Детство на окраине

Олененочек

В субботний вечер по всей Москве звонили церковные колокола. Звон этот заполнял тихие улицы и переулки. Старухи, заслышав звон, крестились. Крестился и Кузьмич, собираясь в церковь. Он никогда не пропускал церковной службы — все боялся, что бог накажет, если не ходить в церковь.

Иван Михайлович и Дарья Никоновна бывали в церкви лишь на большие праздники. В такой день не пойти было нельзя — тотчас объявят тебя безбожником. А в то время прослыть безбожником — это все равно, что бунтовщиком: тотчас и полиция тобой заинтересуется. Поэтому Дарья Никоновна, словно оправдываясь, объясняла соседям:

«Да когда же нам ходить? Вечером ко всенощной звонят, а мы идем коров убирать. Утром к обедне зовут, а мы опять же в коровник. Праздничков у нас нет, что ж поделаешь! Так всю жизнь и крутимся у коровьих хвостов».

Соня сидела в уголке со своей облезлой куклой, слушала звон и о чем-то думала. Вечерние колокола всегда нагоняли на нее грусть. Синеглазая Дунечка, выйдя из своей комнаты, увидела Соню и опустилась перед ней на корточки:

— Ты о чем задумалась, а?

— Не знаю, — ответила Соня. И тут же, неизвестно почему, у нее на глаза навернулись слезы.

— Пойдем ко мне, — сказала Дунечка, — я тебе сказку расскажу.

Соня вскочила. Ой, сказку! У нее даже сердце забилось от сладкой радости. Она любила сказки чуть не до слез, но ей редко кто рассказывал их. Ни отец, ни мама не знали сказок. Им, когда они были маленькие, тоже никто не рассказывал сказок.

Дунечка и Соня уселись рядышком на кровать, застланную серым байковым одеялом. Дунечка начала рассказывать, а Соня, слегка открыв рот, глядела на нее и боялась пропустить хоть одно слово.

Дунечка рассказывала про Золушку. И перед глазами Сони в полутемной комнате возникали неясные, но волшебные видения: дворец с золотыми стенами, зеркальные полы, сверкание огней. Далекая музыка звучала в ушах… Она видела, как бежит Золушка в солнечном платье по белой лестнице и теряет хрустальный башмачок.

— А какой это — хрустальный?

— Да такой вот, как стекло…

— Как стакан? А такие туфельки не разбиваются?

— Они толстые, граненые.

Как стекло… Наверное, они звенят, когда Золушка бежит. Ах ты, Золушка, беги, беги скорей, а то пробьет двенадцать часов — и все исчезнет!

Вот уж и нет Золушки. А башмачок лежит на мраморной ступеньке и светится, будто льдинка, — ведь он же хрустальный!

Но вот бежит по лестнице принц.

— А он какой, этот принц? — прервала Соня.

— Он — красивый, — ответила Дунечка. — У него серые глаза и длинные кудри, русые такие, на косой пробор… Вот как у Сергея Васильича. И ростом он такой же. И лицом.

Соня поглядела на Дунечку с удивлением:

— Принц-то красивый. А Сергей Васильич красивый, что ли? Всех хуже!

Дунечка усмехнулась, потрепала Соню по волосам:

— Эх, ты! Не понимаешь ты ничего!

Дунечка замолчала, задумалась. Было уже темно, синяя летняя тьма смотрела из-за белых занавесок. На занавески падал зеленый отсвет лампадки. А Соня смотрела на эту занавеску широко открытыми круглыми глазами. Все так и есть! Вот она сейчас подойдет к окну, раздвинет занавеску, а там темный сад, полный белых цветов. И над этим садом звезды, звезды… И среди деревьев сверкает золотой дворец, а на белой ступеньке светится башмачок…

Тут Соня заметила, что Дунечка давно уже молчит и словно все прислушивается к чему-то. Вот хлопнула в кухне входная дверь. Дунечка встрепенулась, подняла голову. Послышался голос мамы, звякнула кружка о молочный бидон — мама пришла с молоком из коровника. Дунечка вздохнула и снова задумалась. Вот опять хлопнула дверь, и опять Дунечка вздрогнула. Пришла какая-то женщина за молоком. И Дунечка еще больше понурилась…

Она ждала своего мужа, Сережу, с работы. Работа давно кончилась, уже и темнота наступила, а его все нет и нет. Соня не любила дядю Сережу. И ей даже в голову не приходило, что Дунечка грустит из-за того, что он не идет домой.

— Хорошо бы, так всегда было, да? — сказала Соня, глядя в глаза Дунечке. — Дядя Сережа бы не пришел сегодня… И совсем бы не пришел. А мы бы каждый вечер сказки рассказывали. Да?

— Может, так и будет, — тихо ответила ей Дунечка.

Соня обрадовалась:

— Правда? Ой, вот бы хорошо!

— Да… Хорошо бы… — прошептала Дунечка. И вдруг слезы покатились у нее по щекам. Дунечка схватила полотенце, висевшее на спинке кровати, и спрятала в него лицо.

Соня испугалась:

— Ой… Почему?

— Молчи, молчи, — поспешно сказала Дунечка. Она вытерла лицо и повесила полотенце на место. — Я ничего… Это у меня зубы вдруг заболели. Иди, Соня, играй, я полежу.

Соня вышла на свет, в свою комнату. Отец, сняв сапоги, сидел с книгой, придвинув поближе лампу. Мама в кухне наливала покупателям парное молоко. На шестке стоял раскрытый чугунок, и по всей квартире пахло мясными щами. Кузьмич только что пришел из церкви и сидел за столом, ждал, когда Анна Ивановна подаст ему щей. И за своей прикрытой дверью тихо сидел горбатенький художник.

Соня взяла свою тетрадь для рисования, карандаш и тоже уселась к лампе рядом с отцом. Маленький желтый круг света падал из-под белого стеклянного абажура и тускло отражался в темной клеенке. Светло было только на столе. А в углу, где висели платья, прикрытые простыней, и в складках пестрой занавески, которая отгораживала мамину кровать, держались легкие сумерки.

Соня принялась рисовать. Ей так хотелось изобразить все, что сияло перед глазами. И сверкающий дворец, и сад со звездами и белыми цветами, и Золушку, и волшебницу-фею… Она рисовала, рисовала, рисовала… Но, посмотрев на свой рисунок, тут же переворачивала страницу. Не такой получился дворец! И Золушка не такая! И даже башмачок не такой!

Мама отпустила всех своих покупателей, вымыла кипятком бидон и дойное ведро, поставила их на шесток сушиться. Кузьмич поужинал. Анна Ивановна убрала и перемыла посуду.

— Ну что, как там дела-то? — сказала Анна Ивановна. — По копеечке, что ли?

— Чего еще «по копеечке»! — остановил ее Кузьмич. — Завтра праздник, а она в карты! Грех ведь! Эх ты, дурачье!

— И что там, Кузьмич! — возразила мама. — Грех воровать, грех обманывать, людей обижать грех. А что же кому обидного, если мы по коно́чку сыграем? Завтра праздник, вам на работу не идти, можно поспать подольше.

— Ну уж… если в лото — еще туда-сюда… — сдался наконец Кузьмич. — А в карты — нет.

— Господа, освободите-ка стол! — сказала мама отцу и Соне.

Соня улыбнулась: «господа»!

Отец закрыл книжку, Соня забрала со стола свою тетрадку. Анна Ивановна принесла мешок с «бочонками».

Все уселись за стол, вызвали Дунечку из ее комнаты и начали играть в лото.

Соне стало очень скучно. Ей не хотелось больше рисовать, черный карандаш только портил сказку. Ей не хотелось играть с куклой — она была старая и некрасивая. Ей не хотелось слушать, как выкрикивают всякие цифры и гремят «бочонками»… Какая-то тоска напала, такая тоска, что впору заплакать, закапризничать. Соня положила свою исчерченную тетрадку и с сумрачным лицом поплелась к художнику.

Художник что-то рисовал углем на большом листе бумаги. Он, как всегда, был суровый и печальный. Большие черные брови хмурились, и от них будто тень ложилась на его худое грубоватое лицо. Глубокая поперечная морщина пересекала его лоб. А губы были сжаты так, словно и ему, как Соне, хочется не то заплакать, не то закричать.

Он исподлобья взглянул на Соню:

— Пришла?

— Да, — тихо ответила Соня и стала у притолоки.

Уголь зашуршал по бумаге.

— Что случилось? — спросил художник.

— Ничего, — сказала Соня и насупилась. — Мне очень скучно.

— А! — Художник кивнул головой. — Мне тоже очень скучно.

Тут у него в груди захрипело, он закашлялся. Перестав кашлять, он утерся измятым синим платком, посидел, опустив руки на колени. Потом спросил:

— А в игрушки почему не играешь?

Соня хмуро ответила:

— А где у меня игрушки-то? Никакой игрушечки нету.

— Сейчас я тебе сделаю игрушечку, — сказал художник.

Он взял кусок плотной бумаги и в одну минуту вырезал из него олененка. Такой это был хорошенький олененочек, с поднятой головой и с тонкими ножками, что Соня сразу повеселела.

— Вот тебе! — художник подал ей олененка. — Иди играй. И знаешь, — сказал он, закрывая за ней дверь, — ты сюда не очень-то ходи. Я, знаешь, кашляю…

Но Соня почти и не слышала, что он сказал. Олененочек этот был как чудо, как сказка. Ведь только что лежал на столе кусочек бумаги. Бумага — и все. И вдруг из этого белого кусочка выскочил олененочек!

Соня радостно подбежала к маме:

— Мама, гляди, олененочек!

Мама оторвалась от игры, посмотрела, удивилась:

— Это что, это что! Какой хорошенький! — И показала всем за столом: — Глядите, какой олененок!

Игроки на секунду оторвались от лото, покивали головой, сказали: «Да-да, хорошенький!» — и опять взялись за игру. А мама спросила:

— Кто же это тебе вырезал? Неужели сама?

И тут что-то случилось с Соней. Она никогда не говорила неправды. Но тут вдруг тщеславие одолело ее. И она сказала:

— Да. Сама.

Мама обрадовалась:

— Правда?

И Соня опять повторила:

— Да. Сама.

Мама еще полюбовалась бумажным олененочком, отдала его Соне:

— Ну иди, играй!

А сама снова принялась за игру и забыла про олененочка.

Соня отошла. Но тут же почувствовала какое-то смущение. Она обманула маму! Что же это она сделала? Как же она могла это сделать? Может, сейчас подойти к маме и сказать:

«Мама, это не я вырезала. Это художник».

Если бы Соня так сделала, все было бы хорошо. Снова стало бы легко на душе, и олененочек ее по-прежнему радовал бы, и она придумала бы новую игру с этим олененочком.

Но у Сони не хватило мужества признаться. Она молча сидела в уголке, а тоска ее все росла, становилась все тяжелее. Она обманула маму!

«Сейчас скажу маме», — решила она. Положила в уголок на пол олененочка, встала и тихо подошла к маме. — «Сейчас скажу: «Мама, а это не я сделала…»

Но хотела сказать и никак не могла. Вина ее казалась такой большой, что сил не хватало сознаться. Ведь она обманула маму, да еще два раза! Ведь мама сказала:

«Правда?»

А она ей опять ответила:

«Да».

Обманула маму! Соня чувствовала, что попала в страшную беду. Она то подходила к маме, то снова уходила в свой уголок. Весь вечер прошел в этой молчаливой тоске. А мама играла в лото с жильцами, шутила, смеялась и ничего не замечала.

На другой день Соня проснулась веселая. Но увидела олененочка, и вчерашняя тоска снова напала на нее. Сердце болело так, как болят у человека зубы. Соня не могла терпеть и заплакала. Мама начала спрашивать, что у нее болит, о чем она плачет. Голос у нее был заботливый, ласковый. Но чем ласковей спрашивала ее мама, тем горше она плакала. Вот мама тревожится из-за нее, заботится, а Соня ее обманула! Соня виновата, так виновата, что выдержать невозможно. И сознаться никак невозможно! И так целый день: Соня то умолкала, то снова начинала горевать и плакать. Маме надоело ее утешать.

— Некогда мне с тобой нянчиться, — сказала она. — Как не стыдно! Большая девочка, скоро в школу, а она хнычет без конца ни с того ни с сего!

За обедом Соне ничего не хотелось есть. Мама заставляла, но Соня хлебнула две-три ложки супу и больше ничего есть не стала.

Отец встревожился. Он взял ее к себе на колени и, щекоча ухо большим золотистым усом, начал уговаривать:

— Ну, не плачь, не плачь! Ну, где у тебя болит?

Соня никак не могла объяснить, где у нее болит. Ей было плохо, тяжело. Вот только бы признаться в том, что ее мучило, и все снова было бы хорошо и ничего бы не болело. Но и признаться она никак не могла.

— Ну, где болит? Ну, скажи скорей!

— Нигде, — ответила Соня, а слезы уже опять подступили к глазам.

— Ну, не плачь! Хочешь хлебушка с песочком?

Это было лакомство. Мама не очень-то разрешала транжирить сахар. Но отец все-таки отрезал ломоть сеяного хлеба и густо посыпал его сахарным песком.

— Гляди-ка сюда! — весело сказал он и подал ей этот сладкий кусок. Сахар густо блестел по всему ломтю.

Соня не могла противиться, взяла. Но слезы так и посыпались на сахарный песок. Соня откусила раза два, положила кусок и снова принялась плакать.

Отец уж и не знал, что делать. Он пошел к Макарихе и принес от нее зелененький мармеладный лапоток, осыпанный сахаром.

— А гляди-ка сюда! — еще издали закричал он.

Но Соня увидела лапоток и еще пуще залилась слезами. Вот как отец ее любит, как балует, а она обманула маму! Да еще два раза!

Соня мучилась еще долго-долго, и никто не мог понять, что с ней происходит, а у нее так и не хватило духу рассказать, что она сделала.