Частные беседы (Повесть в письмах)

ПИСЬМО ТРИНАДЦАТОЕ

Ну что не пишешь мне, совсем я тебе опротивел? Я сам себе давно уже несимпатичен. А ты пиши, Вит, пиши. Мне не хватает твоих писем. Я в них ищу твоей доброты и… оправданий всяческих. Заметь, честен до синевы. Мои «победы» на фронте трудовом. Катя Ренатова меня дичится как-то, но ведет себя пристойно, притихла, потускнела даже. Вдруг недавно исчезли джинсы, лохмы, сапоги, явилась в школу в старой школьной форме, волосы сострижены, на ногах чуть не баретки. Ну я тебе скажу и видок у бывшей красавицы! Я ведь ее к этому не призывал. Что у нее в голове варится — никак не пойму. Хочется мне иной раз расспросить ее о бабушке (бедная Юлия Павловна! Не хотел я ее увидеть такой. Осталась бы прелестной мечтой на всю жизнь! Так нет же — жестокие игры у жизни, возьмет да и покажет что-нибудь, слава богу, не все…), но как это сделать — не знаю. И надо ли. Так вот — победа Катя Ренатова или нет? Ничего-то я не знаю, Витвас дорогой. На педсовете провел блицтурнир с директором — заставил его согласиться на исторический факультатив-практикум. Долго он дипломатию разводил. Скрепя сердце — согласился. И знаешь, Вит, меня, оказывается, все же любят. На факультатив пришло народу уйма, даже из более младших классов — сесть негде. Катя не записалась, но пришла и стала толочься у двери. Я сделал вид, что все в порядке, она записана, и строго сказал: «Ренатова, садитесь и не мельтешите, мы начинаем». На повестке дня была личность Наполеона. Размышления, дополнительные материалы. И практикум: мог бы Наполеон стать положительным героем, в каком случае, при каких обстоятельствах. Были ли у него какие-то данные в биографии и натуре. Сначала стеснялись, а потом разошлись, избрали Наполеона — мальчишку с повышенным самомнением и властностью и по знаку зодиака — Льва. И стали ему все в глаза говорить, тут уж вроде собрания получилось. Я домой как чумовой явился. Радостно мне было, но и тревожно. Боюсь, кончится скоро моя вольница. И так мне не захотелось одному быть! Чижик невозможен… А тут на днях вынимаю я писульку из почтового ящика — от Ларисы Ивановны. Такую милую записочку. И вспомнил я Ларису Ивановну. Какая она, в общем, славная и добрая. Побрился-помылся — «с утра побрился и галстук новый…» — и галстук новый я надел буквально и стал не П. П. Д., а В. И. М. Д. — Весьма Импозантный Моложавый Джентльмен. И отправился В.И.М.Д. хлебать киселя в Чертаново, к Ларисе Ивановне. Звоню и чувствую — за дверьми шум. Некстати. Ну да ладно. Оказались у Ларисы гости. Наташенька с Назымовичем, с которым поженились, и дама-манекен с мужем. Наташенька уже не такая скромняшка, сидит со своим Назымовичем в одном креслице, дама вся в полутонах и как с витрины, если бы она не посверкивала глазами, точно — манекен. А муж у нее обыкновенный. Толстый и острит при каждом открытии рта. Я был кстати, потому что Ларисе было тоскливо чуть что не до слез. Она мне обрадовалась, тут же достала фирменную бутылочку, чем очень огорчила и обидела манекена. Я был чумовым и развязным. Напился я с фирменной-то. Со мной это случается редко, но метко. Я выхватил из кресла, от Назымовича, Наташеньку и плясал с нею до упаду, чем, по-моему, разобидел всех, кроме острослова-толстяка, он непрерывно что-то вещал во время наших плясок. Потом я кинул Наташеньку и принялся за даму-манекен. Ты танцевал когда-нибудь с доской от забора? Я — да. После я гадал всем по руке, — кроме манекена, он отказался и за вечер не проронил ни слова, глазами сверкал лишь, — после я пел, что — не помню. Напился я, как болван, слабым оправданием мне служат все эти мои полгода со всеми событиями и всем прочим, последней каплей, мне кажется, была Катя Ренатова, в старой форме, стриженая, и… совсем не хотел я этого и не предполагал. Может, она и жениху-дипломату отказала? Думаю, теперь он сам от нее откажется. Или это новая волна в моде? Черт их знает. И я ей, наверное, уже больше ничего не скажу. Какое мне дело до нее! Пусть только учится прилично. В конце концов, она взрослая девица и уже сложилась под воздействием мамочки (А бабушка?..). Не воспитатель я, а дерьмо. Почему? Узнаешь. Не поспешай, дружок. После пения и танцев я стал всех высмеивать. Досталось на орехи и Наташечке с Назымовичем и Манекену и Толстому, только Ларису я все же обошел. Наконец сознание как-то вернулось ко мне, и я собрался домой, чем принес облегчение всей компании. Лариса пошла меня проводить до автобуса. Вышли мы с нею в морозец, снег, а сквозь них пробивается весна, дух ее, он чувствуется в небе, воздухе, снеге самом… Автобуса, как всегда в Чертаново, нет и нет, и мы стали ловить такси. На мою Краснохолмскую — ого-го! И я вдруг стал уговаривать Ларису ехать ко мне. Но уговаривать хитро: проводить меня до дома на такси (обратный — оплачиваю). А то, мол, я потеряюсь, мол, соображаю слабо. Она как-то быстро согласилась, позвонила из автомата гостям, что проводит меня, чтоб не скучали, и мы наконец помчались. Я был пьян, мне было отчего-то весело (потому что в недрах таилась такая печаль, Вит, такая печаль…), Ларисе было весело, но по-простому. И мне показалось, что, возможно, Лариса что-то изменит в моей жизни, что-то с нами, со мною и ею, произойдет, и я положу свою седую башку рядом с ее головкой и стану счастлив. Как на духу тебе выкладываю. По дороге я нес несусветное и совсем разжалобил свою «девушку» — говорил красиво о своем одиночестве, о старости, о невозможности легкой любви и т. д. Она даже в платочек стала сморкаться. Стала убеждать меня, что будет моим другом, что всегда относилась ко мне с пониманием, в общем, до загса оставалось совсем немного. Но тут мы приехали и выгрузились. Вошли ко мне. Я зажег весь свет, поставил чайник, сервировал стол. И чувствовал, что действую неотразимо. А как же? Я был в «своей деревне», со своей «девчушкой» из своего народа, а не из племени мумба-юмба — родного племени чижика. Лариса восхищалась моей квартирой, мной, я это чувствовал, даже тем, как я завариваю чай. А не смотрела на меня как на нечто, обрядившееся в человеческую плоть и не имеющее к этой плоти прямого отношения. Это я киваю на пальмы, где прячутся и хихикают мумбы-юмбы. И я от этого простого внимания потеплел, встал на почву обеими ногами. Славно мы посидели с Ларисой. Тут бы и закончить и проводить ее до такси, может, что путное и вышло бы. Но нет. Такого не бывает и не жди. Дух стандарта вселился в меня, а вернее, был всегда. Женщина слаба. Лариса осталась. Конечно, я приложил немало слов и обольщений (мне казался необходимым этот поступок).

Я не был, Витвас, пьян настолько, чтобы ничего не помнить, но когда я проснулся светлым голубым утром, то вздрогнул, увидев на подушке рядом кудрявенький женский затылок. И оробел. Этот затылочек кудрявенький был не самым необходимым для меня в это утро, и вообще. Голова тяжела, на душе смрад и тоска. Трудно мне все это тебе сообщать, но завелся и доскажу. Я тихонько встал и поплелся в ванную. Под душем сидел не менее сорока минут, довольно уныло сидел и уныло раздумывал, что же мне теперь делать. Главная мысль была такая: надо как-то скромно и быстро завершить визит и выпроводить Ларису, потому что блефность всей ночной идеи насчет любви и дружбы предстала въяве. Чужая женщина спала в моей постели, женщина, которую я не знаю и вместе с тем с которой нахожусь в отношениях вполне дружеских, что не позволяет мне просто сказать: адью, мадам. Вроде бы и жениться надо. Тут я вздрогнул. Я тщательно оделся, хотел в пиджак, но этого все же постеснялся, надел домашнюю куртку, застегнулся на все пуговицы и даже галстук повязал. Вошел. Лариса проснулась и встретила меня милой улыбкой. Это привело меня в неистовство. Я тоже улыбнулся, но иначе. Мне уже казалось, что Лариса здесь насовсем, что вот так мы, вдвоем, навсегда, до конца дней и эта, по существу, ненужная мне женщина будет каждую ночь спать в (моей!) постели со мной и (каждый день!) мы с нею вдвоем будем совершать двухразовую (а по воскресным дням — трех) трапезу, идти вместе на работу, на работе быть вместе, в кино, театр (по воскресеньям!), в гости вместе! Как попугаи-неразлучники! Это было невозможно. Хотя женщина эта отмечена многими добродетелями. Я сказал Ларисе, что утро совершенно прекрасное и что необходимо немедленно идти гулять. Лицо Ларисы погасло. Потухли глаза, улыбка, щеки, волосы. Но я не хотел внимать этим переменам и солдатским строевым шагом пошел на кухню, дабы дать ей одеться. Она оделась быстро и даже тщательно причесалась и подкрасилась. Но я не внимал ничему. Вскоре мы сидели на кухне за чайным столом. Утро действительно было прекрасным — чистым, светлым, глубоким. Мы перебрасывались какими-то словами по поводу мороза, солнца, в общем, погоды, и пили чай. Я заметил, что она торопилась, обжигалась (бедняжка…). Я пишу это тебе, а у меня сжимается сердце от жалости к ней и себе. Да, да, Вит, и себе. Но тогда я постепенно деревенел, а она пыталась сказать что-то нормальное, но я не давал ей, говоря опять-таки какую-то пошлость о погоде. Она вскочила из-за стола чуть раньше меня, отметив, видимо, мое движение. Сказала «спасибо» (за что???) и, схватив сумочку, убежала. Я, по-моему, даже не успел с нею попрощаться. Я было рванулся за ней, но заставил себя остановиться. Лучше остаться невежливым, чем потом… Прощай, друг, и прости меня, ради христа…

Ну сукин сын ты, парень, «не за то, что играл, а за то, что отыгрывался». Не за то, что зазвал к себе женщину, все бывает, а за то, что оправданий ищешь. Удивил ты меня. Хотя… Опять же все бывает. Но признайся себе и мне честно — сосволочился ты с Ларисой. Тогда уже, когда к ней поехал. Тверёзый. Знал ведь все прекрасно. И ее отношение к тебе и твое — к ней. И что просто так визиты к одиноким женщинам не проходят. Увидел гостей и посидел бы пару часиков. Ладно уж. Какой я судья… А бабу эту дуру мне опять же жаль. Она-то, конечно, вообразила, что ты влюбился, что уж и замуж берешь, и картинки рисовала заманчивые. У тебя — попугаи-неразлучники, а у нее — райские кущи. Даже самые умные женщины дуреют от возможности выйти замуж. А ты жених завидный, красавец, при деле, при хате, но любишь чижика. А вот этого она, глупая гусыня, не знает. Куда ей в калашный-то ряд. Ой, Татьяна накрыла, ручку вырывает.

Стас, это я, Татьяна. Смотрю, мой костоправ все норовит в свободное время ручку схватить да в уголок удалиться. Думала — писать заново решил научиться. А, оказывается, он ради тебя ручки портит. Он всегда тебя любил. Больше меня, больше Стаса-маленького, только старушки разве с тобой потягаются. Всегда ты был для моего толстого дурня идеалом, тонкачом. А идеального в тебе ничего нет, хочешь обижайся, хочешь нет… (дальше зачеркнуто, и письмо не отослано).