Феодора

ГЛАВА 20

Старая императрица Евфимия узнала о состоянии Феодоры раньше Юстиниана: фактически каждый при императорском дворе знал это прежде, чем новость стала известна Юстиниану.

Весть передалась следующим образом. Первыми об этом догадались женщины — служанки, костюмерши, многочисленная челядь. В таких вопросах женщины особенно проницательны.

От них волнующее известие просочилось к евнухам дворца Гормизды. Те были только рады возможности распространить слух и прекрасно знали, какую форму ему придать, чтобы как можно более навредить своей госпоже, которую они ненавидели.

Обитатели Гормизд тут же сообщили новость своим приятелям и знакомым во дворце Сигма. От тех она попала к служанкам императрицы. В результате очень скоро, почти молниеносно Евфимии стало известно, что девушка, которую Юстиниан поселил у себя, ожидает ребенка.

Первой мыслью Евфимии было чисто женское злорадство: «Я была уверена, что эта потаскушка влипнет! Это послужит ей хорошим уроком!»

Но вслед за этим явились иные соображения. На свет появится отпрыск наследника, несомненно незаконный, но внебрачный ребенок царской крови это не обычный бастард…

Подобная ситуация затрагивала устои управления государством, вопросы наследования престола. Из-за легкомысленных связей наследников, регентов и королей велись войны, гибли и возникали династии, перекраивалась карта мира.

Для императрицы эта мысль оказалась отрезвляющей, и она стала обдумывать все мыслимые последствия и их вероятность, рассчитывая, каким образом она смогла бы принять деятельное участие в развитии событий.

Между тем, хотя обо всем уже знали и Евфимия, и служанки, и евнухи, и придворные дамы, а новость распространилась в виде самых искаженных слухов по всему дворцу, одним из самых последних, кто узнал об этом, оказался сам Юстиниан.

Такое случается и в обычной жизни с будущими отцами. С императрицей Юстиниан не встречался. И хотя он ежедневно бывал у императора, старый Юстин был так забывчив, что, если ему и сообщили об этом деле, услышанное так глубоко кануло в темный омут его ослабленного возрастом сознания, что он ничего не мог вспомнить. Никому и в голову не пришло сообщить что-либо Юстиниану, ибо все считали, что он давно обо всем знает.

Когда он приглашал к себе вечерами кого-либо из тех, кто ведал зарубежными делами, или одного-двух друзей, что стало обычным для него в этот период напряженных отношений с соседними монархами, Феодора великолепно скрывала свое состояние. Она рассеянно слушала обсуждение подробностей задунайской политики, или хода обучения воинов Велизария, или доклад посла, посетившего двор короля остготов Теодориха[61], или даже такие несущественные вопросы, как шансы Зеленых или Синих на предстоящих ристаниях на Ипподроме. В этих беседах всегда находилось место и мудрости, и остроумию, они были насыщены дипломатическими двусмысленностями, цитатами классиков и молниеносными острыми репликами спорящих сторон.

Феодора при этом и смеялась, и старалась отвечать умно, когда к ней обращались, но ни разум ее, ни сердце во всем этом не участвовали. Она бесконечно задавалась вопросом, как можно заниматься столь несущественными делами, в то время как нечто действительно реальное и грозное заставляет ее чувствовать себя безнадежно несчастной.

Юстиниан был наследником трона величайшей империи мира. Да и Феодора была женщиной не такой уж простой, несмотря на свой юный возраст.

Однако способ, каким она сообщила важную для него новость, оказался до смешного обычным, ’он включал в себя полагающиеся при этом слезы, недоумение, заверения и другие, очевидно, неизбежные составляющие подобных ситуаций, ведь еще Ева, как известно, была настолько переполнена чувствами, что рыдала на груди Адама, собираясь подарить ему сына, впоследствии названного Каином.

Произошло это так. Однажды днем Феодора, будучи уже на втором месяце беременности, внимательно рассмотрев себя во весь рост перед зеркалом, с замиранием сердца ощутила уверенность, что предательские признаки ее положения стали в десять раз очевиднее, чем они на самом деле были — и как раз в этот момент Юстиниан вернулся во дворец. Он был один, и вид у него был ликующий.

— Замечательные новости! — сразу же воскликнул он, обращаясь к ней.

— Да? — отозвалась она довольно вяло.

— Наша политика внесения раскола в стан врагов приносит необыкновенные результаты!

— А, — она будто и не слушала.

— Неужели это тебя не интересует, милая? Только что прибыли гонцы с известием, что италийский король Теодорих охладел к плану персов и вместо этого приступил к укреплению связей с вестготами Гиспании!

Она попыталась показать, что весьма рада, но из этого у нее ничего не вышло.

— Да что это с тобой? — спросил он в недоумении. — Разве ты не понимаешь, что это означает? Теодорих — самый сильный и опасный сосед империи на западе. И если уж он уклоняется от союза, то весь план Кавада терпит крах!

Он вопросительно посмотрел на нее, но она, опустив глаза, молчала.

— Это имеет такое же значение, как и победа в большой войне, — продолжал он, даже и не пытаясь сдержать свое волнение и восторг. — Следует награждать за дипломатические победы точно так же, как и за военные! А в таком случае, дорогая моя, ты бы удостоилась высших почестей, поскольку ты первая высказала эту мысль…

Он умолк, так как Феодора внезапно расплакалась.

— Ну что ты, милая! — принялся успокаивать он ее. — Что-нибудь случилось?

Она, не прекращая рыдать, вырвалась из его рук.

— Н-не трогай меня! Ты будешь меня ненавидеть…

— Ненавидеть тебя? Из-за чего?

Захлебываясь слезами, она наконец произнесла:

— И-и-из-за того, что у-у меня бу-бу-будет ребенок…

Даже опыт в такой момент не в силах совладать с чувствами женщины, и к отчаянию Феодоры добавился страх. К тому же инстинкт подсказал ей, что слезы — наилучший и самый верный способ преодолеть обычную сдержанность мужчины и использовать его сочувствие к своей выгоде.

Юстиниан повел себя точно так же, как ведет себя в аналогичной ситуации бесчисленное множество других мужчин, что подтверждает мудрость природных инстинктов. Некоторое время вид у него был довольно глупый, что тоже часто бывает.

— Ну, хорошо, — произнес он и замолчал. — Ладно… — внезапно он судорожно сглотнул. — И поэтому ты плачешь? Ты подумала, что я… что я не захотел бы ребенка?

Она кивнула, приложив к глазам край покрывала и украдкой взглянув на него.

— Значит… ты не против? — спросила она.

Он засмеялся и протянул к ней руки.

— А почему бы и нет? Почему бы мне не хотеть его? Почему бы и тебе не радоваться этому?..

Некоторое время она стояла перед ним — жалкая, похожая на светло-золотистый призрак; потом, шагнув к нему, она позволила заключить себя в объятия.

Что последовало потом, вряд ли необходимо подробно описывать: обычные проявления нежных чувств, признания в верности и любви, считающиеся почти ритуальными. Затем она, свернувшись клубочком, села на ложе, а он, обнимая ее, сказал:

— Наш ребенок должен быть порфирородным.

Он имел в виду Порфировый дворец, это необычное сооружение из камня пурпурного цвета, в котором многие поколения императриц и женщин высокого положения совершали священный ритуал дарения жизни царственным отпрыскам, поскольку, по многовековой традиции, появившийся на свет в пурпуре относится к правящему классу.

— Только не мой ребенок, — заметила безрадостно Феодора. — Лишь законные дети императорской семьи рождаются в пурпуре.

Он посмотрел вниз, на ее макушку.

— Твой ребенок — это и мой ребенок тоже. — Он сказал это так, будто пытался себя убедить в этом. Затем добавил:

— Любовь моя, если бы обстоятельства были несколько иными — думаю, мы могли бы с тобой пожениться.

Она сидела молча, с побледневшим лицом.

Супружество… вот даже о чем он думает!

Это была такая головокружительная вершина, к которой она и на миг не позволяла себе взлететь в своих честолюбивых помыслах…

Она вздрогнула, как от озноба. Как ужасно мечтать об этом! Ведь это невозможно, нереально и совершенно безнадежно!

Даже страшно о таком подумать!

— Нет-нет… — пролепетала она ломающимся голосом.

— Разве ты не хотела бы этого? — воскликнул он.

— Не в этом дело. Конечно, я бы хотела. Но ведь это неслыханно, противоестественно и невозможно…

— Почему? Почему невозможно? Нет ничего невозможного!

В висках у Феодоры так шумело от внезапного прилива крови, что она смутно видела Юстиниана и едва различала его голос. Это был жутковатый и в то же время решающий момент в ее жизни. Момент, когда необходимо принимать страшные решения.

И она оказалась не готовой к нему.

Но ведь надо же что-то сказать. Не могла же она молча сидеть, позволяя потухнуть разгоревшемуся в нем пламени.

— Я — твоя любовница, — начала она. — Стать ею — и быть любимой тобою — это все, чего я хотела…

Самые обычные слова, но произнесенные истинной женщиной. Ее колебания, ее нерешительность, ее робкий, трепетный вид совершенно покорили Юстиниана.

Внезапно ее замешательство прошло, мысль заработала. Как страшно она недооценивала Юстиниана! Своей поразительной преданностью он доказал ей, насколько глупым был ее страх. Она обязана любить его и быть преданной ему так, как ни одна другая женщина.

Но он мужчина… и поэтому необходимо управлять им, тщательно формируя его мысли и побуждения. И она приняла решение. Теперь пути назад не было. Затаив дыхание, она ждала его ответа.

И ответ явился.

— Возможно, для тебя и достаточно быть моей любовницей, но как же ребенок?

Вот это вопрос! Наконец-то она почувствовала уверенность в себе, и ее последующие действия стали ясны для нее.

Умение управлять мужчинами было у Феодоры врожденным, к тому же оно было развито ее опытом до уровня, недостижимого для большинства женщин. Одним из способов заставить мужчину сделать что-то является умение внушить ему, что это чрезвычайно трудно, почти невозможно. Мужчины любят преодолевать трудности. Это неотъемлемый признак их пола, их мужественности. Они всегда отвечают на брошенный вызов.

— Я… я боюсь, — залепетала она. Это была скрыто выраженная просьба о защите, которая неизменно льстит мужскому самолюбию. — Это было бы… возникла бы страшная опасность…

— Какая опасность? — спросил он.

— Это могло бы вызвать возмущение. В Константинополе убийства стали обычным явлением…

— Меня это не пугает!

— А что будет со мной? Если народ окажется достаточно сильно взбудоражен, то слишком высоко нацелившуюся уличную девку вполне могут отдать на растерзание толпе…

— Им пришлось бы сразиться с моими лучшими воинами! Сначала им пришлось бы убить меня! — Он решительно и зловеще сжал губы. — Между прочим, — добавил он, — что могло бы заставить народ пойти на это?

— Я ненавистна императрице и церкви. Да и многим во дворце… — Она готова была упомянуть Иоанна Каппадокийца, но не успела.

— Чепуха! — как и подобает мужчине, он стал теперь наседать на нее. — Ты разве не хочешь стать моей женой, Феодора?

В ответ она улыбнулась сквозь слезы.

— Хочу ли я? О, любимый, для меня это единственное, чего я хотела бы больше всего на свете — Бог тому свидетель. Но я не могу стать ею. И знаешь почему, дорогой? Существует закон империи. Он запрещает мужчине твоего положения и происхождения вступать в брак с такой… такой, как я. И ты не можешь нарушить закон, даже если б я согласилась стать твоей женой. Моя смерть не имеет особого значения, но твоя оказала бы огромное влияние на весь мир.

— Я отменю этот закон! — У Юстиниана был свирепый вид.

После такого пылкого заявления ей захотелось снова очутиться в его объятиях, осыпать его, плача от счастья, поцелуями. Но она сдержала себя. Оставалось еще одно: заключительное действие, чистый опыт, проверка любви и преданности.

Она выскользнула из его рук, немного отодвинулась от него на ложе и опустила глаза.

— Ты ведь наследник престола, сиятельный. — За многие месяцы 'она впервые употребила это официальное обращение. — Ты не можешь жениться на… на проститутке…

Он в бешенстве вскочил на ноги.

— Проститутке? Я запрещаю тебе впредь называть себя так! Запрещаю! Ты понимаешь? Ты — женщина, которую я люблю! И ты будешь матерью моего сына!

Он сделал три широких шага, а она, съежившись, сидела на диване, не отрывая от него взгляда… взгляда, наполненного страстным желанием, висящей на волоске надеждой.

Наконец Юстиниан остановился, хмурое выражение на его лице исчезло. Когда он заговорил, у него был голос человека, спокойного оттого, что важное решение принято.

— Я был себялюбцем, — сказал он. — Когда ты стала моей, для меня это было только удовольствием. С тобой я мог убежать от забот и тревог моей жизни. Но за эти несколько месяцев я полюбил тебя совсем иначе. А такая любовь кое-что значит. Поверь, несмотря на все трудности и опасности, ребенок получит законное имя! Мы с тобой станем настоящими мужем и женой перед Богом — я торжественно клянусь тебе в этом святым Михаилом и всеми архангелами!

И только теперь Феодора шагнула к Юстиниану, подняла на него глаза, и в них можно было прочитать мольбу, благословение и заверение в вечной верности…

Известие о том, что любовница Юстиниана беременна, долетело до Иоанна Каппадокийца почти так же быстро, как и до императрицы Евфимии. Получив его, префект претория так обрадовался, будто неожиданно нашел клад.

Его последующие поступки явились ярчайшим проявлением его характера и изворотливости ума.

Он начал с того, что провел в высшей степени тайное совещание с неким монахом — отцом Поликратом, носившим длинную бороду и бывшим сторонником крайне ортодоксального течения в богословии. Помимо этого, Поликрат был исповедником и доверенным лицом императрицы. Оказалось совсем нетрудно убедить это духовное лицо в том, насколько важно и необходимо поддерживать Евфимию в ее неприязни как к шлюхе из Гормизд, так и к самой мысли о возможности рождения этой распутницей ребенка от Юстиниана.

После тайного наставления монаху Иоанн покинул дворец и на роскошной барке переправился через бухту Золотой Рог на свою виллу, расположенную в предместье Сики. Там, в тишине и спокойствии, он намеревался тщательно обдумать все случившееся, ибо ему казалось, что сам Бог предоставляет ему счастливую возможность должным образом повлиять на события.

Вилла в Сиках была поистине изумительной: большой дом, к которому примыкала мраморная крытая галерея, имел целых два атрия и был окружен садами, рощами и виноградниками, а такую обстановку в доме мог себе позволить только столь влиятельный человек, каким являлся префект претория. Имея свободный доступ к казне, он мог тратить сколько угодно. В этот дворец никто не попадал иначе, как по приглашению, и сюда не приглашался никто, кроме тех, с кем Каппадокиец занимался особыми и тайными делами.

Иоанн был православным и в свое время должным образом был крещен. Какое имя он носил до того, как принял крещение в купели, неизвестно; кажется, это было какое-то языческое имя, и Иоанн изменил его при крещении. Однако, несмотря на показное благочестие, Каппадокиец, о чем было известно лишь немногим посвященным, так и не признал христианских догматов и продолжал исповедовать прежнюю веру — некий темный и таинственный культ.

Он был настолько ловок и хитер, что, несмотря на все это, поддерживал самые доверительные отношения с высшими сановниками церкви. Иногда для ее высших иерархов на его вилле с показным радушием устраивались приемы, которые на самом деле были не чем иным, как тайными совещаниями, в которых церковных прелатов заставляла участвовать жестокая необходимость оказывать влияние на мирскую политику. Здесь подчас приходилось принимать и такие решения, которые довольно слабо согласовывались с христианской доктриной и по этой причине должны были сохраняться в совершеннейшей тайне.

Высказанные на таких встречах советы Иоанна, будучи в высшей степени практическими и в то же время ловко сформулированными в таких выражениях, что выглядели почти невинными, высоко ценились иерархами церкви и зачастую воплощались в жизнь с истинно религиозным рвением.

На второй день кратковременной добровольной ссылки префекта претория отправилась из города, пересекла залив и вступила в роскошный дворец Каппадокийца группа представителей высшего духовенства — соборный митрополит и несколько избранных епископов вместе с наиболее преданными священниками и монахами. В этот же день поздно вечером все они покинули виллу — но уже с глубоким осознанием первоочередных задач и опасностей, угрожающих церкви в связи с беременностью девицы из дворца Гормизды. Кроме того, подтвердилось, что она является монофизиткой, что для духовенства было более тяжким грехом, нежели тот факт, что она была проституткой. Принадлежность либо даже симпатия к этой секте могли послужить достаточным основанием для обвинения в ереси!

Другая делегация с еще большей скрытностью посетила виллу в Сиках на третий день. Лишь немногим было известно, что Иоанн временами проводит тайные встречи с лидерами партии Зеленых с Ипподрома. Поскольку те были ярыми сторонниками еретического толка монофизитов, истинно православный не мог иметь с ними ничего общего. Но это, очевидно, нисколько не смущало Каппадокийца.

Когда Зеленые возвратились той же ночью из Сик в Константинополь, то принялись обдумывать возможность выступления партии, ибо для этого сейчас, как стало ясно, появилась отличная возможность. Потерявшие доверие народа и попавшие в зависимость от ненавистных Синих в годы правления Юстина, Зеленые могли восстановить свои силы и влияние, воспользовавшись неожиданно обнаружившейся слабостью Юстиниана, наследника престола, который, оказывается, безумно влюблен в девицу с улицы Женщин. Положение усугублялось еще и тем, что девица забеременела от наследника. На основе этого, вызвав в народе ненависть ко всему правящему дому, представлялось возможным добиться наконец падения династии и, после того как окровавленные головы правителей скатятся в пыль, получить неограниченный доступ к власти.

Группа лиц, облаченных в кроваво-красные одеяния, нанесла визит на сикийскую виллу на четвертый день. Это был цвет одежды профессиональных ораторов, зарабатывавших на жизнь своим красноречием, предоставляя услуги каждому желающему, задавшемуся целью воздействовать на мнение толпы.

Всякое удачное слово, любая цитата, классическая ли, из священного ли писания, выразительный жест или хитроумная игра на чувствах или предрассудках аудитории — все это имелось в арсенале опытных краснобаев. Те, кто пересек Золотой Рог в этот день, находились на содержании у Иоанна Каппадокийца. По его сигналу они должны будут расположиться в самых людных местах Константинополя, таких, как Августеон, Бычья площадь, площадь Братской Любви, площадь Константина, у всех городских ворот и даже на площади Афродиты, собрать вокруг себя толпу слушателей и обрушить на них поток своих обвинений и разоблачений.

Их задачей было возбудить в народе ненависть к женщине, которая поработила наследника, и к нему самому, забывшему о своем положении и достоинстве и совершенно потерявшему здравый смысл. В народе еще сохранилось известное почтение к царской крови, и его чувства могли быть оскорблены известием о том, что Юстиниан ожидает ребенка от проститутки, что может испортить благородную кровь в степени, доселе неслыханной в истории.

Когда последнее из тайных совещаний закончилось и алые накидки отправились назад в Константинополь, Иоанн Каппадокиец, оставшись один и проанализировав ситуацию, пришел к выводу, что она складывается довольно благоприятно — для него самого.

Старому Юстину, совершенно очевидно, оставалось жить совсем немного — несколько недель, в крайнем случае — месяцев. Стало известно, что свищ, образовавшийся у императора и не поддававшийся лечению, разрастается с каждым днем, а самочувствие все ухудшается.

Когда Юстин в конце концов отдаст Богу душу, необходимо будет решать вопрос о наследовании престола. Будь у Юстиниана более прочное положение, воспрепятствовать его восхождению на императорский трон было бы чрезвычайно трудно. Но если он будет обесчещен… или даже проклят? В таком случае все может измениться. Наследника, изобличенного в распутстве, слабоволии, ставшего позором для христианской церкви и империи, народ разорвет на куски, едва лишь тот сделает первый шаг к императорскому трону.

И кто же тогда окажется наиболее подходящим для управления великой империей?

Иоанн знал ответ на этот вопрос. Разумеется, он не относился к императорскому дому, однако и Юстин до его восхождения на трон тоже не мог бы этим похвастать. Иоанн не был достаточно образован, но и Юстин не умел ни читать, ни писать. Иоанн был выходцем из отдаленной провинции Каппадокии, но и Юстин тоже был провинциалом из Македонии.

Так что за прецедентом далеко ходить не придется.

К тому же Иоанн Каппадокиец как префект претория и логофет[62] фактически держал в своих волосатых руках все бразды правления, а равно и казну империи. Кто мог бы соперничать с ним в случае кризиса власти?

Возможно, самым главным его преимуществом было то, что инициатива также принадлежала ему. Человек, против которого он плел заговор, даже не подозревал о существовании у Каппадокийца каких-либо амбиций. Совсем немного времени требовалось для того, чтобы все обдумать, и еще меньше, чтобы предоставить Юстиниану возможность себя окончательно погубить. Затем — считанные дни на безупречную заключительную подготовку «стихийного» волеизъявления толпы, умоляющей занять пошатнувшийся трон умного, доброго и могущественного Иоанна.

Перед тем, как покинуть на пятый день свою виллу и возвратиться в столицу, Иоанн занялся еще одним, последним по счету делом.

В самой глубине огромного дома находилась потайная комната, запертая днем и ночью, о которой рабы и слуги даже шепотом не упоминали, страшась быть забитыми насмерть. Ключ от комнаты имелся только у Иоанна.

В этой комнате, ужасающе безмолвной и мрачной, размещался алтарь. Над алтарем высилась статуя — непристойное изваяние женщины с жестоким лицом, изображающее финикийскую богиню Астарту.

Капище — поскольку это было именно оно — было заполнено украшениями, дорогими тканями и геммами; однако все они были отвратительны для добродетельного взора, поскольку в бесконечном разнообразии на них были изображены любовные сцены в окружении фаллических и ионических символов[63]. Стены комнаты были покрыты фресками, представляющими все виды греховного эротизма: вся грязь и непристойность мифологической развращенности была представлена здесь. Астарта, будучи в какой-то мере восточным двойником Афродиты, никогда не пользовалась таким поклонением и уважением, как богиня любви и плодородия. Наоборот, она слыла богиней сладострастия и грубого наслаждения, вызывающей у ее поклонников отвратительную тягу к кровавым жертвоприношениям; провинция Каппадокия, откуда вышел префект претория, была одним из последних оплотов почитателей культа развратной богини.

Порой тайные приверженцы грязного божества, которые хорошо знали Иоанна и друг друга, встречались перед алтарем Астарты. Происходившие тогда оргии были неописуемо бурными и сопровождались всяческим скотством. К услугам гостей всегда имелись юные рабыни, обязательно девственницы, которых тщательно отбирали и проверяли, чтобы не было 'никаких сомнений. Нередко эти несчастные умирали после того, что проделывали с ними во время похотливых оргий.

Когда это случалось, почитатели Астарты видели в этом залог скорой удачи, поскольку одной из составляющих культа богини, являвшейся женским воплощением кровавого бога Ваала[64], была смерть.

Таким образом, Иоанн призвал своего домоправителя и распорядился, чтобы к нему направили девушку по имени Ариадна.

Эта недавно купленная рабыня явилась, вся дрожа от страха и совершенно не представляя себе, какая участь ее ожидает в этом доме.

Иоанн Каппадокиец сидел, откинувшись в огромном кресле, и его густые брови мрачно сошлись на переносице, пока он разглядывал девушку.

Схватив ее за тонкое запястье, он мог бы сейчас затащить ее в запертую комнату. Вышел бы он оттуда один, а об Ариадне больше никто ничего бы не услышал. Там, в святилище, есть в полу откидывающаяся плита, под которой черный провал, ведущий глубоко под землю…

Хрупкая и нежная, с характерными для очень юных девушек угловатыми движениями, Ариадна в страхе стояла перед ним, опустив глаза и даже не подозревая о той поистине страшной опасности, нависшей над ней в этот момент.

— Подойди сюда, девочка, — прорычал префект.

Она нерешительно и боязливо сделала несколько шажков и встала возле него.

Он протянул свою волосатую лапу и взял ее за руку. Кожа у девушки была гладкая, как шелк, а тело нежное и упругое. Ладонью другой руки он ощупал ее груди и ягодицы, и сделал это почти так, как если бы щупал курицу на базаре, покупая ее для того, чтобы сварить из нее похлебку. Девушка была стройной и грациозной, но теперь он убедился, что она не костлява. Лицо у нее тоже было очень хорошеньким.

Он ущипнул ее за ляжку, и девушка вскрикнула от боли.

— Больно? — усмехнулся он.

— Да, повелитель… — робко ответила она.

— И теперь там будет синяк?

— Да, повелитель… — Ее голос дрожал от страха.

Он потер свои щеки с синеватыми прожилками, потом переместил ладонь на гладкий, совершенно лысый череп. Казалось, он ведет спор с самим собой.

— Я мог бы сделать тебе еще больнее, — наконец проворчал он. — Теперь — уходи.

Девушка тут же исчезла.

Насколько близко она была к страшной черте, Ариадна, эта юная рабыня, так никогда и не узнала. Ее спасло только одно: этот мужчина был слишком большим сладострастником, слишком эгоистичным сластолюбцем, чтобы принести ее в жертву.

Иоанн вынужден был признать, что девушка очень хороша. Его ложе, а не алтарь Астарты ее участь.

Он утвердился в этом решении, вспомнив о том, что порой проводились расследования в связи с беспричинным и бесследным исчезновением рабынь. Впрочем, он отлично знал, что никакое расследование не могло быть проведено в доме префекта претория.

Часом позже, почувствовав желание, вызванное воспоминанием о кратковременной близости с девушкой, ее повелитель приказал привести ее к нему в спальню, где и лишил ее девственности. И хотя позднее она, может быть, и плакала из-за этого, ей все же следовало радоваться, ибо теперь ее уже не могли избрать в качестве жертвы.

У алтаря, несколько позднее, пролилась кровь двух молоденьких ягниц, так как в жертву великой Астарте всегда должны приноситься только женские особи, сохранившие невинность.

Забегая вперед, необходимо заметить, что Иоанн Каппадокиец до конца своих дней клял себя зато, что поддался слабости и насладился близостью со своей красивой рабыней вместо того, чтобы принести ее в жертву…

Возвращаясь в город на своей позолоченной прогулочной барке, Иоанн услышал какой-то отдаленный гул.

Он как раз беседовал с Мурзой, капитаном барки, и был вынужден замолчать, поскольку все нарастающий звук заглушил его слова. Величественный и мощный, он, казалось, несется над водой со всех сторон. Наконец он стих, но спустя минуту раздался снова.

Опять наступила тишина — и снова могучий удар.

— Заупокойный звон! — воскликнул Иоанн. — Это главный колокол Святой Софии!

Теперь все они — префект, капитан и шестнадцать невольников-гребцов — слушали, затаив дыхание, как главный колокол продолжает раз за разом возвещать о чьей-то кончине.

Лицо Иоанна сначала побелело, затем покрылось красными пятнами.

— Император! Ему, должно быть, стало хуже за те дни, пока я отсутствовал.

Он в ярости повернулся к Мурзе.

— Пусть эти ленивые собаки гребут по-настоящему! Нельзя терять ни минуты! Вперед! Вперед! Я должен быть во дворце немедленно!

Рабы склонились над своими веслами, и вода под их лопастями закипела. Но Иоанн продолжал неистовствовать.

— Гони! Пусти в ход бич! — кричал он. — Я должен успеть!

На взмокших спинах гребцов вспухли бурые рубцы — Мурза забегал между ними, размахивая плетью. Но рабы и без того делали все возможное, и даже их господин понял это.

Иоанн с трудом дождался, пока барка причалила к берегу, спрыгнул на пристань и почти бегом направился к воротам Евгения, которые были настежь распахнуты.

Вооруженный всадник, узнав префекта претория, приветствовал его.

— Прочь с коня! Он необходим мне немедленно! — приказал Иоанн.

Через мгновение он уже был в седле, и копыта застучали по мостовой, когда он погнал коня галопом по дороге длиной в три четверти мили, ведущей к воротам Халк.

Кризис наступил быстрее, намного быстрее, чем он предполагал. Однако Иоанн почти ликовал.

Горожане на улицах поворачивали головы, когда он с грохотом проносился мимо, и, открыв рты, внимали похоронному звону, который уже подхватили все городские колокола.

— Император… император, упокой Господь его душу, — раздавались приглушенные голоса. Все знали, что у старого Юстина неважное здоровье, и теперь, когда ударили колокола, чернь вдруг вспомнила, что их престарелый правитель был храбр и добр, в меру благочестив, а его правление было мирным.

Что же касается Иоанна Каппадокийца, приближавшегося галопом к воротам Халк, то его мысли были слишком заняты другими вещами, чтобы размышлять о достоинствах умершего императора. Его ораторы — следует немедленно дать им возможность выступить с обращением. Необходимо также ни минуты не медля нанести визит во дворец, чтобы выразить соболезнование. Срочно должны быть направлены послания верховным иерархам церкви и руководителям партии Зеленых с извещением о том, что наступило время для заранее обусловленных действий.

Он подумал, что было бы лучше, если б он находился здесь в самый момент кончины императора… но, в конце концов, он не ожидал столь быстрого развития событий. Времени еще достаточно, так что пока все в порядке.

Конь, у которого вся морда покрылась пеной, зафыркал, оказавшись у ворот Халк. Иоанн остановил его, бросил поводья стражнику и спрыгнул на землю.

Когда он проходил через ворота, эскувиты салютовали ему.

— Давно это случилось? — рявкнул он, не останавливаясь.

— Примерно полчаса назад, ваше высочество, — ответил один из них.

Иоанн кинулся дальше. На прогулочных площадках и дворах перед зданиями дворца виднелись возбужденные группы переговаривающихся между собой людей, а похоронный звон продолжал сотрясать воздух.

Старый военачальник Милон спускался вниз по дорожке между кустами букса. Иоанн остановил его.

— Печально, — проговорил он. — Это подлинная трагедия для всей империи.

— Это так, — согласился Милон. — Действительно так.

Придав лицам соответствующее моменту скорбное выражение, поскольку на них смотрели окружающие, они некоторое время постояли, сокрушенно качая головами.

— А были ли какие-либо признаки скоропостижного конца? — спросил Иоанн после небольшой паузы.

— Никаких, — ответил военачальник, и его пухлое румяное лицо стало торжественным. — Кажется, это был сердечный удар, которого никто не ожидал, даже придворные лекари.

— Странно, — заметил Иоанн. — Странно, что смерть произошла из-за этого. А как это случилось?

Милону была свойственна склонность вести речь издалека и приближаться к сути дела крайне неторопливо. Теперь он во всем блеске продемонстрировал это.

— Когда это случилось, императрица находилась в своих покоях вместе с дамами, и разговор шел о чем-то несущественном, связанном, я думаю, с каким-нибудь вопросом приличий — скажем, о допустимости женщинам носить в церкви тонкую, почти невидимую вуаль, что ныне становится модным. Возникают, знаете ли, сомнения, не является ли это отклонением от предписания, оставленного благословенным апостолом Павлом, в котором он утверждает, что всякая женщина, совершающая молитву с непокрытой головой, позорит…

— Довольно об императрице и ее мнениях, — прервал в нетерпении Иоанн. — Расскажи мне об императоре!

Милон бросил на него оскорбленный взгляд.

— Его императорское величество, — проговорил он сердито, — держится, я думаю, неплохо…

— Держится неплохо? Как это понимать? Он же умер — разве не так?

— Кто? Юстин? Ничего подобного…

— Тогда почему колокола?

— Потому что… Значит, вы еще не знаете? Императрица Евфимия скончалась!

В этот момент старый Милон испытал острое чувство торжества, связанное с возможностью первым сообщить кому-нибудь новость. Что касается Иоанна Каппадокийца, то у него был вид человека, которого ударили из-за угла и которому необходимо какое-то время, чтобы полностью прийти в себя.