Аполлоний Тианский

• Часть XIV • ФИЛОСОФ И ЕГО ОКРУЖЕНИЕ

Нам сообщают, что Аполлоний был очень красивым (I, 7,12; IV, I)[114], но кроме этого замечания у нас нет точных описаний его внешности. Его поведение всегда было мягким, добрым (I, 36; II, 22) и скромным (IV, 31; VIII, 15). Таким поведением, говорит Дамис, он больше напоминал индийца, чем грека (III, 36). Но иногда он все же взрывался гневом в ответ на особо грубые проявления кого-либо (IV, 30). Настроение у него часто бывало задумчивым (I, 34), и тогда он мало говорил и погружался в глубокие раздумья, глядя перед собой (1,10 и др.).

Несмотря на то что Аполлоний был всегда строг к самому себе, он был способен прощать других: если, с одной стороны, он хвалил за храбрость тех немногих, кто остался с ним в Риме, то с другой — не стал порицать за трусость тех, кто бежал (IV, 38). Но его доброта заключалась не только в простом воздержании от порицаний, — Аполлоний умел сострадать (ср. VI, 39).

Оказывается, философу очень нравилось, когда его называли «Тианиец», но почему — нам не сообщают. Вряд ли Аполлоний превозносил место своего рождения. Он действительно любил Грецию так, что порою хочется назвать его восторженным патриотом. И тем не менее любовь философа к другим странам также очевидна. Аполлоний был своего рода гражданином мира, не кричавшим слова «родина», и жрецом универсальной религии, поскольку для него не существовало слова «секта».

Как известно, он вел крайне аскетическую жизнь, но при этом был силен физически, и даже в возрасте восьмидесяти лет был здоров каждым суставом и органом, отличался отличным телосложением и стройностью. Было в нем и некое обаяние, благодаря которому в любом возрасте на него было приятнее смотреть, нежели на юных. И это при том, что его лицо было изборождено морщинами, также как на его изваяниях в храме Тиан во времена Филострата. Красноречивый биограф сообщает, что молва воздавала большую хвалу очарованию старого Аполлония, чем красоте юного Алькибиада (VIII, 29).

Иными словами, наш философ обладал самой очаровательной внешностью и замечательным характером; а его полная преданность философии не имела ничего общего с идеалом отшельников, ибо он проводил свою жизнь среди людей. И как замечательно, что он привлек столько последователей и учеников! Было бы интересно, если бы Филострат рассказал нам много больше об этих «аполлонийцах», именно так их называли (VIII, 21). О том, составляли ли они отдельную школу, были ли сгруппированы по общинам наподобие пифагорейцев или же, напротив, являлись независимыми искателями философского знания самой авторитетной личности того времени. Достоверно известно, что многие из них носили такую же одежду, как Аполлоний, и следовали его образу жизни (IV, 39). Неоднократно упоминается, что ученики сопровождали Аполлония в его путешествиях (IV, 47; V, 21; VII, 19,221,24), порою по десять человек сразу, но им не разрешалось разговаривать друг с другом, пока они не выполнят обет молчания (V, 43).

Наиболее примечательным из его последователей был Музоний; его считали интереснейшим философом времен после Аполлония, именно он особо пострадал от тирании Нерона (IV, 44; V, 19; VII, 16); а также Деметрий, «который любил Аполлония» (IV, 23, 42; V, 19; VI, 31; VII, 10; VIII, 10). Эти имена хорошо известны историкам; что же касается неизвестных, то следует упомянуть египтянина Диоскорида, отставшего в длительном путешествии в Эфиопии из-за слабого здоровья (IV, 11,38; V, 43); Мениппа, которого Аполлоний освободил от одержимости (IV, 25,38; V, 43); Федимия (IV, И); Нила — гимнософиста, примкнувшего к Аполлонию (V, 10-28); и, конечно же, Дамиса, который, как мы полагаем, постоянно находился рядом с Аполлонием с первого знакомства в Нине.

В целом мы склонны думать, что Аполлоний не учреждал новой организации. Он работал с уже существующими, а его учениками были те, кто испытывал к философу особую привязанность н постоянно находился рядом с ним. Кажется вполне вероятным, что Аполлоний никого не готовил к продолжению своего дела. Философ, следуя своим убеждениям, ходил по земле, оказывая помощь и просвещая, при этом он не придерживался определенной традиции и не основал конкретной школы для своих преемников. Даже прощаясь со своим преданным спутником, зная, что больше никогда не увидит Дамиса, Аполлоний не сказал ему ни слова о деле, которому посвятил всю свою жизнь и которого Да- мис, в свою очередь, так и не понял. Его последние слова предназначались исключительно Дамису-человеку, любившему его. Это было обещание прийти на помощь, если она потребуется: «Дамис, всякий раз, когда во время уединенной медитации ты помыслишь о высоком — увидишь меня» (VIII, 28).

А теперь рассмотрим некоторые высказывания, приписываемые Аполлонию, и речи, которые вложил в его уста Филострат. Все короткие высказывания имеют традиционный характер, но речи в большей части являются ярко выраженной литературной обработкой безыскусных записей Дамиса. Нам ясно заявляют, что так оно и есть. И все же речи философа представляют не меньший интерес, по крайней мере, по двум причинам.

Во-первых, писатель честно признает характер (литературную обработку) таких речей, одновременно с тем, что при этой обработке им не делается никаких попыток передать собственное отношение к таким «речам». В результате получается следующее: писатель пытается накинуть литературное одеяние на традицион- ныи стержень мыслей, поступков и образа жизни философа и его последователей.

В античности этот метод был общепринятым. Составители других известных древних документов наверняка бы были изумлены, увидев, как обожествляют потомки их деятельность, думая, что писатели были вдохновленными вселенской мудростью.

Во-вторых, хотя мы и не считаем, что на страницах сочинения — достоверные слова Аполлония, мы тем не менее ощущаем непосредственный контакт с внутренней атмосферой религиозной мысли Греции, и у нас перед глазами вырисовывается картина мистического и духовного процесса, охватившего все слои общества в I веке нашей эры.