Беруны

XXII. В ОБХОД ПО МАЛОМУ БЕРУНУ

Прошло два года. Все так же за нескончаемыми зимами приходили северные весны, а за коротким и холодным летом шла осень, ничем не отличавшаяся от зимы с её неистовыми метелями и неимоверной стужей. Всё было по-прежнему в избе на острове – и без Федора, как и при Федоре; только просторнее стало на печи да поприбавилось одиночества и грусти. Тимофеич был всё тот же: всё так же вперял он с морского берега в пустое колышущееся пространство немигающее око и так же, как раньше, хрипел и при случае жевал губами. Да и в Степане незаметно было перемен, разве что голосом он как-то приглушился да балагурства стало в нём меньше. Но зато Тимофеичевы зарубки, которыми были испещрены все стены в избе, больше всего сказались на Ванюшке. Мальчиком спрыгнул он шесть лет тому назад на унылый этот берег с уходившей под ногами льдины, и восемнадцатилетним парнем, рослым, хотя и не совсем складным, сиживал он теперь на камнях, где рядом на холме трепыхалась вновь привязанная к жерди медвежья шкура. Ванюха подолгу смотрел вдаль затуманенными глазами, потом сразу срывался с места и быстрее молодого коня носился по берегу, единым махом пробегая расстояние от наволока до того места, куда морем в давнее ещё, по-видимому, время нанесло целые горы выкидника. Подбородок и щеки поросли у Ванюшки какими-то золотистыми кустиками, а длинные светлые его волосы вставали дыбом, когда он носился по острову, без труда преодолевая валуны и водороины, через которые прядал на всем скаку. Эта суровая его резвость печалила Тимофеича, но она подчас прибавляла прежней веселости всё чаще помалкивавшему теперь Степану.

– Ишь, твой-то... что лошак дикий, право слово, – кивал он на Ванюшку, мелькавшего на высоком утесе. – Что ты с ним поделаешь?.. Ничего ты с ним не поделаешь!

Тимофеич высматривал в отдалении кудлатую голову Ванюшки, а Степан продолжал о том же:

– Они с Савкой – пара, право слово... Тот тоже в сенях просто мечется; того гляди – убежит.

В то лето, туманное, но раннее и теплое, они обошли по берегу остров и даже побывали за горой, застилавшей напротив избы небо. Берег – он тянулся по всему почти острову однообразный и неприступный. Ледники твердыми реками сползали кой-где в море, везде валуны и мелкое каменье и немолчный режущий птичий крик. Тимофеич искал чего-то на берегу, но не находил и, ворча, шел дальше. В одном месте они наткнулись на полянку, по которой были разбросаны золотые монетки цветущего курослепа; в другом – на рыбий зуб[41]. Может быть, ошкуи охотились раньше в этих местах на сонных моржей и здесь же их пожирали, оставляя после расточительных этих пиршеств одни только драгоценные несокрушимые моржовые клыки? Тимофеич принес их в избу целую охапку.

Всем троим, да и покойному Федору, когда он в силах был двигаться, давно хотелось побывать за горой и посмотреть, чего он там все ухтит, как не раз спрашивал до сих пор не привыкший к этому уханью Ванюшка. Гора за ложбинкой, за черным крестом Федоровой могилы, вздымалась крутым, остроконечным шлемом, ступенчатым, как оказывалось, когда к нему подходили ближе. О подъеме на гору нельзя было и думать: крутые каменные ступени были рассчитаны всеустрояющей природой на шаги великанов. Нигде пока не видно было овражка или какого-нибудь другого хода, через который мыслимо было бы взять гору какой-нибудь уловкой, а не бесполезным здесь нахрапом. Но Тимофеич решил пойти горе в обход, чтобы выйти к ней с противоположного края.

Пространство, занимаемое высотами Беруна, было значительно большим, чем это казалось при взгляде с моря на горбатый остров, тяжело выпятивший в поднебесье свои чудовищные рёбра. Пришлось долго карабкаться по утесам, жаться по диким тропкам, стелющимся у края обрывов, идти гуськом, придерживая за руки друг друга, чтобы очутиться наконец у широкого оврага, выходившего к морскому берегу, видимо, из самых этих горных недр. Путники свернули и пошли оврагом, по каменистому дну которого мчались, поминутно разбиваясь вдребезги и вновь соединяясь, ревучие водопады, и через огромные каменные ворота вошли в широкую котловину, потрясшую их необычайностью своею ещё у самого порога. Сразу могло им показаться, что они ступили на большую площадь мертвого города, который был словно столицей какого-то могучего, но давно погибшего царства. Мощные серые многогранные колонны вздымались целыми рощами по площадям и перекресткам этого обиталища вечных отгулов. Довольно было камушку скатиться вниз по ступеням одной из гигантских лестниц, как весть об этом бежала по всему как бы в незапамятные ещё времена обезлюдевшему городу и летела дальше, за пределы его, докатываясь до самой избы в ложбинке. И ропот водопадов, непрестанно волновавшихся на самом дне, находил себе отклик в суровых куполообразных чертогах, высившихся там и сям, над обрывами и по галереям, сбегавшим со всех сторон в котловину. Глухое уханье и легкий туман стояли здесь над серым камнем, над красною глиною и разбросанными по всем направлениям полотнищами белого снега.

За шесть лет до того Ванюшку нетрудно было бы убедить, что это и есть столица разбойничьего атамана. Но теперь это никому не пришло в голову, хотя ни у кого из них не было охоты идти дальше. Набрав полную малицу красной глины, они вернулись обратно и, поотдохнув немного, расположились на бревнах гончарить, мастеря из принесенной глины латки и плошки, всю несложную утварь, которой до тех пор им недоставало в убогом их прозябанье. Они сушили свои изделия на солнце и обжигали их на огне. И скоро немудрый набор глиняной посуды стоял у них на нарах рядом с деревянными чашками, медвежьими черепами и бутылкой, найденной когда-то на берегу среди выкидного леса и столь разочаровавшей тогда Тимофеича, обнаружившего в ней вместо рома какие-то узорчатые письмена, протлевшие до дыр.