Звонкий колокол России. (Герцен.) Страницы жизни

1

Острая тоска по России всякий год мучила Александра Герцена под самый конец декабря, перед наступлением Нового года. Он скучал по рождественским морозам, запаху снега, деревенским избам, по крестьянской речи, лесам Подмосковья, вкусу воды в Москве-реке, там, в родном Васильевском… В такие дни острой ностальгии Герцен особенно радовался встречам с людьми из России, тем более если приехали недавно, со свежими новостями и впечатлениями. Но до юга Европы, до Италии и Франции, российские гости добирались не так-то часто!

Не ладилось и в семье.

Наталья Алексеевна Тучкова-Огарева не сумела объединить осиротевшее семейство, а играла роль, пожалуй, скорее обратную — разобщающую. С той самой поры, как в 1857 году, еще в Англии, она оставила Огарева, увлеклась Герценом и внушила Александру Ивановичу ответное чувство. Как сама она потом признавалась, увлечение прошло быстро. Осталось только чувство долга с его стороны, сознание связанности — с ее.

Брак ее с Огаревым решено было, по общей договоренности, не расторгать, во избежание юридических трудностей и обывательских кривотолков. Приходилось держать в неведении и членов семьи — им предстояло самим догадываться и сообразовываться с этими непростыми обстоятельствами.

Наталья Алексеевна была дочерью декабриста Алексея Алексеевича Тучкова, племянника героев Отечественной войны. Алексей Тучков дружил с Огаревым — их имения в Пензенской губернии располагались рядом — и с Герценом. Военную службу отец Наталья Алексеевны оставил после восстания декабристов; по недостатку улик он под суд не попал, хотя с 1818 года был членом тайного «Союза благоденствия».

Сама Наташа Тучкова много читала, но систематического образования не получила. Определенного призвания у нее тоже не было, не сложились и прочные идейные убеждения, хотя помогала и первому и второму супругам в их публицистической и издательской деятельности, а впоследствии и сама написала известные мемуары.

По характеру же она была женщиной трудной, неуживчивой, склонной к мучительному самобичеванию и крайней обидчивости. Ее нетерпеливость, резкость доходили до деспотизма, свойственного помещикам-самодурам. Это болезненно отражалось на отношениях и с Огаревым, и с Герценом. Ни тому, ни другому любовь ее счастья не принесла. Страдая сама, мучимая сомнениями, колебаниями и угрызениями совести из-за своего перехода от одного любимого человека к другому, она не смогла достичь главной первоначальной цели, какой оправдывала свой поступок: заменить мать осиротевшим детям Герцена. Она довольно близко знала покойную Наталью Александровну, считала ее подругой и наставницей (та была старше на 12 лет) и всегда выражала благоговейное восхищение, почти молитвенное преклонение перед ее памятью. Покойная Натали называла Тучкову-Огареву «своей Консуэлой», по имени героини романа Жорж Санд.

Однако дети боготворимой старшей подруги отнюдь не почувствовали в Наталье Алексеевне вторую мать. Тайный разлад в семье начался очень рано и становился все ощутимее. В сентябре 1858 года у Герцена и Натальи Алексеевны родилась дочь Лиза. Властная, неровная в своих требованиях, мать стала постоянно ссориться с отцом из-за воспитания ребенка. Разумеется, в характере девочки стали проявляться самовольство, упрямство, непослушание. Богато одаренная от природы, девочка стала расти капризным, изломанным существом, не желая заниматься ничем серьезным, что требовало усилий. Мать то потакала этим причудам, то выходила из себя и пугала Герцена крайностью педагогических (точнее — антипедагогических) мер.

Положение несколько изменилось, когда на свет появились два ребенка-близнеца. Матери было тогда 35 лет. Детей прозвали «Леля-бой» и «Леля-герл», забота о них отвлекла Наталью Алексеевну от капризов Лизы, дети росли смышлеными и хорошо развивались, но достигли лишь трехлетнего возраста, когда обоих скосила эпидемия дифтерита в 1864 году.

Это огромное горе совсем ожесточило Наталью Алексеевну, сделало ее мрачной, болезненной, мнительной. Она стала настойчиво твердить, что желает только смерти как единственного избавления от земных страданий. Такое мрачное отчаяние матери тяжело влияло на Лизу, угнетало душу девочки, настраивало против матери: умная девочка понимала, что, желая себе только смерти, мама не видит никакой ценности в своей живой дочке.

Между Натальей Алексеевной и детьми углублялась отчужденность, росла неприязнь. Великодушная и самоотверженная Тата, при всем спокойствии своего характера, не смогла остаться с мачехой под одной крышей. Старшая дочь Герцена то переезжала из города в город, то подолгу жила во Флоренции вместе с воспитательницей Ольги г-жой Мальвидой Мейзенбуг. Давно обособилась и жизнь старшего сына писателя, Саши Герцена, целиком посвятившего себя науке физиологии. Он тоже по большей части жил во Флоренции вместе с сестрами, Ольгой и Татой, опекаемыми строгой Мальвидой Мейзенбуг.

Сам же Александр Иванович, с утра до ночи занятый общественной деятельностью, политикой, публицистикой, редакторским и писательским трудом, вел жизнь почти скитальческую, причем главной базой служила ему Женева — город, им не любимый, но удобный для разъездов и поддержания международных связей.

Наталья Алексеевна с маленькой Лизой обосновались в Ницце, где на кладбищенском холме покоились Натали, погибшие близнецы и начертаны были на каменной плите имена Луизы Ивановны и Коли Герцена, чьи тела поглотило море. Герцена тянуло сюда, в этот теплый город с чудесным климатом и самыми трагичными для Александра Ивановича воспоминаниями. Но, попадая в Ниццу, он никогда не мог надолго оставаться в обществе своей второй жены, мятущейся и мнительной. Ее, как и самого Герцена, тоже мучила тоска по России, но если для него эта любовь к родине была духовной опорой и находила выход в страницах могучей художественной прозы, в острых памфлетах или глубоких философских статьях, то у Натальи Алексеевны это чувство превращалось в источник новых конфликтов с Герценом и Огаревым: она непрестанно строила планы переезда в Россию для педагогической деятельности (к которой явно не имела способностей).

Планы эти смущали не только Герцена с Огаревым, но и Лизу, грозя окончательно сломать ее характер, потому что единственными авторитетами для девочки служили Огарев и Герцен. Разлука с ними или планы такой разлуки вносили лишнюю сумятицу в душу девочки.

Огарев, вполне в духе передовых людей своего времени (описанных, например, в романе Чернышевского «Что делать?»), не отвернулся от оставившей его жены, а старался сохранить с нею дружеские, братские отношения. Он упрекал ее за то, что она осложняет и затрудняет жизнь Герцена вместо того, чтобы помогать ему в работе и воспитании детей Натали. Сам Огарев поселился в Женеве, жил уединенно, перемогал приступы болей и усиливающуюся болезнь, но при этом вел большую общественную работу — был фактически главным выпускающим газеты «Колокол», избирался на общественные посты, вроде вице-президента Женевского конгресса мира, дружил с революционной эмиграцией и поддерживал тесные связи со многими революционерами, в том числе и с Бакуниным. Он постоянно переписывался с Герценом — оба сообщали друг другу немедленно обо всем сколько-нибудь значительном или интересном, что выпадало им в жизни.

Переписывался Огарев и с Натальей Алексеевной, и с маленькой Лизой, считавшей «папу Агу» своим отцом. Но письма Николая Платоновича бывшей жене обычно состояли из мягких и дружеских упреков. Вот отрывки одного из них, написанного Огаревым после гибели близнецов.

Огарев — Наталье Алексеевне Тучковой-Огаревой, из Женевы в Ниццу, 2 ноября 65-го

…Есть женщина, которую я любил как мое дитя и думал, что она достигнет светлого человеческого развития — долею под моим влиянием; я ее любил, как мое дитя и как мою жену. Эта женщина (имеется в виду Наталья Алексеевна. — Р. Ш.) любила моего брата и мою сестру (то есть Герцена и Натали. — Р. Ш.) — как брата и сестру. Когда сестра умерла, она перенесла идеально свою любовь к ней на ее детей. Мы поехали вместе на помощь этим детям и брату.

Ты полюбила моего брата. …Я был уверен, что любовь брата тебя возвысит, — и все ставило жизнь на такую высокую ногу, как редко случай ставит ее. Ты могла любить моего брата и быть матерью детей моей сестры… и твоей сестры, то есть той женщины, которая для тебя была выше всего в мире. В самом деле — что за великое отношение становилось между всеми нами!

И что же вышло? Зачем ты убиваешь его? А чтоб кто-нибудь из нас, кроме тебя, убивал это отношение — этого ты, конечно, не можешь сказать…

Скажи мне, пожалуйста, из-за каких же личных причин я с тобой в разрыве, чтоб кто-нибудь мог сказать, что я прав, а ты виновата, или наоборот? Если ты лично передо мной виновата — ты не понимаешь в чем. А если я виноват — я никогда этого даже тебе не говорил.

Мой разрыв с тобой потому, что ты преследуешь детей моей сестры, которых я — умру — но не дам в обиду, а преследуешь ты их унизительно для себя, потому что, во-первых, ты их считала своими детьми, и, во-вторых, они против тебя ничего не сделали… В самом деле, когда, кто против тебя что сделал?

Саша, что ли? Если говорил тебе, что ты нехорошо поступаешь с его сестрами, то он был вполне вправе…

Ольга? Существо, которое еще не выросло из детства, но становится все больше и больше добродушным.

Тата… Чем больше она что-либо провидит, тем больше стремится сделаться другом тебе и старшею сестрою Лизе…

Да! Я становлюсь на колени и умоляю тебя: «Опомнись!»

Я все сказал, что мог. Умоляю тебя — не думай, чтоб во мне было какое-нибудь злое чувство. Все, что я прошу: очистись и воскресни к действительно человеческой жизни… Не поминай лихом!.. Твой папа Ага.

2

Новый, 1867-й Александр Иванович встречал с Натальей Алексеевной и Лизой в Ницце, которую называл «городом солнца и слез, страшных воспоминаний, и гробов, и моря…». Отсюда он торопился во Флоренцию к старшим детям — Саше, Тате и Ольге. Были во Флоренции и иные спешные дела. Из Женевы удалось прихватить с собою книгу, еще пахнущую свежей типографской краской: «Записки князя Петра Долгорукова», том первый, Женева, 1867, на французском языке. Пробный том этого издания увидел свет в декабре 1866-го и приехал в Ниццу в чемодане Герцена.

Он писал Огареву 1 января из Ниццы в Женеву:

«Ну, как вы встретили и этот Новый год? Я — в своей постели с „Записками“ кн. Долгорукова. Не думаю никак попасть к 6-му во Флоренцию — к тому же со вчерашнего дня и море бурно, что, вероятно, продолжится несколько дней. Жду писем. Что твоя статья в „Колокол“?»

Через несколько дней Герцен написал рецензию на книгу Долгорукова. 1 февраля 1867 года она вышла в «Колоколе» под названием «Новая бархатная книга русских дворянских родов». Герцен высоко оценил разоблачительную силу долгоруковских документов из недавнего прошлого российского дворянства. Что-то таят в себе неопубликованные бумаги долгоруковского архива? В нейтральной Швейцарии они недосягаемы для царской агентуры, но как они должны тревожить сон иных царедворцев и самого венценосца?..

Александр Иванович выехал из Ниццы во Флоренцию, как он писал Огареву, «в самый русский Новый год, 13 января». Из-за бурной и ненастной погоды он отказался от поездки морем и тащился в медлительном почтовом дилижансе-мальпосте через Онелио до Генуи. Путника преследовала непогода — тропический дождь с грозами и почти летней теплынью. «Ну, милостивый государь, — шутливо жаловался он в письме Огареву от 15 января 1867 года, — наконец-то я дотащился до Генуи — это не лучше поездки из Пензы в Москву. Дождь лил три дня — и лил во весь путь. Мы ехали 26 часов в дилижансе. Речонки поднялись в реки. Закрывшись — на банкетке (открытая верхняя часть дилижанса рядом с кучером. — Р. Ш.) была духота без пределов, открывшись — вода обливала всего. Я поневоле остаюсь до 17-го здесь — вероятно, море уляжется, пытку дилижанса не хочу еще раз.

…Простились мы в Ницце мирно: хотелось бы с Татой и Ольгой снова сблизиться Натали, но прямо ничего не сделает. Теперь рядом с планом ехать в Россию — снова план купить пансион в Ницце (чтобы заняться педагогической деятельностью. — Р. Ш.). Натали все хочет, кроме одного — заглянуть в себя и свою совесть. Увидим, что сделают эти два месяца — я вряд возвращусь ли до начала марта в Ниццу… Прощай. Лизу я оставил цветущею, как центифольный розан (вид махровой розы. — P. Ш.). Ей явным образом этот климат по нутру — она вдвое ест и толстеет. Умна удивительно, до тончайших нюансов; в школу ходит весело, — а Натали недовольна и, верно, возьмет ее недели через две!..»

18 января Герцен, усталый и расстроенный дорожными неприятностями, приехал через Болонью во Флоренцию. «Здесь все хорошо», — успокоительно сообщил он на другой день Огареву, имея в виду жизнь дочерей Таты и Ольги с их воспитательницей г-жой Мейзенбуг и работу сына Саши. Герцена очень обрадовал недавний Сашин успех — его первая публичная лекция во Флоренции. Другой радостью для Герцена был горячий интерес здешних русских читателей к свежему номеру «Колокола», только что выпущенному Огаревым в Женеве, со статьей Н. Вормса о «Белом терроре» в России. Впрочем, свое авторство Н. Вормс просил скрыть даже от сотрудников редакции.

В эти дни гостил во Флоренции известный русский художник — живописец Николай Николаевич Ге, старинный и верный почитатель Герцена. В молодости Ге зачитывался по целым ночам сочинениями Искандера «Сорока-воровка», «Кто виноват?», «Доктор Крупов», «По поводу одной драмы». Вот как сам Н. Н. Ге описал свое первое впечатление от встречи с Герценом во Флоренции в феврале 1867 года:

«Небольшого роста, плотный, с прекрасной головой, с красивыми руками; высокий лоб, волосы с проседью, закинутые назад без пробора; живые умные глаза энергично выглядывали из-за сдавленных век; нос широкий, русский, как он сам называл, с двумя резкими чертами по бокам, рот, скрытый усами и короткой бородой. Голос резкий, энергичный, речь блестящая, полная остроумия…»

9 февраля 1867 года Герцен написал Наталье Алексеевне из Флоренции в Ниццу:

«Известный живописец Ге просил дозволение снять мой портрет „для потомства“, как он говорит. Это художник первоклассный — я не должен был отказать. Вчера он начал — это задержит до 17-18-го, тогда я поеду в Венецию… потом заеду сюда и приеду к вам, потом в Женеву, но если ничего не переменится — летом возвращусь в Ниццу».

Спустя девять суток Герцен сообщает дочери Тате уже из Венеции (18 февраля 1867 г.):

«Вот я в двух шагах от святого Марка и грешного льва (скульптура крылатого льва — символ Венеции. — Р. Ш.). Нет города, который бы так поражал, — наружный вид до того оригинален, изящен и великолепен, что бедная Флоренция „куле“» (сходит на нет. — P. Ш.)

Герцен — Огареву, Венеция, 18 февраля 1867 года

«Город до того оригинально красив и великолепен, что умирать, не видевши его, не следует».

Герцен — г-же Мальвиде Мейзенбуг из Венеции во Флоренцию, 20 февраля

Будьте уверены, что Венеция — прекраснейшая из нелепостей, созданных человечеством… Ни за что на свете я не желал бы жить здесь. Но приезжать иногда на недельку было бы большим удовольствием… Лакей надул меня на 6 франков — я сделал вид, что ничего не замечаю, и мы расстались друзьями пер летернита (навеки. — Р. Ш.). Здесь все жульничают — вода не способствует моральной чистоплотности. За обедом сижу между двумя русскими, которые меня не знают… Когда они узнают, — я убежден, что один из них вонзит в меня вилку, а другой — нож. Я прикажу поставить себе горчичники, чтобы сидящий против меня англичанин мог меня съесть с горчицей (впоследствии оказалось, что один из русских — сын поэта Жуковского, а другой — племянник генерала Ермолова, Павлов. Оба отнеслись к Герцену с уважением. — Р. Ш.).

Герцен — Огареву. 20 февраля, Венеция

Теперь карнавал, и все сошло с ума. Я сейчас приехал, то есть приплыл с пассегиаты (прогулки). Удивительно хорошо. Помнишь внутренность Палаццо Дукале (Дворца дожей) — Куда же постройкам XIX века тянуться! Жду писем от тебя и Тхоржевского. Здесь нашел «Колокол» у Мюнстера (венецианский книготорговец. — Р. Ш.). Я ему предложил книги с раббатом (скидкой) 45 процентов, но с заплатой провоза. Говорит, что подумает… Иду на карнавал, который колоссален и глуп. Корректуру отослал сегодня утром. «Корреспонденция из Петербурга» превосходна (Герцен имеет в виду статью князя П. В. Долгорукова в «Колоколе» 1 марта 1867 года. — Р. Ш.).

Герцен — Огареву. Венеция. 26 февраля 67-го

Сегодня в 4 приедет Гарибальди, и я остался единственно для него до завтра. Карнавал во всем разгаре. Он дошел до таких колоссальных размеров, что в самом деле сделалось хорошо и оригинально. Меня фетируют (чествуют. — Р. Ш.) как гостя, знакомого понаслышке. И за одним обедом в ресторане масок двести потребовали меня налицо и прокричали мне три раза «еввива!» с шампанским в руках и до того уж зарапортовались, что кричали «аллилустре поета руссо». Я боялся попасть в питторе и скульторе (художника и скульптора. — Р. Ш.) и поэтому ушел. Вообще у итальянцев ко мне слабость: я нигде никогда не бывал больше обласкан, как ими…

Ему же, 27–28 февраля 67-го

Вечером еду во Флоренцию. Сегодня в шестом утра был у Гарибальди. Он обрадовался мне и одного меня расцеловал. Он здоров, но не весел. Вчера его чуть не утопили (при всенародном чествовании. — Р. Ш.). Канал был а ла леттр (буквально) мост гондолей. Утро сегодня было великолепное. Из окон его (Гарибальди) я смотрел и на месяц, и на восход солнца, и все это на площади Марка. Цу шен (Прекрасно).

Приписка: 28 февраля, Флоренция. Ну вот, и опять здесь. Кончу портрет и буду собираться… Петру Владимировичу буду писать завтра.

Герцен — жене Тучковой-Огаревой из Флоренции, 7 марта

Завтра иду окончить портрет (это шедевр)…

Герцен — Огареву, 7 марта 1867 года, из Флоренции

В статье Долгорукова мои вымарки следует исполнить. Ответственный редактор — я и на себя не беру писать, что Соллогуб — вор и пр. Я готов Долгорукову писать об этом. (Владимир Александрович Соллогуб — дипломат, писатель, автор «Тарантаса», хороший знакомый Пушкина. — Р. Ш.).

Ему же, 2 апреля 1867 года, из Ниццы

Записка твоя к Петру Владимировичу несколько сентиментальна и, по мне, очень коротка… А я, грешный человек, предвидел, что интрижка с Долгоруковым недолго останется в любвях (имеется в виду полоса активного сотрудничества Долгорукова в «Колоколе». — Р. Ш.).

Герцен — дочерям Тате и Ольге и сыну Саше из Женевы, 21 апреля

Насчет истории философии я тебе (Тате) говорил, что серьезной книги ты не одолеешь. А поверхностное знание дает фальшивую уверенность и идет больше для внутренней головной прически, чем для дела. Есть у вас мои «Письма об изучении природы» и «Дилетантизм в науке»? Могу прислать. Попробуй. Разумеется, я во многом тогда ошибался. Перечитай у Гёте в Фаусте, что Мефистофель говорит студенту о метафизике… Ищи Гамлета, ищи Макбета, ищи Лира… а если ты хочешь читать исторические драмы Шиллера, то их две и обе шедевры — «Вильгельм Телль» и «Валленштейн», все три части. Принимайся за них сейчас, если прежде уже читала, то тем паче. У нас тишина — ко мне почти не ходит никто. Сегодня иду к Долгорукову обедать первый раз. Огарев с ним не в ладах…

Герцен — жене Тучковой-Огаревой из Женевы, 6 мая 67-го

Сын Долгорукова приехал — он умен, в этом нет сомнения. Но что он? Каков, если в 19 лет отгадать нельзя! (Сын, Владимир Петрович Долгоруков, рожд. 1848, живя в России, получил право на приезд к отцу, в Швейцарию. — P. Ш.)

Егор Герцен — брату Александру Герцену, из Москвы

Любезнейший Сашенька! Понимаю твое незавидное положение быть заблудшей овцой и не пристать ни к одному стаду! Неужели на шестом десятке лет ты еще находишь удовольствие быть в такой, обстановке? В эти двадцать два года много изменилось, и никто не скажет, что к худшему. 19 февраля кончится навсегда названием временнообязанного (крестьянские обязательства по отношению к помещикам. — Р. Ш.); судопроизводство и судоустройство на манер всей Западной Европы, открытое, публичное. Лица, к которым у тебя почему-то не лежала душа, сошли со сцены в могилу, новое поколение заменяет их места с более современными взглядами, какого же тебе еще рожна?.. Быть может, ты отвык от подобного тона, вероятно, тебе ни Гарибальди, ни Маццини таких нравоучений не читали, согласись сам, не могу же я теми же глазами смотреть и быть всем доволен. Нравится тебе это или нет, но я бы желал иного положения для твоей пользы. Довольно сказать, что букет твой побледнел, что мы видим и в печати. Неужели ты до сих пор считаешь еще себя Мессией и реформатором? Кто тебя посылал, кто тебе давал доверенность?.. Во время оно я получил секретно от полиции, что ты Государственным советом объявлен государственным преступником, с изгнанием навсегда из отечества, с лишением всех прав и с передачей всего твоего оставшегося состояния твоим законным наследникам, о которых меня спрашивали, кто такие… Я показал твоих жену и детей. Если бы нашел способ ответить не по почте, было бы лучше, остаюсь твой друг и брат.

Е. Герцен.

Герцен — Марии Каспаровне Рейхель (друг и доверенное лицо Герцена в Германии) из Женевы, 13 мая 67-го

Пробыл четыре месяца во Флоренции и Венеции. Детьми очень доволен… Тата развилась превосходно. Саша читал публичные лекции. Да, чтоб и вы были довольны, посылаю Ольгу (фотоснимок. — Р. Ш.). И из Егора Ивановича письма словно из подвала так и хватило мразью…

Герцен — Огареву из Ниццы, 8 августа 67-го

Когда ты начнешь (читать. — Р. Ш.) роман Чернышевского? Это очень замечательная вещь — в нем бездна отгадок и хорошей, и дурной стороны ультранигилистов. Их жаргон, их аляповатость, грубость, презрение форм, натянутость, комедия простоты, — и с другой стороны — много хорошего, здорового, воспитательного. Он оканчивает фаланстером… смело. Но, боже мой, что за слог, что за проза в поэзии (сны Веры Павловны).

Дома — ни то, ни се. Я с ужасом предвижу для Лизы отъезд Таты (в конце сентября). Лиза положительно лучше себя ведет. Но что за край! Что за мягкость, за нега воздуха. Теперь яростных жаров не будет — везде цветы, запах… Какой грех ехать отсюда к зиме!

Ему же, 14 августа 67-го

Со стороны Долгорукова я считаю неприсылку «Голоса» за разрыв. Если он что имел против меня, он мог бы сказать мне, а не звать на прощальные обеды — хорошо было бы внушить ему это.

Огарев — Герцену, из Женевы — в Ниццу, 28 августа 67-го

Долгоруков, узнав, что Бакунин едет на писсовую конгрессовку (так иронически, от слова «пис» — peace — мир, Огарев называет Женевский конгресс Лиги Мира и Свободы в сентябре 67-го года с участием пацифистов, анархистов, либеральных республиканцев, левых буржуазных националистов. Огарев участвовал в работе конгресса как его вице-президент. Герцен же, разочарованный в буржуазной демократии, не ждал успеха и воздержался от участия из-за резко антирусской позиции, занятой большинством делегатов. Кроме того, Герцена тревожила позиция на конгрессе вождя анархистов Бакунина и «ультранигилизм» так называемой «молодой эмиграции» в Женеве. — Р. Ш.), вскочил со стула и начал бегать по комнате в припадке бешенства и решил, что сам уедет из Женевы до сентября.

Герцен — Огареву, из Ниццы 3 сентября 67-го

Твое положение в «писовке» не из приятнейших. Если Бакунин с тобой согласен — ничего, если же вы будете не одного мнения — что ты сделаешь публично? Если Долгоруков будет от имени русских говорить вздор? (Как я знал, что Бакунин испугает его, напусти его хорошенько.) Не занемочь ли тебе? Молчать нельзя, а публично собачиться ты не привык… Ты спрашиваешь, когда в Женеву? Ну, писовкой, Баковкой, Грузиновкой и Князевкой — не заманишь! На «писовку» приеду только в случае, если ты потребуешь (Герцен остро иронизирует над участниками Женевского конгресса мира — Бакуниным, Николадзе и кн. П. В. Долгоруковым. — P. Ш.).

Герцен — И. С. Тургеневу из Милана 20 декабря 67-го

За письмо спасибо. На этот раз и «Дым» получил в Женеве… Ты видишь, что я на старости лет все двигаюсь, а ты все оседаешь, да еще выбрал Бад-Бад с твоей собственной ванной, о которой рассказывал Бакст (революционер, организатор русской типографии в Берне. — Р. Ш.) еще до построения, что нехорошо, выйдет три бад (каламбур — название города Баден-Баден и слово «бад» — ванна, купание. — Р. Ш.).

Еще слово… Смотрю на эту мраморную беловежскую чащу здешнего собора (Миланского. — Р. Ш.). Такого великого, изящного вздору больше не построят люди…

Герцен — дочери Тате и Мальвиде Мейзенбуг из Ниццы, 28 декабря 67-го

Проспавши целую ночь на пароходе без малейшей качки, я прибыл в Ниццу. Светло, ярко и нехолодно. Я возвращаюсь к прошлому письму, что итальянские города — памятники, их надобно изучать, уважать, а жить в таких трактирах, как Ницца.

«Колокол» французский идет (хорошо распродается. — Р. Ш.), и Георг взял уже сверх обыкновенного числа 400 экземпляров. Висконти все продал — да по дороге и русский за целый год.

Засим поздравляю с Новым Годом…

Герцен — дочери Тате, 2 июля 68-го из Базеля

Видя положение Долгорукова (тяжело заболевшего. — Р. Ш.), я, разумеется, не хочу продолжать с ним ссоры.

Герцен — Огареву, 7 июля из Люцерна

Получил письмо от сына Долгорукова с просьбой от отца — приехать проститься. Тхоржевский пишет, что Петр Владимирович хотел телеграфировать — и опять хотел меня назначить душеприказчиком или распорядителем. Он все боится за бумаги и думает, что у сына инструкция (от русской полиции). Фогт полагает, что он не переживет 8 дней. Я написал ответ сыну, что, считая себя правым в нашей размолвке, я готов забыть ее перед торжественной минутой смерти и готов приехать, если и после его приезда Долгоруков считает это нужным.

Письмо Тхоржевского сконфуженно — он как-то неясно выражается насчет юного прынца. С одной стороны — жестоко отказать умирающему — я готов ехать, но видеться с сыном мне бы не хотелось. Как твое мнение? Люцерн несравненно изящнее Женевы — но, вероятно, холодно с начала октября. Мне кажется, что и Натали устала от вагабондажа (бродяжничества. — Р. Ш.)… Но где осесть?.. Посоветуюсь с Татой. Моего ума не хватает. Ты не поверишь, как я устал. Дом бы — дом бы поудобнее, с полем — и на отдых. Что нового? Твои письма стерильны.

Ему же, 8 июля 68-го из Люцерна

Тата пишет, что Долгоруков беспрестанно требует меня. Жду телеграмму и, может, поеду завтра… Отказать умирающему гадко.

Герцен — Огареву, 11 июля 68-го. Берн

Я вчера прожил длинный день, который долго не забуду…

Долгоруков очень плох, но сильный организм не сдается, как крепость. У него из ног пущена вода и льется постоянно. Лицо его совершенно осунулось и стало как-то важнее. Говорит несвязно, глаза потухли — он не знает близости конца, но боится. А главное, внутри его идет страшная передряга. Мне он был рад без меры, но и без шума — он постоянно жмет мне руки и благодарит. Верит он во всем мире мне одному и моему наместнику Тхоржевскому.

Утром призывает он Тхоржевского и Фогта и объявляет, что его ночью отравил его сын, что он подливал из склянки что-то желтое (я полагаю, что рассказывать этого не следует) — затем, после разных страшных вещей, он послал Фогта сказать, чтоб сын сейчас ехал назад и что он, щадя его, скроет. Фогт, сам испуганный, исполнил поручение. Сын, разумеется, вспылил. Но Долгоруков его тотчас позвал и стал просить прощения. Когда я взошел, он всех выслал и, взяв меня за обе руки, уставил на меня, приподнявшись, мутный взгляд. «Герцен, Герцен, бога ради скажите, я вам одному верю, одного вас уважаю… ведь это сумасшествие, ведь это вздор?»

«Вы сами видите, что сумасшествие, где же последствия?»

«Да… да… очевидно, бред… так вы думаете, бред?» (и это 10 раз.)

И вдруг, опускаясь, он тихо повторил раза два: «Нет, уж вы, уж бога ради… вы уж понаблюдайте над тем, что со мной делают…» — и доказал вид, чтоб я молчал, — после чего он задремал и, проснувшись, попросил откушать с сыном, что мы и сделали. Сын был раздражен сначала, но за обедом, после двух-трех бутылочек и абсинту, оправился, странный он человек. Все это вместе так нервно подействовало на меня, что я всю ночь не спал и голова тяжела.

Герцен — Огареву. 14 июля 68-го. Люцерн

Ну, наконец я освободился от долгоруковского кошмара… Что за страшная агония — и к тому же ему положительно лучше, он и ест беспрерывно, и этим себя поддерживает. Адольф Фогт (профессор гигиены Бернского университета. — Р. Ш.) выбился из сил. Третьего дня еще дикая сцена с сыном при мне — потом я их мирил… И когда я его немного урезонил, он все-таки сказал сыну при первом свидании на другой день, чтоб он уехал и дал бы ему спокойно умереть или лечиться. Один Тхоржевский невозмущаемо идет в этом болоте и хотя сильно скучает, но держит себя хорошо… Бакунин совершенно принадлежит партии Элпидина и с ним в кошонной дружбе. Каро мио — нам пора в отставку и приняться за что-нибудь другое — за большие сочинения или за длинную старость… Сейчас приехал Тхоржевский для отдыха и привез весть, что Долгорукову несравненно лучше. Вот вам и медицина.

Герцен — Огареву, Люцерн, 15–18 июля 68-го

Долгоруков выздоравливает. Фогт его сажает на молочное лечение. Сына он прогнал. Тхоржевский в понедельник едет в Женеву.

Отчего Чернецкий не присылает отпечатанных листов «Полярной звезды»? Отчего на «Колоколе» бумага скверная?

Герцен — министру иностранных дел Австрии г-ну Гискра из Ниона, 25 августа 68-го

Г-н министр,

врачи требуют, чтобы я отправился на воды в Карлсбад, — я совсем готов туда ехать, однако есть одно соображение, которое заставляет меня колебаться. Я — русский эмигрант, натурализовавшийся в Швейцарии с 1851 года, но так как я являюсь редактором газеты, имеющей несчастье не нравиться с.-петербургскому правительству, оно может предпринять некоторые шаги, чтобы потребовать моей выдачи. Я считаю ее невозможной. Тем не менее я решил, прежде чем пуститься в путь, взять на себя смелость обратиться непосредственно к вам, г-н министр, и попросить вас сказать мне, могу ли я рассчитывать на покровительство австрийских законов. Примите, г-н министр, и пр.

А. Герцен, главный редактор «Колокола».

Герцен — сыну Саше, 18 сентября, 68-го, из Парижа

Только вчера мы окончательно перетолковали обо всем с Боткиным, и я очень жалею, что ты не был при этом. Да, каро мио, такого доктора я, по крайней мере, не видел. Что за основательность, догадка и внимание. Он меня осмотрел всего. Вот результаты.

В диабете сомненья нет.

Запускать болезнь нельзя. Карлсбад слишком силен. Виши лучше. Пиши мне в Виши до востребования. Я еду в воскресенье или понедельник. Прощай. Обними Терезину (жена Саши Герцена. — P. Ш.). Желаю, сильно желаю вам счастья и покоя. Начал ты нелепо — может, поправишь жизнь впоследствии. Когда я поехал из Нефшателя и посмотрел еще на вас, остающихся, у меня сжалось сердце и навернулись слезы… Как-то ты выплывешь из пучины, в которую бросился очертя голову (Герцен считал женитьбу сына необдуманной. — Р. Ш.).

Герцен — Марии Каспаровне Рейхель, 9 октября 69-го, из Парижа

…Я бранил Швейцарию за гнусные поступки с Оболенской, за подкупленных адвокатов и жандармов. Я в Париже это дело поднял, но наши революционные утяты и бараны ничего не умеют делать и пропустили все сквозь рук (Герцен имеет в виду «молодую эмиграцию», в том числе и друзей Зои Сергеевны Оболенской — Утина и Баранова. — Р. Ш.).

Некто Н. Н. — Александру Герцену, редактору газеты «Колокол», из Рима в Женеву, 28 ноября 68-го

Милостивый государь!

Если Вы и Ваши сообщники не перестанете писать дурного против России и добрых людей, клеветать только за деньги, точно так же, как вы пишете хорошее тоже только за деньги, то даем Вам слово через год Вас не станет, и тогда ваш дохлый труп поганой скотины, как Вы, зароют где-нибудь как бешеную собаку.

Заметьте число — только четыре месяца остается.

Н. Н.

Заметка в «Приложениях» к «Колоколу» 15 февраля 69-го года

Я нашел это письмо, возвратившись из Цюриха в Женеву 2 декабря 68-го года. Это не прекрасно, но сильно. Нам нечего добавить к этим строкам (письмо Н. Н. процитировано Герценом полностью, с соблюдением орфографии оригинала. — Р. Ш.). …Убийца, находящийся на службе у консервативной России, в своем письме предоставляет нам годичный срок, а в постскриптуме сводит его к 4 месяцам, от 28 ноября. Это таинственно! Так когда же, милейшие убийцы, — 28 марта или 28 ноября?

Александр Герцен

Князь Владимир Петрович Долгоруков — Герцену. Сентябрь 68-го

Озеров (русский дипломат в Швейцарии. — Р. Ш.) хочет, чтоб я ехал в Дармштадт и объяснил Адлербергу или Шувалову, что сталось с бумагами покойного батюшки. Мне кажется, самое простое будет, если я им объявлю, что в силу завещания батюшки, я не пользуюсь его бумагами, и хотя знаю Тхоржевского и вас, но, не будучи бандитом, не чувствую себя способным явиться к вам с ножом и под страхом смерти требовать от вас отдачи вашей собственности…

Еще одна заметка в «Колоколе»

Князь П. Долгоруков оставил после себя довольно большое количество материалов, собранных им в результате больших усилий и труда нескольких лет. Материалы эти и его переписка были завещаны им Станиславу Тхоржевскому. С. Тхоржевский имеет намерение опубликовать часть материалов… Любители подробностей найдут в этом сборнике интересные разоблачения, касающиеся различных эпизодов истории России… («Приложение» к «Колоколу», 15 февраля 69-го года.)