Частные беседы (Повесть в письмах)

ПИСЬМО ДВЕНАДЦАТОЕ

А время идет, не ждет никого и ничего, и, Витя, я уже второй раз видел Прекрасный Предмет моей любви. Все вдруг отошло на второй план — все горькие встречи и происшествия, все — перед ликом любви самой. Как заговорил! Но это правда. К сожалению или к счастью, — не знаю. Но не стану утомлять тебя абстракциями. Точно опишу нашу встречу, потому что она, эта встреча, вбила последний колышек в мою пустошь. Ты ведь был у моей сестрицы? Помнишь ее квартиру, ее приемную? С ковром, который она притащила откуда-то из своих поездок. Во всю «приемную». И все входят туда в «музейных» тапочках, которых полным в ящиках для обуви. И все тапочки тоже откуда-то привезенные — дамам — на золотых ремешках, мужчинам тоже на ремешках, только простых. Так что конфуз, если на носках, извините, дыра, как может случиться у меня, холостого старого джентльмена. Ну-с вот, у сестрицы опять какой-то сбор по поводу ее успеха как архитектора, памятник, вернее фундамент к нему, хорошо рассчитала и получила вместе со скульптором премию. Я вовсе не думал, что встречу там свою птичку, вхожу, смотрю — джинсики голубенькие, волосики коротенькие торчат на затылочке и профиль, как бы ты сказал: носик, ротик, оборотик… Понимаю я все, но… Но освещено все это для меня светом Вермеера Дельфтского, и все тут. Она бросается ко мне: здравствуйте, я так рада! Я тоже рад, старый олух, и не могу этого скрыть. Рад сам, рад ее радости, рад, что мы увиделись и сидим визави. И я с наслаждением смотрел, как она ест, пьет, вертит головкой, движется, крутится, болтает, стреляет в меня голубенькими глазками. И видел идеальную гармонию движения. Впервые в жизни. Освещенную и освященную юностью, зрелостью и любовью. Эта любовь — магнитная тяга к прошлому, тоска по невозвратимости его — юности, детства. Это странное чувство по своей консистенции и необоримое по силе. Не испытал ты его, Вит, и не надо, право! Оно глобально, это живое, бьющееся, как целый организм, ощущение себя новым и счастливым, счастливым этой тоской незавершенности, никогда не завершенности. Это не болезнь, Вит, нет, не болезнь. Это новое состояние, которое еще требует изучения. В нашем возрасте человек на пределе всего, и прежде чем впасть в растворение, нужен лишь крошечный огонек, спичка, чтобы полыхнуло. А предмет выбирается произвольно, тот, кто попадает в скрещение, перекрещение излучений мятущейся души нашей. Но сам предмет? Аморфен ли он? Скорее — да, увы — да. Но есть один час, мгновение, когда твоя душа особенно разверста, а клубление страстей и излучение особенно высоко — и тогда искра высекает искру и бывшие аморфные глаза наполняются твоими излучениями — может быть, лишь отражают это, но тебе кажется, что наполняются. И ты готов тогда бросить самую жизнь на этот призрачный пир. Наверное, ненужную твою жизнь. Но это не все, Витвас, не все, я ввел тебя, как Виргилий, лишь в первые круги, дальше не поведу. Довольно того, что я сказал.

Весь вечер у сестрицы я был малый «хоккей», никто представить бы не смог, что во мне творилось. Конечно, и предмет мой не понимал. Ну ухаживает немного дядя подруги, милый, славный, не очень старый… Она танцевала, пела что-то, хихикала мило, а я угнездился как нарочно напротив зеркала, и время от времени на меня смотрел веселый, действительно не очень старый ухажер, не лысый, не толстый, даже высокий и стройный. Сколько плюсов, а! И этот весело возбужденный пожилой дж., лихо глянув на меня еще раз, вскочил и подсел к пташке. И был счастлив. От чего? От того, что перед глазами его вертится маленькая беленькая головочка, которая думает разве только о том, как бы получше выскочить замуж. А нашему П. П. Д. (Пожилой Приятный Джентльмен, так я себя окрестил на этот вечер) сидеть бы тихо у себя дома с какой-нибудь милой дамой, в холе и леле́е, и обсуждать литературно статью или книгу, скажем. А П.П.Д. чуть что не песенки поет и готов затянуть модную: «Миллион, миллион роз…» И забыл наш П.П.Д. про все и вся и начинает вести беседы типа, а кто скучал, а кто — нет, кто кого хотел видеть, а кто — нет (краснею, друг, но должен быть верен правде…). И получил наш П.П.Д. по заслугам, потому что ему сказали, что когда не видят, тогда и не вспоминают, а когда, мол, тут — тогда очень даже ничего! Но П.П.Д. прет напролом и спрашивает, как же птичка-невеличка-крошка-хорошка и т. д. (не помню, какими уж словами сказано было…) к П.П.Д. относится? Хорошо, — отвечает тоненьким голоском удивленная крошка-хорошка и замолкает, потому что даже она, наверное, почувствовала особицу вопроса и тона. Наконец-то П.П.Д. приходит в себя и оставляет крошку в покое. Все-таки разум его не окончательно еще покинул. А птенчик, освободившись от П.П.Д. и его выходок, отплясывал с каким-то молодым пареньком. П.П.Д. сел на свое место у зеркала и увидел, какой уже другой, пришибленный, П.П.Д. смотрит на него, ну один к одному он! Все вдруг в нем обнажилось. Нет, зубы не выпали и волосы тоже — П.П.Д. сник. И ушел, слава богу.

Я вышел на улицу и попал в зимнюю оттепель, с туманом, моросью, всхлипами грязи под ногами. Я долго шел Москвой, набережными, дыша сизой нечистой ледяной водой. Шел в свой одинокий дом, который считают очень уютным и красивым. А я, признаюсь честно — его недолюбливаю. Моя комната — как дура с мытой шеей, сидит и ждет. А никого нет. Кроме старого П.П.Д. — хозяина. Думаешь, любовь моя прошла, пропала, исчезла под напором разума и обстоятельств? Ничуть. Да она поселилась здесь навечно, со всеми чадами и домочадцами, гадами и курами. Она устраивает скандалы, разносит все вдребезги, если что не по ней. Она хлобыщет кипятком и ворочается как динозавр — уж будьте покойны. Не выселишь ее никуда и никогда. Стыдоба, друг мой, стыдоба… Но что поделаешь, так со мною приключилось, и тут, как говорится, ни убавить, ни прибавить.

Как живут твои молодые? Как Денис? Пиши. Что ты так мало пишешь о себе, думаешь, мне неинтересно? Зря. Я отдыхаю с тобой от себя. Пиши.

Твой навечно Стасёк.

Вот ты, Станислав, пишешь мне о любви, открываешь глубины и объясняешь, что это за великое и тяжкое чувство — любить другого человека, конечно же не ангела, не идеал и пр. Верю. Верю, и еще как. Трудно любить ДРУГОГО. А не себя. Но не в этом суть, ты меня соблазнил философствовать по поводу и без повода. А хочу я тебе написать совсем о другом. Вернее, о том же. И я люблю. Съел? И страдаю. Клянусь тебе. И как страдаю. Только теперь тебя понял. А люблю я… люблю я внука своего Дениса. Ты даже не представляешь, как рвется мое старое сердце, какое давление скачет по сосудам. Вчера попросил тут в больнице сестру померять, так она за голову схватилась: 220 на 127 (шучу, конечно, но и двести двадцать и сто было…). Я на нее цыкнул, хватанул горстку-другую снадобий, да разве ими поможешь боли душевной, эх Стасёк, Стасёк… Молодые-то мои родители разбегаются, такое дело. Родили малого — славного, хорошего, добрячка (сейчас), надо его растить, выращивать, чтобы он и дальше был славным добрячком, да и крепеньким во всех смыслах тоже, а они — гаденыши, другого слова на них нет — между собой свары затевают, и на ребенка им наплевать. Понимаешь, ребенок, оказалось, им не нужен, мешает. Получился в страстях и неумениях, родился — сю-сю, а потом надоело. Папаше хочется со своими стюдентами пивко пить, мамаша не знает, с какого боку к Дениске подойти, и тоже убегает то к подружкам, то по телефону треплется часами, ерунду мелет. А ребенку почти год, он требует отдачи, маму-папу зовет, а папаша придет, глянет и дрыхать заваливается или свою музыку включает, и ему до ребенка как до мексиканского страуса. Собаку и ту нельзя заводить, если не готов к этому, а тут живой человек! Мы и с Татьяной поссорились, она обвиняет ее, молодую, говорит, что все идет от женщины, что молодая — неряха, неумеха, нерадивая, что бездарна для семейной жизни. Родила, и на мужа никакого внимания — времени нет. А у меня было, — кричит Татьяна, — я все успевала, а эта сидит как клуша и на своего мужа огрызается, а кругом грязь и засёр. И обеда нет, и сама лохматая, и белье кучей… Ну в чем-то, может, Татьяна и права, но я-то считаю, что виноват наш, твой тезка (что за имя такое дурное…), балбес. Он не готов к роли отца, так, щенок. Это мой-то сын. Любить он не умеет Душой. Не выросла она у него. А может, и не вырастет, пора бы уж. Привел в дом девушку, назвал женой, цацкался с ней, ах киска-миска, ах лапа (цапа)… А дальше что? Дальше беременность и роды. После родов она стала толстенькая и некрасивенькая, в халате ходила (кормила же!) — и стала не нужна. Мы с Татьяной виноваты, что не научили балбеса любить. Как и где упустили? Работаем все, других холим, вылечиваем, а сын… Я его позвал поговорить. Приходит вечером, становится в позу у двери, и на лице этакое скучание, тоска, видите ли. Я спрашиваю, что у вас с Леной? Он мне чуть ли не с зевком: разлюбил, говорит. Я спрашиваю, а за что же, мол? Он на меня воззрился и заявляет: отец, ты прост как хозяйственное мыло, почему любовь приходит и уходит — никому неизвестно. Ну я ему за «хозяйственное мыло» и любовь «неизвестную» затрещину дал. Научился, подлец, словечки говорить! Он за щеку схватился и верещит: папа, это неинтеллигентно! Я говорю, не знаю я, конечно, что интеллигентно, а что нет, но девочка с моим внуком никуда от нас не уйдет! Он пожал ватным плечиком и ушел из комнаты.

Ты пойми, Стасёк, твой чижик-пыжик не тебя, так другого найдет и ты без него худо-бедно прокантуешься. А Дениска? Если его папаша сейчас оставит ро́дный (хотя, конечно, какой там «папаша»), где он другого родного найдет? Тут и я и Татьяна сумели бы не обделить парня, родные дед с бабкой. А чужие? Отчим, дед, бабка? А мамаша заделает себе с другим мужем другого «дениску», и кому наш мальчонка будет нужен? Ты скажешь — есть хорошие люди. Конечно, есть. Но вдруг не попадутся, а мы вдали. И мы страдаем и он, Дениска, не ДОПОЛУЧИТ, что должен получить в детстве, счастливом детстве. Разойдутся они — папашам еще разрешают (иногда) видеться, а дедам и бабкам? Татьяна плачет потихоньку от меня, но я-то вижу. С молодой я говорил, она тоже плачет и собирается к своей матери, она у нее где-то под Тулой живет. Балбес, оказывается, ей уже сказал, что разлюбил. Все тихо, как мыши, по углам сидят, только Дениска ничего не понимает — веселый! Вот где слёзы-то.