Он разбудил Германию. Мы идем за ним стальной лавиной. Я уже предвкушаю счастливый момент, когда самолеты, которые я благословил в полет, сбросят первые бомбы на Москву. Человечество нуждается во временном возврате к варварству. О, мои самолеты способны достичь Москвы! Все разговоры о вторжении в Англию — сущий бред. Только Россия! Немецкий народ отмечен богом. Мы сокрушим большевизм. Мы будем сражаться, как легендарные Нибелунги. Наша судьба грозит стать судьбой всего мира. Горе тем народам, которые не видят красной опасности. По́зднее пробуждение будет ужасным. Мы взорвем все европейские границы! — Он передохнул и вдруг заговорил доверительным шепотом: — А хотите, я расскажу вам о самом любимом увлечении Германа Геринга? Он часто бывает в своей резиденции в Шорфхейде. Там на чердаке у него устроена большая модель электрической железной дороги. На ней есть запасные пути, стрелка, депо, вокзалы, мосты, виадуки, тоннели. Над всем этим протянута проволока, по которой двигаются самолеты. Стоит нажать кнопку — самолеты пикируют на дорогу и сбрасывают бомбы. Сюда допускаются только интимные друзья. Крики восторга раздаются всякий раз, как бомба попадает в летящий на всех парах поезд. Гости лежат на коврах и наслаждаются бомбежкой. Великолепно, не правда ли?

— Поразительно! — Глаза Эммы просияли счастливым блеском. — Как здорово!

— Я бы сочла за великую честь хоть одним глазком взглянуть на эту удивительную забаву, — в чувством, в котором сумела изобразить сожаление о том, что ее мечта несбыточна, вздохнула Ярослава.

— Не страдайте, Софи, — утешил ее Альфред. — Когда-нибудь я покажу вам настоящую бомбежку. Вы еще мало знаете меня, но, когда узнаете… Я был лично знаком со знаменитым американским летчиком Чарльзом Линдбергом. В его честь Геринг давал роскошные банкеты. Линдберг сказал нашему асу генералу Эрнсту Удету: «Германская авиация — сильнейшая в мире, она несокрушима!»

— Однако я читала в газетах, что Линдберг бывал в Советском Союзе, — вставила Ярослава.

— Да! Он провел там всего несколько дней. И пришел к выводу, что Красная Армия безнадежно слаба, бойцы плохо обучены, а командиры никуда не годятся. И что объединяться нужно с Германией, а не против Германии. Отличный парень этот Линдберг! Я имел честь летать в его черно-оранжевом самолете. Он получил Железный крест из рук самого Геринга!

Ярослава вспомнила о письме, подписанном группой известных советских летчиков, которые называли Линдберга прихвостнем и лакеем германских фашистов.

— И все же говорят, что у русских сильная авиация, — подзадорила Альфреда Ярослава. — О них писали как о мастерах беспосадочных перелетов.

— Ха! — взвился Альфред. — Беспосадочные перелеты! Сильная авиация! Да если бы вы могли сопоставить тактико-технические данные тех самолетов, которые я испытываю, с русскими тупорылыми тихоходами, то пришли бы в совершеннейший восторг!

«Ну, кажется, сейчас начнется самое интересное», — обрадовалась Ярослава.

Но радость ее оказалась преждевременной. Альфред вдруг оборвал фразу на полуслове и, уставившись на Ярославу, поводил поднятым вверх указательным пальцем перед ее носом.

— Ни в коем случае! Никаких сопоставлений. Это строго секретно…

— Довольно о делах, — капризно протянула Эмма. — Лучше о любви.

— Но я же еще не все рассказал о себе, — настырно продолжал Альфред. — Я люблю рассказывать о себе. Я тоже готовлюсь к прыжку на Россию. О нет, дело не в самолетах — тут все идет успешно. Я готовлюсь в личном плане. Не поверите: читаю большевистскую газету «Правда», изучаю «Краткий курс истории ВКП(б)», клянусь честью. С одной лишь целью — лучше знать врага. Я имею на этот счет специальное разрешение, так что ты, милочка, — ущипнул он за руку Эмму, — с этими сведениями не торопись в гестапо.

— Альфред… — укоризненно пропела Эмма.

— Знаю, знаю. Все знаю. Гестапо хорошо платит. Однако считай, дорогая, что мои слова — не более чем шутка. Стоит ли омрачать наши отношения, ведь они столь лучезарны. Да еще в момент, когда Германии нужны сила и радость? Слышали новость? — Альфред не очень-то заботился о последовательности в изложении своих мыслей, то и дело перескакивал с одной темы на другую. — Геринг объявил всеобщий поход за сбор металлолома. Металл — фундамент войны. Фюрер лично сдал на склад металлолома свой бронзовый бюст. Особенно замечательно, что бюст был подарен фюреру Герингом ко дню рождения. Кроме того, фюрер объявил, что сдает на переплавку медные ворота своей новой канцелярии. Не правда ли, это великолепно! Вот что значит — ничего для себя, все для фатерланда.

— Браво! — восторженно захлопала пухлыми ладошками Эмма. — Мудрость нашего фюрера безгранична!

Особой страстью Альфреда было распространяться насчет сущности расовой теории. Стоило Ярославе задеть этот вопрос, как Альфред разразился целой тирадой.

— Среди живых существ род человеческий представлен не менее различными расами, чем, например, род собак породами. Что толку от хаотического скрещивания собак? Такие помеси не могут пользоваться хорошей репутацией. Тем более это относится к людям. Ни отдельные личности со смешанной кровью, ни народы нечистой расы не создали чего-либо заметного, выдающегося, вошедшего в историю человечества. Недоносок тот, кто всерьез верит, будто просвещением можно поднять зулуса до уровня профессора.

Ярослава, вслушиваясь в его горячечный бред, с трудом убеждала себя, что все это может говорить человек. Но еще более поражало ее то, что Альфред, этот прожженный нацист, оказывается, считает возможным позволить себе насмешки над теми порядками, которые он с такой радостью восхваляет. Неожиданно прервав свои сентенции, он мог рассказать такой анекдот, за который гестапо не погладило бы по головке.

— Хотите узнать, как мы умеем выступать с опровержениями? — со смаком начинал он, предвкушая тот эффект, который произведет. — Так вот. Когда одного немца обвинили в том, что он в качестве гамака использует бюстгальтер своей жены, он, нисколько не смущаясь, воскликнул: «Ложь! Это она использует мой гамак в качестве бюстгальтера!»

И первым принялся хохотать так заразительно, что Эмма и Ярослава рассмеялись не столько от анекдота, сколько от гомерического хохота Альфреда.

— Эмми, — с трудом уняв хохот, обхватил ее за талию Альфред. — Что касается тебя, то ты, несомненно, могла бы использовать гамак для той же цели.

— Все мужчины хвалят мой бюст, — самодовольно ответила Эмма.

Альфред, не обращая внимания на Ярославу, с тихим ржаньем принялся по-шутовски обмеривать пальцами грудь Эммы, но тут в дверь постучали. Эмма, явно недовольная тем, что им помешали продолжать игру, подскочила к двери.

— Чего тебе? — рявкнула она. — Убирайся вон!

— Кто это? — насупился Альфред, подходя к ней. Он был ревнив и, видимо, решил удостовериться, не его ли соперник явился к Эмме в неурочный час.

— Сын, — зло ответила Эмма. — Кажется, у него, как всегда, не ладится с математикой.

— Пусть войдет, — тоном хозяина милостиво разрешил Альфред.

Через порог несмело, с опущенной, тщательно прилизанной головой вошел мальчик лет десяти. Вид у него был понурый, глаза воспалены, — вероятно, он часто плакал, скрывая слезы даже от матери. В худых, тронутых болезненной желтизной руках, он держал учебник.

— Снова тебе не дается задача? — едва скрывая закипавшее бешенство, спросила Эмма.

Сын вместо ответа едва кивнул головой. Искаженное испуганной гримасой лицо его было жалким.

— Задача? — ободряюще переспросил Альфред. — Да мы ее мигом расщелкаем, как орех! Ну-ка, покажи!

Мальчик все так же несмело приблизился к Альфреду и вопрошающе покосился на мать. Альфред выхватил у него задачник и принялся вслух читать условие, обведенное карандашом:

— «Пятьдесят четыре бомбардировщика бомбят вражеский город…» Ого, прекрасно, это как раз по моей части! «Каждый самолет взял по пятьсот фугасных бомб». Великолепно, но я смог бы взять больше! «Определить, сколько в городе вспыхнет пожаров, принимая во внимание, что семьдесят процентов бомб упадут за чертой города и только тридцать процентов бомб, упавших в черте города, произведут нужное действие».

К концу чтения Альфред пришел в ярость:

— Кто сочинил эту пакость? — как судья, грозно навис он над перепуганным мальчиком. — Кто, я спрашиваю? Не иначе какой-то жидовский ублюдок. Семьдесят процентов за чертой города! За такую бомбежку летчиков следует вздернуть на крюки! Я запрещаю тебе решать эту подрывную задачку!

Мальчик затрясся всем телом. Ярослава не могла смотреть на эту пытку и отошла к окну, сделав вид, что хочет его зашторить.

— Немедленно измени условие, — решительно потребовал Альфред, вооружившись карандашом. — Да ты не трясись, какой из тебя будет вояка! Сейчас мы все сделаем по-своему. Девяносто процентов в черте города! Девяносто! И ни на один процент меньше! Решим так, и, если твой учитель вздумает к тебе за это придираться, скажи, что я так велел! Иначе я сверну ему шею. Как видно, по нему давно плачет концлагерь!

Альфред в считанные минуты справился с задачей и забросал мальчика вопросами:

— С математикой ты не в ладах? А как же будешь воевать? Ни летчик, ни артиллерист, ни танкист не могут обойтись без математики. Кем ты хочешь стать? Чем увлекаешься?

Эмма с негодованием смотрела на молчавшего сына.

— Я… собираю гербарий… — наконец пролепетал мальчик.

— Гер-ба-рий?! — Альфред так ужаснулся, что невольно произнес это слово по слогам. — Гербарий! И ты в своем уме? Ты подумал, нужен ли Германии твой паршивый гербарий? Может, ты и впрямь решил стать ботаником?

— У него необычный гербарий, — пояснила Эмма.

— В чем же его необычность? — заинтересовался Альфред.

— Я коллекционирую только те растения, которые употребляет в пищу наш фюрер, — осмелев, выпалил мальчик.

Альфред выпучил глаза, переводя взгляд с Эммы на сына.

— Ну, это, конечно, меняет дело, — наконец не очень уверенно произнес он. — Это похвально. И все же не забывай, что ты прежде всего обязан быть хорошим солдатом.

Когда обрадованный тем, что его отпустили, мальчик выскользнул за дверь, Эмма, как бы оправдываясь, сказала:

— Вот какие дети рождаются от людей, подобных моему муженьку.

— Не горюй, — ободрил ее Альфред. — Будет у тебя и настоящий ариец.

Ярослава стала поспешно прощаться. Она не хотела ни минуты оставаться здесь. Поскорее бы стряхнуть с себя всю грязь, которая могла к ней прилипнуть.

Когда Ярослава ушла, Эмма игриво заметила:

— Ты мог бы оставить и ее. Или она не в твоем вкусе?

— Ты угадала, — ответил Альфред. — Неужто не видишь, что она не чистокровная немка? Бьюсь об заклад, в ней есть что-то еврейское.

— Ты меня оскорбляешь, Альфред. Я никогда не стала бы дружить с еврейкой. К тому же у нее безукоризненная репутация.

— И все же не мешает к ней присмотреться поближе, — наставительно произнес Альфред. — Впрочем, хватит об этом. Давай я помогу тебе раздеться.

— Ни в коем случае, — отозвалась Эмма. — Ложись в постель. Ты мой повелитель — я твоя раба.

Альфред одобрительно похлопал ее по голой лоснящейся спине и пошел к кровати.

— Мой шеф — большой оригинал, — сообщил он. — Улегся спать с любовницей, и вдруг за окном грянул духовой оркестр. Так он бросился к окну в чем мать родила и слушал марш. Его дама была взбешена.

— Надеюсь, ты не последуешь его примеру? — осведомилась Эмма.

— Кажется, у тебя нет оснований… — обидчиво отозвался он.

— Обожаю военную музыку, — сказала Эмма. — Готова даже рожать под марш. Уж в этом случае Германия получит настоящего солдата!