Долина Иссы

XXXIII

Темное изваяние, подвижная перпендикулярность над конским крупом — таким явился Томашу пан Ромуальд в своей маленькой темно-синей фуражке, с арапником у седла, когда подъезжал по аллее к крыльцу. Вскоре они очень сблизились. За столом тетка Хелена пододвигала поближе к гостю варенье, дедушка расспрашивал об урожае. Однако Томаш знал — хотя бы по почти неуловимым признакам в поведении бабок, — что дистанция соблюдается. Пан Ромуальд мог себе приезжать, но не принадлежал к их кругу. Впрочем, это не имело никакого значения — от него исходило неодолимое обаяние. Визит и разговор о зверях предвещали новые чудеса.

Прежде всего сами Боркуны. Томаш никогда там не бывал, хотя это всего в трех с половиной верстах. Теперь он поехал туда с теткой, которой как раз пришлось отправиться к колдуну за лекарством для овец, и по этому случаю появилась идея навестить Буковского. У креста за куметыней надо было повернуть не направо, как в Погиры, и не чуть направо и немного прямо, как к Бальтазару, а налево. Линия леса приближалась, и за первыми же деревьями открывался совершенно иной мир, с холмика в лощинку, тут лесок, там болотце, между купами деревьев петляющие дорожки с колеями. Дом и двор пана Ромуальда представали взору внезапно: в низинке за ельником — заросшая черной бузиной маленькая усадебка с деревянными колоннами крыльца. За ней скрывались сад, ольховник, затем постепенно поднимающийся молодняк и, наконец, ряд высокоствольных сосен. Внутри запах кожи, в углах кучи сбруи, сёдла, хомуты, а в этих кучах и на стенах — множество необычных вещей: рожки, свистки, ягдташи, подсумки. Томаш выпытывал, для чего предназначена каждая вещь, и получил в руки ружье, которое Ромуальд переломил, посмотрел, не заряжено ли, но при щелчке курка подскочил и сказал, что так делать не надо — если спускать курок без патрона, ружье может испортиться. Это был шестнадцатый калибр, средний; двенадцатый — с внушительным отверстием в стволе — иногда пригождается больше, особенно на крупного зверя, а двадцатка — самая маленькая — сойдет только на мелкую птицу. Пану Ромуальду это ружье досталось от отца, и, хоть старое, било оно хорошо. Весь ствол был украшен змеевидным серебряным узором — такие ружья называют дамасскими.

Стол накрыли скатеркой, а прислуживала молодая девушка со скромно опущенной головой. Томаш таращился на нее или, как еще говорят, не мог глаз от нее оторвать. Наверное, причиной тому были цвета: белизна лица, мягко, постепенно перетекавшая в румянец щек, закрученная темно-золотистая коса, а когда она мельком взглянула на него — таинственный блеск темной голубизны. Ему показалось, что в этом взгляде была симпатия, и он помрачнел, когда позднее, выходя, услышал, как она мимоходом шепнула пану Ромуальду: «шутас». Речь шла о нем, и он страшно сконфузился — по-литовски это все равно что покрутить пальцем у виска. Это омрачило все удовольствие от визита, но, с другой стороны, с тех пор его тянуло в Боркуны — словно наперекор или чтобы что-нибудь исправить.

Пан Ромуальд сел с ними в бричку. Он настаивал, что его мать живет совсем рядом и будет очень рада. Боркуны состоят из трех фольварков под одним общим названием; земля разделена так, что между хозяйствами пана Ромуальда и старухи Буковской вклинивается территория Масюлиса. Здесь дом стоял на пригорке, с крыльца открывался вид на небольшое озерцо на дне заболоченной низинки. Пани Катажина Буковская в самом деле рассыпалась в любезностях и приглашениях. Но ее лицо! Покрытое бородавками с клочками волос, брови льняные, всклокоченные. Филин Томаша превосходил ее красотой. И голос: мужской бас. Впрочем, как Томаш вскоре заметил, ее внешность подходила к применявшимся ею методам. Хозяйство вел ее сын Дионизий, неженатый, но уже немолодой. Он ни в чем ей не прекословил и поджимал хвост, стоило на него прикрикнуть. По мнению Томаша, он не отличался ничем особенным за исключением сапог: не до колен, а выше, с мягкими голенищами, стягивавшимися ремешками и чашевидно расширявшимися на бедрах. Третий сын, Виктор, подрастающий юноша, был лупоглазым, с неотесанными чертами лица, и заикался, а уж если что-нибудь из себя выдавливал, то глотал часть слов и выговаривал одни гласные, перемежающиеся гортанным звуком, который мог означать любую букву. Например, предложение: «Сено мы уже убрали», — звучало у него: «Гего гыуге угаги».

Разумеется, опять стол, бутыль с крупником[57] и назойливые приглашения: «ты, сударь, уже можешь пить, чай не дитё» и «откушайте, не побрезгуйте», — чоканье, звон стекла. Томаш пригубил, и слезы выступили у него на глазах: напиток обжигал как огонь. Но Буковская осушила рюмку одним бульком (как он убедился впоследствии, в бутыль она заглядывала часто: как будто ищет что-то в буфете и — хлоп! — сразу с раскрасневшимся лицом закрывает дверцу). Дионизий наливал рюмку за рюмкой, тетка Хелена тоже не отставала. Правда, она пила не так, как другие: прищуривалась и выцеживала содержимое рюмки, словно это была вода. И сразу же возбужденные голоса, шутки, которых он не понимал, все эти взрослые глупости. Томашу стало скучно. Начали напевать, Буковская вскочила, подбежала к висящему на стене коврику с вышитой кошкой и сняла с него гитару. На середине комнаты она, притопывая, загудела своим басом:

Раззадоренная успехом, уже сидя, она перебирала струны, умильно закатывала глаза и пела о Вурцеле. Эту песню Томаш знал — слышал от Антонины — и дивился. Разве можно быть ягодкой-молодкой, если ты любила сорок лет? А слова в песне были такие:

Правда, у Буковской эта романтичность получалась очень смешной. Еще смешнее вышло, когда она затянула: «Запрягайте-ка коней, бо мне надо ехать к ней» с припевом: «Надо-надо-надо-надо». Во всяком случае, пусть уж лучше забавляются так, чем все время накладывать и наливать. Томаш соглашался терпеть все это, так как понял, что с ними нужно быть терпеливым — ведь они никогда не могут сосредоточиться на чем-то одном. В нем уже разгоралось любопытство: Дионизий рассказывал о логове волков неподалеку — вечером на краю болота он видел самца, а значит, почти наверняка где-то рядом есть и волчата, но, когда Томаш начал его расспрашивать, все сразу потонуло в гомоне, смехе и звяканье тарелок Все-таки в Боркунах оставалась масса вещей, о которых нужно было разузнать. К тому же здесь он чувствовал себя не так неловко, как во время визитов в другие усадьбы. Поведение за столом не требовало постоянной бдительности, ему придавали смелости их ногти с черными ободками и ладони, загрубевшие от работы в поле, а еще — их расположение к тетке и к нему.

Из двух усадеб Боркуны пана Ромуальда были интереснее: у его матери обсуждали в основном, каков урожай да что посеять, да почем нынче лен, а у него — коней, собак, ружья. Хотелось бы снова поскорее там оказаться, но в то же время его мучило то воспоминание. Ведь Томаш в самом деле всего одним взглядом показал, как она ему понравилась — неужели, если кто-то нравится, нужно всегда притворяться, что это не так?

Они возвращались вечером. Тетка погоняла лошадь — веселая, хоть и не подававшая виду, что выпила лишнего. Здесь, в этом многообразии, открывавшемся по обе стороны дороги, сумерки были не такими, как в Гинье, — они откликались множеством голосов из зарослей и с сырых лугов. Ворчание, кряканье, лягушки, дикие утки или другие птицы. Козодои проносились перед ними в косом полете. Томашем овладевало благоговейное восхищение этим бурлением в темноте, восторг перед столь многими существами, чьи скрытые повадки и дела призывали к познанию и наблюдению. Как глупо, что люди всё распахали под поля. Как только въезжаешь в поля, тут же кончается красота. Будь его воля, он бы запретил пахать, чтобы всюду росли леса, а в них бегали звери. Размышляя так, он решил, что, когда вырастет, создаст такое государство, где будет один лес. Людей туда пускать не будут — разве что некоторых. Каких, например? Ну, например, таких, как пан Ромуальд.