Bronza

Главарь изъяснялся вполне учтиво и, видимо, гордился тем, что имел в своем лексиконе приличный запас слов.

– А может, вы искали какое-нибудь уединенное местечко, а? Чтобы заняться там своими мерзкими делишками? И мы вам помешали! – хохотнул он.

Остальные бродяги его поддержали. Продолжая гадко ухмыляться, тип уставился на Генриха.

– Плати и с бог…

Никто не успел заметить стремительность движения, с каким четырехгранное жало клинка, выскользнув из трости, вонзилось говорившему в глазницу, прервав его на полуслове. Подергиваясь пришпиленным на булавку жуком, еще не понимая, что уже умер, человек смотрел на ласково улыбающегося ему Генриха, и наглая ухмылка медленно сползала с посеревшего лица.

Следующее движение, и он упал на колени, к ногам Генриха. Тот выдернул клинок вместе с глазным яблоком, брезгливо стряхнул его на землю, вытер кровь с клинка об одежду убитого, убрал оружие обратно в трость и продолжил свой путь как ни в чем не бывало.

Поспешив следом, Герхард невольно оглянулся назад. Тело убитого слегка осело, но так и осталось стоять на коленях – в позе умоляющего о прощении. Остальные бродяги уже давно испарились. За оставшийся путь их больше никто не потревожил. До него же, наконец, дошло, что во время поединка, сказав ему, чтобы он «не поддавался», Генрих имел в виду, что будет поддаваться сам. И сердца вдруг коснулся холодок запоздалого страха.

Рождество пролетело в праздничной круговерти нескончаемого веселья. Наступил канун нового тридцать пятого года, ознаменовавшись последними новогодними балами. Они стояли на гранитных ступенях оперного театра и ждали, когда подадут машину. В подбитом мехом куницы пальто, он нервно ежился от мороза, выдыхая ртом белый пар. Его мучило желание пожаловаться Генриху на свои страдания. Сегодня ревность впервые оцарапала сердце Герхарда своими острыми коготками. Весь вечер он ревновал возлюбленного к женщинам, с которыми тот флиртовал, непринужденно вальсируя на балу.

Подняв широкий воротник шубы, Генрих прятал нос в серебристый лисий мех, постукивая тростью по камню. В нем чувствовалось какое-то нетерпение. Не удержавшись, Герхард все-таки высказал ему свою обиду. Покосившись на него с холодной усмешкой, тот сказал, что боль является своего рода воздаянием за любовь. За то, что она выбрала именно тебя – не другого, наполнив смыслом твое существование… И пообещал ночью доказать это. Слова Генриха окутали его сердце сладким смятением нескромных желаний, готовый уже сейчас упасть в его объятия, он томно прикрыл глаза. Возле них, сверкнув хромированными спицами колес, резко притормозил белый Mercedes-Benz.

– А вот и карета… для меня!

Кивнув на прощание, Генрих стал спускаться по ступеням. Распахнулась дверца автомобиля, в салоне вспыхнул свет. Мельком Герхард увидел даму, закутанную в белые меха. Лицо незнакомки скрывала лиловая вуаль.

– Ты опаздываешь! – недовольно попрекнул ее Генрих, усаживаясь рядом на сиденье, обтянутое пурпурной кожей.

Женщина в ответ рассмеялась с чувственной хрипотцой, от которой у Герхарда вдоль позвоночника пробежала странная дрожь.

– Ты мне не поверишь, где…

– Поверю! Не томи!

Дверца захлопнулась, оборвав разговор.

Не забыв про «воздаяние», у себя в спальне он ждал его прихода с особым волнением, но заснул, так и не дождавшись. Тот пришел глубокой ночью. Бесцеремонно разбудил, включив свет. Шумно плюхнулся на кровать. Рассмеялся. Без фрака, рубашка на груди перепачкана чем-то красным. Расстегнутые манжеты, свисая, красиво оголяют запястья. Заметив в его руке бутылку любимого отцовского «Принца Периньяка», Герхард удивился.

– Ты хочешь выпить? – спросил он, приподнявшись на локте.

– Нет, меня мучает жажда… – ответил Генрих, посмотрев на него долгим-долгим взглядом. Глаза его казались пугающе странными. Вокруг сузившихся зрачков то и дело вспыхивали багровые искорки. – Я хотел бы выпить тебя… до последней капли… – произнес он задумчиво.

Герхард проглотил слюну.

– Это комплимент, да? Ты так сильно хочешь меня?!

– Не тебя… Твоей крови… В это время я всегда хочу крови…

Неожиданно Генрих рванул на нем пижаму, провел ногтями по голой груди. Тут же, отозвавшись ноющей болью, быстро набухая кровью, на коже обозначились четыре длинных пореза. Не заметив в его руках ничего похожего на лезвие, Герхард испуганно вздрогнул. И вскрикнул от новой боли. Пролитое на грудь спиртное обожгло раны.

– Не надо, не кричи… Не дразни меня… – зажав ему ладонью рот, Генрих вдавил его головой в подушку. – Я могу забыться и сделать тебе по-настоящему больно…

Заставив вздрогнуть от боли снова, провел ногтями по голому животу Герхарда. Продолжая оставлять на нем все новые и новые порезы, слизывал кровь с его кожи, запивая коньяком прямо из горлышка. А он еле сдерживал крик, чувствуя, как в Генрихе просыпается что-то темное, страшное.

Это «что-то», проснувшись, пока еще лениво потягивалось и зевало, игриво выпуская и пряча когти. Но как долго Генрих сможет контролировать себя – балансируя между добром и злом в своей душе, Герхард не знал. И захлестывающий его волнами неподдельный страх заставлял сердце биться часто и неровно.

Утром его разбудил стук в дверь, и встревоженный голос матери, спрашивающей, не заболело ли ее драгоценное чадо. Пообещав спуститься к завтраку через десять минут, Герхард прошел в ванную. Немного постоял перед зеркалом, разглядывая себя. На теле не было никаких ран, и уже с трудом верилось, действительно ли ночью Генрих слизывал кровь с его кожи. Такое могло пригрезиться лишь в бредовом сне.

За завтраком, жалуясь на мужа, который слишком легкомысленно отнесся к известию, что в имении появились волки, баронесса между делом сообщила сыну, что Генрих уехал.

– За ним прислали машину. А через час явился очень приятный молодой человек и забрал вещи твоего друга.

Оглушенный известием, Герхард бесцельно ковырялся вилкой в тарелке, почти не слушая мать. Баронесса тем временем сетовала на прислугу: горничную и сына садовника, сбежавших этой ночью.

– Какая ветреная девица! Так спешила к своему любовнику, что оставила все свои вещи! – негодовала она, капризно надувая ярко-накрашенные губы. И пообещала сурово наказать неблагодарных слуг, конечно, если полиция отыщет глупых детей и вернет их домой.

– Машина… она была белая? – спросил он напряженно.

Баронесса в недоумении приподняла выщипанные, тонко подведенные брови.

– Нет, черная. Да, что случилось, Герхард? На тебе лица нет! У тебя что-нибудь болит? – встревожилась она. – Пойди, приляг, дорогой, я принесу тебе теплого молока с печеньем!

Внезапно он испытал жгучее чувство неприязни к женщине, обожавшей его. Но у него хватило выдержки допить кофе, встать из-за стола, чмокнуть мать в щечку и спокойно закрыть за собой дверь в столовую. А после, сбивая прислугу с ног, броситься к себе в комнату, упасть на кровать и разрыдаться.

Но в школе их отношения изменились. Они больше не были любовниками. Просто учитель и ученик. Генрих перестал замечать его. И все чаще пропадал куда-то. Его уроки, к всеобщему разочарованию класса, все чаще вели другие преподаватели. Даже когда Герхард стучался в дверь его комнаты, зная, что тот у себя… его не приглашали войти.

Где-то в середине марта он рискнул войти к нему без разрешения. Генрих укладывал вещи в дорожный чемодан. Остальное уже было упаковано в коробки.

– Ты уезжаешь? Когда? – взволнованно воскликнул Герхард и порывисто шагнул навстречу. – Куда ты едешь? Я поеду с тобой! Я буду помогать тебе! У меня есть деньги! Моя семья очень богата! Я все сделаю для тебя! Только не молчи! Не делай такое холодное лицо! Разве ты меня больше не любишь?! – спрашивал он звенящим слезами голосом.

На лице Генриха промелькнуло легкое удивление, но его сетования он выслушал, не перебивая, до конца. А потом швырнул спиной на стену. Пальцами сдавил горло.

– Не смей надоедать мне своим нытьем… Дольше проживешь… – произнес с улыбкой, в которой таилась угроза, но смягчившись, слегка потрепал Герхарда по щеке. – Говорят, ты стал плохо учиться… Какая жалость, терпеть не могу неудачников!

Притянув к себе, больно укусил поцелуем, спросил с насмешкой:

– Или хочешь, чтобы я бросил тебя?

Получивший крохотный лучик надежды Герхард отрицательно замотал головой.

– Ты можешь идти, – отпустил его Генрих, – сейчас я буду занят…

Запомнив его слова насчет жалких неудачников, он с головой погрузился в учебу. Вскоре у него появился друг. Тот самый верзила, когда-то сбивший Герхарда с ног. Теперь было кому рассказать о своей безответной любви, и боль от разлуки с любимым становилась не такой острой. Хельмут сначала утешал его как друг. Потом как любовник.

Это произошло как-то само собой. После занятий они сидели на скамейке в углу парка, укрытые от чужих глаз ровно подстриженными кустами. В очередной раз, всхлипывая у него на плече, он изливал перед ним свою душу. Успокаивая, тот гладил его по голове, по спине и вдруг прижал к себе, нашел губы. Его поцелуй не был похож на поцелуи Генриха, возмущенно замычав, он попробовал оттолкнуть его, но Хельмут был настойчив. К тому же намного сильней. И скоро Герхарду пришлось уступить его домогательствам.

Настойчивый стук в дверь вернул Герхарда в реальность. Ощутив, как больно в бок врезалась кобура, как неудобно лежать в форме, как сильно затекли в сапогах ноги, сел на кровати и разрешил войти. Не поднимая на него глаз, слуга мялся у порога, спрашивал, будет ли молодой хозяин ужинать. Он кивнул и жестом приказал снять с себя сапоги. Нарочно каблуком придавил слуге пальцы, усмехнувшись, когда тот скривился от боли. «Почему это только мне сейчас должно быть плохо?» – подумал Герхард злорадно, отпуская прислугу. Переодевшись, спустился в столовую. Ужинал без особого аппетита. Повертел в руках бледно-голубой конверт, где размашистым почерком Генриха было написано полное имя барона Вебера, и отложил письмо в сторону. С легким удивлением дважды перечитал список, задержавшись взглядом на предпоследнем пункте, но тут его осенило, что это позволит ему и завтра поехать в обитель, снова увидеть Генриха, если в точности, согласно списку, выполнить довольно необычное поручение. Слуга, держась от него на почтительном расстоянии, доложил, что ванна для хозяина готова. Герхард лишь кивнул в ответ.

Наслаждаясь теплом, лежал в ванне, подложив под голову свернутое полотенце, но стоило закрыть глаза, и память тут же услужливо подсунула ему самые памятные воспоминания. Вот, они – новоиспеченные офицеры в парадных мундирах, с аксельбантами, руками в белых перчатках придерживая у бедра палаши, в начищенных до зеркального блеска сапогах, в последний раз чеканя шаг, маршируют на школьном плацу. Вот, поздравив их с выпуском, герр Шульце закругляет свою прощальную речь пожеланием достичь карьерных высот на избранном поприще и уступает место следующему оратору.

Все дружно ахнули. На трибуну поднялся Генрих. Meine Gott! Каким же ослепительно-красивым смотрелся он в черной форме офицера СС. Из мира избранных и пока недоступного для них мира небожителей. На его приветственный жест рукой раздался восхищенный гомон. Каждый мысленно уже примерял на себя эсэсовский, с серебряными нашивками, мундир.

Обрывая нестройный шум голосов, Генрих постучал по микрофону. О, этот взгляд из-под черного козырька фуражки, сверкнувший ярче серебряного орла на кокарде. Их взгляды встретились. Узнавая, Генрих приветливо кивнул ему. И счастье обрушилось на него, останавливая сердце; качнувшись на впереди стоящего, Герхард потерял сознание.

Очнулся уже в школьном лазарете, на узкой больничной койке. Генрих сидел у него в ногах, покачивая носком сапога. Смотрел на него с насмешливым любопытством, говорил с привычной ироничностью, немного растягивая слова.

– Не думал, что ты настолько рад меня видеть, чтобы падать без чувств… Я был уверен, ты давно забыл о своей детской любви, утешившись в чьих-нибудь объятиях… Или я не прав? – спросил он, вставая с кровати.

Герхард хотел солгать, но в этих ярко-голубых, видящих его насквозь, глазах что-то было. Пристыженно опустив голову, сожалея сейчас о каждом отданном другому поцелуе, он признался, что действительно хотел забыть его, но не смог.

Снисходительно улыбнувшись, Генрих снял с вешалки свой плащ. Длинный, черный, блестящая свиная кожа слегка поскрипывала, пока он одевался.

– Если ты уже в состоянии стоять на ногах и нянька больше не требуется, приглашаю пообедать со мной! – сказал он на выходе.

Они сидели в небольшом, по-домашнему уютном кабачке у окна за столиком, застеленным скатертью с красными петухами. Ели копченые колбаски, жареные на решетке, запивая их густым темным пивом. Генрих был не особенно разговорчив, размышляя о чем-то своем. Зато он, взбудораженный встречей с ним, вел себя излишне эмоционально.

Баронесса, воспользовавшись своими связями, уже купила любимому ангелочку тепленькое местечко при штабе, а он обратился к Генриху за рекомендацией для вступления в ряды СС. Тот понимающе усмехнулся.

– Готов испачкать свои белые ручки, лишь бы остаться со мной? – спросил, скорее утверждая. Взял его за руку, перевернул тыльной стороной вниз. Провел пальцами по линиям на ладони, отчего Герхард сразу сомлел. – Тебе придется лично убивать людей, пытать их, избивать и смотреть в лицо, может быть, даже своим бывшим друзьям или одноклассникам. Каждый раз сталкиваться с отвратительной неприглядностью смерти. Хочешь сказать, что не заскулишь на третий день и не сбежишь к мамочке, трусливо поджав хвостик?

Кажется, Генрих не верил в серьезность его намерений. А он, готовый на что угодно, лишь бы остаться с ним, решительно кивнул в ответ. Попросив счет, Генрих закурил, снова о чем-то задумавшись. Он понял, что сейчас тот решает его судьбу.

– Хорошо. Мне как раз понадобился новый мальчик на побегушках, – согласился Генрих. – Но учти… – сузил он глаза, – я беру тебя с собой во взрослую жизнь, и там нет места глупенькой фройляйн, которую поимели один раз, а она уже решила, что ее берут замуж. Понятно?

Генрих положил деньги на стол и пошел одеваться. Из его слов Герхард уяснил лишь одно – его больше не прогонят! И радостно кинулся помогать ему.

– Попробуешь надоедать мне своим нытьем, и с тобой произойдет то же, что с прежним адъютантом, – снисходительно принимая его помощь, заметил Генрих. – Этого зануду я просто съел! – весело сообщил он на его вопросительный взгляд.

Они вышли на улицу. Открыв перед ним дверцу своего «майбаха», приглашая в машину, Генрих вдруг спросил:

– Ты выглядишь слишком взволнованным. Не вздумай свалиться в обморок! Я остановился в гостинице, завтра уезжаю… У меня нет горничной приводить тебя в чувство.

Нескрываемая ирония его слов подействовала на Герхарда, как обжигающе ледяной душ. Млеющий от волнения, что они сейчас поедут к нему в гостиницу, поднимутся в номер, он сразу же пришел в себя. И покраснел. О, Генрих словно прочитал его мысли.

– Ты так и не выучил урок… мальчик. Опять торопишься… Скажи, стоит ли мне наказать тебя?

Не раздумывая, Герхард кивнул головой, отвечая на этот вопрос.

– Если не хочешь, чтобы на твои крики сбежалась прислуга, посмотреть на заслуженное тобой наказание, открой рот! – приказал Генрих и затолкал ему в рот салфетку.

Устроив допрос с пристрастием, Генрих вырвал у него имена всех, с кем он встречался за это время. И за каждого, даже с кем просто целовался, Герхард получил ощутимый удар хлыстом по мягкому месту. В покорной позе животного, вздрагивая от каждого удара, он жевал салфетку, проливая слезы заслуженного унижения.

– Маленькая шлюшка. Посмотришь еще хоть раз в другую сторону, и я оторву тебе голову! – пообещал ему Генрих.

Он взял его грубо. Не интересуясь его желанием или нежеланием. Он сделал ему больно. Но причиняемая боль, смешиваясь с собственным раскаянием и сожалением, неожиданно превратилась для Герхарда в незабываемое наслаждение. Принимая от Генриха все, что тот давал ему и, отдавая всего себя без остатка, в конце он уже бился в пароксизме нескончаемого экстаза, почти теряя сознание. А после плакал долго и искренне, но Генриху не пришлось увидеть его настоящих слез, тот принимал в это время душ.

У его божества появилась новая привычка – курить в постели. Подложив под спину подушки, Генрих задумчиво стряхивал пепел в пепельницу, что держал у себя на животе, а он ластился к нему провинившейся собачонкой. Целуя его руку. Запястье. Прохладную ладонь. Покусывая и облизывая каждый палец.

– Какой жадный мальчик, – рассмеявшись, Генрих отобрал у него свою руку. – Вижу, тебе понравилось наказание. Не повторить ли мне экзекуцию? – спросил он и вдруг схватил Герхарда за волосы, запрокинул голову с такой силой, что захрустели шейные позвонки. Заглянул в глаза. В самую глубину сердца.

– Запомни, ты принадлежишь мне! Я тебе – нет!

О, он хорошо выучил этот урок! Может, поэтому они до сих пор вместе. Он всегда чувствовал, когда в жизни Генриха появлялся кто-то другой, но терпеливо ждал, не смея упрекнуть даже взглядом. И Генрих возвращался. Всегда возвращался…