Частные беседы (Повесть в письмах)

ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ

Здравствуй, Вит! Поздравляю тебя, Татьяну и молодых ото всей души, ото всего моего, по-моему, очень небольшого сердца, но уж куда денешься — какое е. Со внучиком Денисом! Наверное, действительно необъяснимое чувство — иного отцовства, «дедства», молодости и грусти… Мне не дано этого испытать. Обойденный. Что ищешь — то обрящешь. И не буду квакать, что женился не на той, что Инна виновата. Не так это. Нормальная она баба, я ей жизнь сломал, отпустил уже поздно, все чего-то ждал от нашей семейной жизни, хотя ясно было, что ждать нечего. Разные мы с нею люди, и не потому что я хороший. Я обыкновенный, она тоже, — но разные. Все как-то не хотелось менять привычек, уклада, Инна мне последнее время и не мешала, отъединилась, а за домом смотрела, все в этом плане было нормально. А я ни туда, ни сюда. И не отпускал и не любил. Не любил я никого, Вит, вот так и вышло. Да и меня мало кто любил, каков вопрос — таков ответ. Ведь семья все же в основе имеет любовь, такую-сякую, переродившуюся, изменившую свой вид и так далее, но любовь как изначальное состояние. Страсти у меня в жизни были и страстишки, а душу свою я не чувствовал никогда. Зато теперь отплата. Душа моя сейчас в основном и мается, спала-спала, проснулась, и ну ей сразу терзания и изнывания, по всем поводам — болит, а заключена она в области сердца, я теперь это уловил.

Еще раз поздравляю всех, а особенно Дениса, что он на свет выбрался, из тьмы и хаоса. Его особенно поздравляю: жизнь прекрасна, несмотря ни на что!!!

Приезжал на днях в Москву Володя Краснов (ты любишь порядок— вот тебе события по порядку). Сижу дома, читаю В. Распутина «Живи и помни» (не читал? Советую…), тихонько чаек попиваю (пристрастился…), звонок телефонный. Володя. Приехал в командировку, хочет почему-то зайти ко мне (я, конечно, всех из Пыльве приглашал к себе, но Володя…). И я вдруг так искренне ему обрадовался. Он сказал, что скоро придет. Я забегал по квартире, проверил холодильник, все ли там есть. Понял, что люблю и помню Пыльве и хоть сейчас готов туда мчаться к своей красавице Яновне, к соснам и всему любимому.

Приехал Володя. Я открыл ему дверь и ошалел. Это был не Володя Краснов, фанаберийный, толстый, самодовольный, это был худой белобрысый паренек, скорее даже блеклый постаревший молодой человек, с явно обозначившимися складками у рта, с хрящеватым, вислым носом, острым подбородком и неожиданно большими карими глазами. Вот так. Он увидел мою обалделость и улыбнулся, но не своей всегда чуть снисходительной улыбкой, а тоже по-новому — немного насильственно, как-то криво, обнажив, опять-таки неожиданно, крупные, выдающиеся вперед зубы. Он вошел и спросил меня, не удивлен ли я его появлением… Я замялся, потому что был удивлен уже не появлением Володи, а его видом… Володя снова улыбнулся своей новой улыбкой.

Сели мы за столик журнальный, нашлось у меня кое-чего в холодильнике, он стал рассказывать про командировку, я не помню что, да и слушал я его как-то вполуха, чуял, что не затем пришел Володя… Враз он остановился и сказал, что пришел ко мне по многим причинам, но главные — две: не может видеть своих старых московских друзей (вот оно!) и потому что ему хотелось именно мне рассказать про все, потому что ему казалось, что я не терплю его («не терплю» — перегнул Володя…).

Передам тебе его рассказ целиком, как запомнил.

«Вы думали, что я не люблю Милу, что я пустой дурной парень, так оно и было. Но в одном вы ошибались. Милу я любил, и очень. А вот она-то меня совсем не любила, сначала — да, а уже потом, очень скоро — нет. Но это я виноват, я. Хотя, может быть, если бы она поговорила со мной, может быть, я бы пришел в себя. Нет. Тогда бы я не пришел в себя, забурел так, что стыдно… сейчас. Она ушла от меня. К одному нашему общему знакомому, доктору наук, но я не осуждаю ее, она красавица, прелесть, и доктор это ценит еще как! Он купил ей дубленку, о которой она так мечтала… И дубленку, и кожпальто сразу, и еще что-то. Но не в этом, конечно, дело. Она женщина, стопроцентная женщина, а я забыл об этом напрочь, ни цветочка не подарил, не говоря уже о билетах в театр и другом. Вот вы думаете, что это мелочь. Нет, это жизнь, это часть жизни, и не второстепенная. Она, наверное, это уже давно решила, только не знала, куда кинуться, а тут у этого нашего приятеля жена уехала далеко, он остался один и принялся к нам ходить, грустный такой, мне его жаль было очень. Ну и Миле тоже. Как уж там они столковались, не знаю. Но однажды вечером Мила мне в ответ на какое-то замечание по поводу телеспектакля, какая-то там пара не так жила, вдруг как вскинется, как закричит. Знаете, что она мне кричала, лучше бы я этого никогда не слышал, а может и нет. Я не знаю сейчас, ничего не знаю… Она кричала, что я ей отвратителен, что она изнемогает от презрения ко мне, что мои тупые замечания ее приводят в неистовство, что я только по поводу телика могу беседовать с ней, что я противный толстый глупый индюк, болван и ничтожество. Что ей ненавистны мои вечные детективы, которые валяются на тахте, замусоленные и затертые, как и тахта, на которой я валяюсь. Где твоя любовь, о которой ты мне все уши прожужжал до свадьбы? Я такая же красавица, как и была, говорят, даже стала лучше, мужики по мне с ума сходят, а я сижу как проржавевший шпынек, и здесь до меня нет никому дела! Я ухожу от тебя, ухожу, ухожу! К человеку, который оценил меня, потому что для женщины это главное, я к тебе в домработницы не нанималась, твои нечистые носки и прочее постирает тетя Феня, с ней ты и переспишь, тебе много не надо, а ей только пятьдесят семь!»

Вот, Витвас, что кричала бедная прекрасная Милочка Санни, а Володя, рассказав, все твердил мне, что она права, во всем права, что он очень любил ее, но так привык, что уже об этом не думал, а просто жил, и все. Помнишь, ты писал мне, что Володя любит Милочку, а я говорил, что он к ней равнодушен? Ты прав оказался, а не я.

Но это еще не все. Ладно, пусть прекрасная Милочка права, но ушла она от Володи в плохой момент, просто трагический. У Володи умерли родители, в общем еще молодые и здоровые люди. У матери вдруг открылся старый тбц, отец, седоволосый красавец — я знал его, он приезжал в Пыльве, почти нашего возраста, чуть постарше, — задурил, загулял, какие-то женщины появились, показалась, видно, желанной неожиданная свобода (такой ценой), стал бегать на свиданки, звонки, переговоры, приходы домой поздние — и вот в компании пошел вприсядку, и конец. Прошло каких-нибудь недели три, и Милочка заявила о своем уходе. Но что интересно, Митю она оставила Володе. Володя говорит, что это благородно с ее стороны, иначе он бы свихнулся. Я почему-то думаю, что сделала это Милочка не из благородства, а скорее из неблагородства… Трахнуло сильно все это Володю. А профессор хорош, приятель. Ходил-ходил и выходил. А я-то, дурила, думал о ней и кэпе Йосте! Нужен ей этот кэп со своей «рипка». А кэп был красивый как мечта, жаль… Почему-то еще я думаю, что и доктора Милочка не любит, как и Володю. И никого не полюбит. Может, нам с нею объединиться? Только нужен я Милочке так же, как и кэп Йост. После всех наших разговоров я Володю поругал. Для острастки, чтобы ему не так больно было. Впрочем, говорил я правду, что Володя был фанаберийный петух и любви его и в лупу не было возможности рассмотреть. Володя соглашался и соглашался. Он сейчас чувствовал себя хуже всех, ниже всех, бывший-то фанабериец. И эта худоба доводила меня до отчаянной жалости. Я этого ему не показывал и еще потому ругал его.

Так мы сидели с Володей, и он рассказывал мне еще, какая у них с Милочкой была любовь, как они не могли дня прожить друг без друга и какой они были парой. «Я был ничего себе парень», — сказал смущаясь Володя, и я верил ему, хотя и сейчас и в Пыльве этого сказать было нельзя… Я вспомнил вдруг, как следил за ним и за Яновной и признался ему в этом, потому что до конца должен был быть откровенным, после его откровений. Он снова усмехнулся своей «последней» улыбкой (знаешь притчу о слезах и смехе?..). Так вот, Володя так именно и улыбнулся и сказал, что Александра Яновна умерла. Хотел он к ней с Митей на пару дней поехать, написал. Ответил кэп Йост, что сдавать дом никому не будет, он наследник и будет жить в доме сам.

— Когда? — спросил я.

— Сразу же после вашего отъезда, — сказал Володя.

Я не буду писать тебе, Витвас, о том, что я испытал в этот момент, узнав о смерти, в сущности, очень старой женщины (ей было восемьдесят), в сущности, и не такой уж мне знакомой, — скажу только, что смерть эта меня опрокинула надолго, забыть Яновну я не могу. Она мне снится, и во сне она живая и прелестная, как в жизни, и я радуюсь, что известие о ее смерти — неправда, и просыпаюсь в тоске, с чувством глубокой утраты, которую я даже постичь до конца не могу. Будто что-то обрушилось в жизни. Стал принимать элениум, тазепам, всякую прочую штуку, немного рассасывает, на время.

Я Володю не стал спрашивать ничего, понял, что именно уход Яновны был последним сокрушившим его ударом. Он не поднялся еще, но лет ему немного, всего 32,— выправится, но уже другим. Это точно. Я ведь его мало знал, думаю, что он действительно был забурелым, катился по жизни этаким калачом без начинки, — растерял по дороге. А Милочка Санни… Что ж Милочка, не я ей судья. Ах, Яновна, Яновна, я-то думал, что Вы — вечная, такая Вы были настоящая, крепкая, самостоятельная, умная, женственная, — начало всех начал… Я больше никогда не поеду в Пыльве. Вот так, брат мой, как все без нас поворачивается. А ведь кое-когда подумывал — а не переселиться ли мне в Пыльве навечно… Хотя бы в пенсионном возрасте. Интересно устроен человек: он знает, но не верит, что каждый движется в одном направлении и старость идет в первых рядах… И это легкомысленное неверие — благо. Ну, хватит обо всем этом.

Мы еще с Володей долго сидели, но уже о Яновне и Милочке ни слова. Был внутренний запрет. Потом я понял, что Володя пришел ко мне больше из-за Яновны, а не из-за Милочки, ведь я был последним, кто ее видел, и, наверное, что-то он хотел еще сказать, о чем-то спросить, но не сумел почему-то. Не знаю, как дальше, но с Володей нас объединила эта потеря, он сказал, что как-нибудь еще зайдет ко мне, он часто наезжает в Москву. Я рад этому.

Была, Витвас, и еще одна потрясшая меня встреча, но о ней в следующем письме. На старости лет вдруг на меня пошли события — не ждал я этого, думал, буду коротать дни одиноким старым чудилой. Ан нет. Очень я выкладываюсь в письмах тебе. Второй час уже.

Привет тебе от меня, дедуля, дедусенок, дедик, дедарик и как там тебя скоро станет звать твой внучок Денис Станиславович Барбашин.

Привет, привет всем и поздравления!!!

С.

Вот послушай, Стасёк. Любовь вашу пылкую к Яновне я не разделял, мне казалось, что ты слишком акцентируешь… Но твое сообщение о том, что она умерла, меня, эскулапа и костоправа, то есть человека реального и грубого — и, может быть, даже где-то в чем-то циничного, — расстроило, задело за душу. Какими кругами иной раз расходится всплеск одной судьбы, вроде бы и незаметной, — одной Природе известно. Ты прав, Стасёк, наверное, во всем прав, сферический свет ее личности задел и меня (а впрочем, такой свет есть у каждого? Э-э, нет. Сферический — не у каждого, есть и темные круги, которые тоже задевают. Личность любого человека как-то, а задевает, расходясь именно кругами). Вообще письмо твое это настроило меня на несвойственный мне лад — элегический и свойственный — злой. Милочка ваша, бодлива мать, будь она неладна. Я же говорил, что Володя ее любит. Я полностью убежден, что между близкими людьми — женой и мужем — не должно быть ни цирлих-манирлих, ни сю-сю-писю. Времени на это нету, да и не нужно. Дел по горло, а любовь проявляется не в сю-сю, а в большом. А Володя еще не мужик, а сопляк. Был. Сейчас, может, повзрослеет. Но большая плата за его повзросление — мог бы раньше поумнее быть.

Что там у тебя еще за потрясение? Я начинаю волноваться — не слишком ли на твою тонкую организацию? Ну хоть о «предмете»-то позабыл? И то хлеб. Чепуха эта твоя нетленная любовь к какой-то пичужке, прости меня. Заблажил ты, парень, в определенном возрасте, не обижайся. В нашем возрасте такие навязчивые любовные моменты наблюдаются. Из всех названий мне приглянулся дедарик. На сем и остаюсь.

Дедарик.