Феодора

ГЛАВА 30

Итак, решено было дать бой. И поразительно — в эти минуты самые высокие умы и самые доблестные воины ловили каждое ее слово и повиновались.

Кратко и четко Феодора повелела Велизарию и Мунду:

— Постройте комитатов и герулов’ Приготовьтесь к бою. И ждите моей команды. Действовать сразу же, быстро и решительно.

Рослые бородатые военачальники отдали. честь и вышли. Они еще не знали, что она задумала и когда придется выступить. Им было достаточно того, что сказала императрица.

— Гестат! — позвала она.

Командир эскувитов, верный человек, но чрезмерно полагавшийся на преданность своих дворцовых гвардейцев, вытянулся перед нею.

— Собери своих людей, и ждите дальнейших распоряжений. А чтобы не скучали, займись отработкой оборонительных приемов. Во главе подразделения поставь верных тебе людей. С минуты на минуту может все начаться, так что проследи за тем, чтобы не случилось измены.

Гестат, отдав честь, поспешил выполнять распоряжение.

— Нарсес! — продолжала она.

Дворецкий послушно ждал, склонив голову.

— Есть какие-нибудь известия? — спросила она.

О каких известиях она спрашивала, никто, кроме них двоих, не догадывался — их с евнухом затея оставалась тайной.

— Да, великолепная, — отвечал тот. — Твои рас поряжения выполнены.

— Полностью?

— Демарху Синих и его подручным я ясно дал понять, что если во время правления Юстиниана их партии покровительствовали, то теперь, возможно, возвысятся Зеленые, а Синие по собственной глупости будут оттеснены на задворки.

— А деньги?

— Раздал, как ты велела. У меня есть список, кто получил и сколько.

Она кивнула.

— Хорошо, Нарсес. Я думаю, что посеянные нами семена дадут такие всходы, что мы будем приятно удивлены.

До сознания присутствующих стало доходить, что разговор этот связан с неким шагом, предпринятым императрицей без обсуждения с кем-либо из них. По-видимому, речь шла о каких-то переговорах с партией Синих. И, судя по ответам правителя дворца, достигнут некий благоприятный результат. У сановных членов имперского совета затеплилась хоть и слабая, но все же надежда. По крайней мере что-то сделано, и, что бы это ни было, сделано впервые с самого начала мятежа.

Теперь государственные мужи с глубоким вниманием и почтением выслушивали слова императрицы, обращенные к ним: одним она давала поручения, других — просто одаряла улыбкой или полушутливой фразой, выражая расположение и вселяя уверенность.

Члены совета выходили из зала преображенные, с поднятой головой. Их сердца были преисполнены решимости, и решимость эта передалась им от Феодоры. Ни у кого не возникало сомнений, кому здесь надлежит повелевать. Юстиниан смотрел на Феодору точно так же, как и остальные, невольно испытывая при этом и благодарность, и облегчение.

Однако оставшись наедине с императором, Феодора сникла. Только она знала, что конкретных планов нет, а шансы на успех мизерны. Она взяла бразды правления в свои руки против своего желания, только для того, чтобы вернуть мужество растерянным мужчинам. Но теперь назад пути не было. На нее смотрели с надеждой, от нее ждали невозможного.

В этот час Феодора испытывала глубочайшее одиночество, которое приходит с абсолютной властью и безоговорочным авторитетом.

Юстиниан безотрывно смотрел в ее глаза, благоговея перед нею и страшась за нее. А она ничего не видела, кроме его убогой монашеской рясы, которая сама по себе была воплощением покорности и слабости. Ибо, надев ее, император как бы отрешился от бремени обязанностей и тягот, налагаемых венцом властелина.

Нет, негоже сейчас делиться с Юстинианом своими сомнениями, признаваться в неуверенности. И она осталась в гордом одиночестве, взвалив на свои хрупкие плечи судьбу великой империи.

— Устала до изнеможения, — пожаловалась Феодора.

Император обнял ее и с тревогой заглянул в глаза. Такая маленькая, хрупкая… Эти события могут оказаться выше ее слабых сил. В этот миг ее жизнь показалась Юстиниану важнее власти, славы и поклонения — всего того, что дает смертному венец.

— Ты себя не щадишь… так больше нельзя, — начал было он и осекся.

А что, если она и в самом деле устранится? Что, если сейчас, в самый решающий момент, она сломается? И к боязни за Феодору внезапно примешалось беспокойство за свою судьбу и судьбу империи.

Как много зависит от нее! Он смотрел на эту женщину едва ли не с ужасом. Но императрица в ответ только подняла голову и расправила плечи:

— Спать… всего час сна, и больше мне ничего не нужно, — проговорила она.

Юстиниан отвел ее в опочивальню; служанки торопливо омыли ее и уложили в постель.

Спустя час с небольшим она уже была на ногах и одета. Юстиниан как раз находился в зале аудиенций и, когда Феодора появилась в дверном проеме, шагнул ей навстречу.

— Как ты сейчас? — обеспокоенно спросил он.

— Немного лучше, — ответила Феодора, но вид у нее при этом был такой, словно внутри у нее вновь забил некий источник энергии.

— Я велел принести тебе поесть…

— Не сейчас, — она оглянулась. — Меня разбудил гул толпы.

— Да, они снова собрались на Ипподроме.

— Чтобы провозгласить Ипатия императором?

— Думаю, что да. Насколько мне известно, его голову обернули золотой цепью, похищенной из церкви, венца-то у них нет, и подняли его на щиты у монумента императора Константина.

Она заметила:

— Ипатий — тупое ничтожество. И тем не менее это самый опасный час.

— Ты думаешь, он сумеет…

— Он — нет. Он всего лишь прикрытие для истинных главарей мятежа, дабы от его имени издавать повеления. Все уже налажено. Толпа организована. И то, что было прежде, просто ничто по сравнению с тем, что надвигается сейчас.

— Но ты говоришь так… словно у тебя есть какой-то план…

— Давай выйдем на воздух. Хочу послушать шум на Ипподроме.

Они встали за колоннами дворца Дафны. Воздух содрогался от надсадного рева.

— Ипподром переполнен. Должно быть, там сейчас тысяч сто. Слышишь?

Рев толпы перешел в продолжительное скандирование: «Ника! Ника! Ника!»

Потом раздался другой, еще более мощный клич: «Да здравствует Ипатий! Многая лета!»

Здравица в честь императора!

— Еще недавно они так же вопили, приветствуя нас, — заметил Юстиниан.

— Времени почти не осталось, — обратилась к нему Феодора. — Кликни посыльного.

Когда тот явился, Феодора приказала:

— Немедленно к Велизарию. Передай, пусть спешно ведет всех своих воинов сюда.

Мучительно потянулось время. Феодоре стало казаться, что они с Юстинианом стоят тут уже целую вечность, прислушиваясь к реву толпы на Ипподроме, глядя на его могучие арки, возвышающиеся прямо за дворцовой стеной. На плацу со стороны дворца Гормизды блестели доспехами эскувиты, вяло топтавшиеся в строю; доносились громкие команды — их начальники старались занять воинов муштрой. Гестат лез из кожи вон, исполняя повеление ее величества.

В волнении Феодора ходила следом за Юстинианом вдоль фасада дворца Дафны. Достигнув угла, она бросала нетерпеливые взгляды в направлении Порфирового дворца и приморской террасы, откуда должны были появиться комитаты и герулы.

Наконец они показались.

Колонна воинов в потускневших латах, сохраняя строй, бегом продвигалась по склону. Эскувиты застыли, пожирая их глазами. Феодора отметила, что Гестат и восхищен, и завидует, но вскоре дворцовая гвардия, привыкшая повиноваться, вновь взялась за свои перестроения, повороты и контрмарши.

Комитаты и герулы остановились на ровной площадке между дворцом Дафны и помещением для евнухов. Прозвучала команда сомкнуть шеренги, а Мунд и Велизарий тем временем направились к императору с императрицей.

Велизарий остановил свой твердый взгляд на Феодоре.

— Ожидаем дальнейших распоряжений, о великолепная.

— Луки у ваших людей с собой? — спросила она.

— Да. И колчаны полны стрел.

С Ипподрома накатилась новая волна рева, только на этот раз он был куда громче.

— Луки им понадобятся, — сказала она. — И как мне кажется, сейчас самое время.

И Велизарий, и Мунд всем своим видом показывали, что ждут распоряжений Феодоры. Она взглянула на Юстиниана.

Император предельно серьезно проговорил:

— Мы готовы исполнить все, что ты, о моя прекрасная, сочтешь необходимым.

Повернувшись к полководцам, Феодора заметила:

— На Ипподроме собралось не менее ста тысяч человек. А сколько у нас?

— Комитатов восемь с половиною сотен, — ответил Велизарий.

— А герулов?

— Не больше шести, о великолепная, — доложил Мунд.

— Значит, не наберется даже и полутора тысяч. Горстка, — подвела итог Феодора и вздохнула. Но едва ли не сразу к ней вновь вернулась решимость. — Что ж, мы должны делать то, что велит нам долг. — Она пристально смотрела на полководцев. — Нас мало. Но эти, на Ипподроме, пьяны от вина и успеха. Их витии внушают им, какие они великие, могучие и мудрые, коль провозгласили императора-марионетку. Наше спасение только в дерзкой вылазке.

Велизарий и Мунд обменялись взглядами, глаза их загорелись.

— О великолепная, ничего иного мы и не просим, — начал Мунд. — Герулы кипят от гнева и горят желанием отомстить за смерть своих товарищей, убитых в уличных стычках. Комитаты тоже. Когда выступать?

— Сейчас.

— Через ворота Халк?

Юстиниан безмолвно слушал. Посылать пятнадцать сотен против ста тысяч — чистое безумие. К тому же, тогда дворец останется без всякой защиты. Однако собственные промахи и неудачи, унижение и страх парализовали его волю.

Феодора повернулась к Велизарию. Вид у нее был озабоченный.

— Существует возможность, — сказала она, — хоть и ничтожная, но все же существует, что вам придут на помощь.

И хотя Юстиниан был свидетелем ее непродолжительного разговора с Нарсесом, сейчас он подумал, что речь идет только о некоей таинственной силе, сродни небесной, которая могла бы помочь защитникам империи. Душа его затрепетала и преисполнилась сомнения. Разве Феодора может рассчитывать на вмешательство свыше?

— А что ты думаешь об этом? — обратилась она к Велизарию.

Он подумал, полушепотом посоветовался с Мундом и лишь затем сказал:

— О великолепная, если во время боя ударить с тылу, пусть небольшими силами, то это способно обратить врага в панику.

— А как это осуществить на Ипподроме?

— Если я с комитатами выступлю через ворота Гормизд, то мы быстро сможем добраться до дальнего края Ипподрома и ворваться через Ворота Смерти — они всегда открыты. Там мы сможем некоторое время продержаться. Но поскольку толпа вооружена из наших арсеналов, мы, по-видимому, будем перебиты все до единого. Конечно, если только не будет нанесен отвлекающий удар.

— Ну же!

— Поэтому необходимо, чтобы герулы Мунда выждали у ворот Халк, пока до них не донесется шум сражения, и тогда придет их час. От ворот Халк до Бойцовских ворот, что напротив Ворот Смерти, рукой подать. И если они подойдут вовремя, то их появление в тылу мятежников произведет весьма сильное впечатление. И это, о прекрасная, мне кажется, самый лучший и единственный план. Он сулит нам успех.

— Ну что ж, тогда так и действуй, — сказала Феодора, взглянув в сторону дворца Гормизды, где сверкали доспехами эскувиты.

— Я бы, пожалуй, увела их отсюда, — кивнула она в сторону гвардии, и тотчас же отправила гонца к Гестату с приказом переместить эскувитов к дальней стене со стороны моря, где прежде располагался Велизарий, с тем, чтобы они находились там до дальнейших распоряжений. И лишь увидев, как удаляется, гремя и сверкая, их колонна, она промолвила:

— А теперь, друзья, вперед! И да хранит вас Господь!

— Слава императрице! — салютовали Велизарий и Мунд и бросились к своим солдатам.

Зазвучали громкие протяжные команды. Воины перестроились в колонны по четыре и мерным шагом тронулись: комитаты — к воротам дворца Гормизды, герулы — к воротам Халк. Проходя мимо императрицы, они дружно ударили мечами о щиты, раздалось тысячеголосое: «Слава императрице!»

Хмельные трибуны Ипподрома ревели, задыхаясь и срывая голоса. А у подножия трибун, на арене, где обычно проводились ристания и травля хищников, в этот день разворачивались другие игры.

Даже с самых последних рядов — а Герои сидел высоко — хорошо было видно фигуру Ипатия, кроткого немолодого человека, постоянно поглощенного своей библиотекой и садом, сейчас же возвышающегося на дощатом помосте в окружении предводителей партий вкупе со многими сенаторами и патрициями, посчитавшими за благо примкнуть к черни.

Ипатий представлял собой трогательное и жалкое зрелище. Истерические причитания жены предыдущей ночью, когда его вырвали из лона семьи, подействовали на него удручающе — он был перепуган и встревожен. Всю ночь напролет его носили на щитах по городу, славили в тысячу глоток, расточали в его адрес непомерные похвалы, оказывали царственные почести, а он за все это время так и не понял, что является беспомощным пленником толпы, жалкой игрушкой в ее руках.

— Умоляю вас, люди добрые, потише! — не раз взывал он, когда простолюдины подхватывали его и куда-то волокли, то с торжествующим криком, то рыча друг на друга и переругиваясь, словно страстно желая отделить от его тела конечности.

Он был весь в синяках и валился с ног от усталости и, помимо страха в глубине души, был еще и сердит на дурное обращение со стороны тех, кто захватил его. Тем не менее он понимал, что поделать ничего не в силах. В суматохе он шепнул человеку, которого считал преданным Юстиниану, просьбу — передать императору, что он тут ни при чем, однако теперь он не сомневался, что его слова так никогда и не достигли ушей властителя.

Стоя на помосте посреди Ипподрома, он видел роение толпы: сто тысяч человек окружали его со всех сторон и пожирали глазами, словно голодные волки жертву. Зычные голоса выкрикивали титулы, присвоенные ему городом: «Imperator Romanorum!.. Pontifex Maximus!.. Tribunitia Potestate!..»[74]

И при каждом таком славословии толпа взрывалась ревом.

Великий день, соглашались бунтовщики между собою, до чего же азартно это новое занятие — делать императора. Уж этот-то наверняка должен запомнить, какая сторона вознесла его. Теперь раздачи будут происходить каждый день, а не раз в месяц. Да и золота всем должно перепасть, и рабов… Африканские, малоазийские провинции, север Пелопоннеса должны быть обложены суровыми налогами, и все эти богатства должны хлынуть в руки жителей Константинополя. Никому больше не придется работать. Император позаботится обо всем.

Мысль эта пьянила. И в то же время, испытывая страх перед этим тщедушным маленьким человечком в пурпурных одеждах, топорщившихся на сутулых плечах, с золотой цепью, нелепо сидящей на его плешивой голове, толпа торжествующе надрывалась во всю мощь легких всякий раз, когда умолкали ораторы:

— Ника! Ника! Ника!..

Когда в Воротах Смерти появились первые воины, их поначалу не заметили. Облаченные в кольчуги комитаты строем вышли на арену и с механической деловитостью рассыпались веером налево и направо, но еще некоторое время чернь на Ипподроме смотрела на них как зачарованная, ничего не понимая.

— Что это значит? — спрашивали мятежники друг у друга.

Сто тысяч пар глаз вместо фигуры на помосте, в мятом пурпуре и со смешной золотой цепью на голове, уставились на небольшой отряд, строящийся в боевом порядке перед воротами, через которые выволакивали тела мертвых гладиаторов и возничих.

— К нам присоединились эскувиты! — радостно вскричал кто-то.

— Нет, глупец, это не гвардия, — послышалось в ответ. — Постой, да ведь это комитаты!

Что тут началось — сущий ураган! Отовсюду понеслись выкрики: «Что они тут делают?», «Они что, снова осмелились гневить народ?», «Мы уже раз всыпали этим собакам — теперь не дадим уйти ни одному! Бей их!»

Огромная человеческая масса заволновалась. Засверкало оружие. Оглушительный угрожающий вопль, родившийся во множестве глоток, перерос в сплошной рев. Сто тысяч против девяти сотен! Сотня на одного! «Ни-ка! Ника! Ни-ка!»

Свирепая человеческая лавина, ощетинившись стальными клинками, потекла с трибун на арену, захлестывая горстку комитатов, бросивших вызов толпе.

Велизарий всматривался в бурлящую на трибунах человеческую массу. Здесь были белые, бронзовые, черные как уголь, чумазые, изможденные и холеные, испуганные, наглые и беспутные лица, но всех их объединял звериный оскал ненависти.

Как истинный воин, он ничего, кроме отвращения, к этому сброду, жестокому, подлому, ленивому, избалованному, жившему за счет доблести таких, как он и его комитаты, не испытывал, и его суровое сердце, когда он приказал своим воинам натянуть тетивы, жаждало только схватки.

Теперь не оставалось времени всматриваться. Мятежники словно могучий черный поток обрушились на него и его людей. Но их рев стал еще пронзительнее, когда лучники в кольчугах единым движением вскинули луки, оттянули тетивы до подбородка и отпустили их. Словно душераздирающий аккорд некоей гигантской арфы раздался над ареной, и на толпу, скатывающуюся через скамьи вниз, со свистом разрывая воздух, обрушился смертоносный дождь стрел со стальными наконечниками. Расстояние было настолько малым, что опытные лучники Велизария, вкладывая всю ненависть в выстрел, зачастую не только пронзали цель насквозь, но поражали еще и бегущего сзади. Потери в толпе были огромны.

В одно мгновение изумление перед происходящим сменилось бешеной и всесокрушающей яростью. Лица исказила судорога ужаса. В какую-то долю секунды огромная масса, стремящаяся вниз, размахивающая мечами, копьями и кинжалами, застыла на скамьях, уже заваленных грудами окровавленных трупов, поскольку комитаты ни на миг не прекращали сыпать дождем стрел, охваченные неистовством бойцов, которым предстоит отдать жизнь за самую высокую цену. Уцелевшие пытались спрятаться за мраморными скамьями, задние давили на передних, которые, в свою очередь, старались оттеснить задних. И все это время передние ряды, словно под косой, падали и падали, устилая ступени кровавой и вопящей плотью.

Первый губительный ливень стрел поразил насмерть несколько тысяч мятежников. Но неполные девять. сотен лучников были не в состоянии беспрестанно стрелять. Рано или поздно стрелы кончатся. И действительно, спустя несколько минут колчаны оказались пусты.

Когда же смертельный поток иссяк, толпа оправилась. К ней вернулась уверенность в собственной силе, а вместе с ней и вдвое большая ярость. Топча тела мертвых товарищей, византийская чернь, скользя и карабкаясь по измазанным кровью скамьям, двинулась вперед, подбадривая друг друга криками, тыча пальцами в тех немногих воинов, которые перекрыли Ворота Смерти.

Велизарий скомандовал комитатам отойти, сомкнув широкую цепь в тесные три шеренги, упиравшиеся спинами в ворота. Сверкнули длинные мечи, извлеченные из ножен, и суровые ветераны войн с аварами и персами замерли, выжидая, когда на них накатится гневное людское море.

Вот уже первые ряды мятежников сцепились с воинами. Мгновение — схватки завязались вдоль всего строя. Вздымались и опускались топоры, мечи, дубины, мелькали копья, летели камни. И солдаты, и мятежники скользили, ловя равновесие, на пропитанном кровью песке. Грохот железа и вопли раненых смешались с воинственном кличем комитатов, защищающих свою жизнь, и неумолчным ревом разъяренной толпы.

Пядь за пядью воины отступали перед огромным численным превосходством черни, а толпа напирала все сильнее и сильнее, полагаясь на то, что, подобно снежной лавине, рано или поздно сомнет защитников ворот. Больше всего доставалось тем, кто шел в передних рядах черни, ибо сзади на них напирали, тем самым толкая прямо на клинки длинных мечей.

Сражающаяся горстка комитатов все еще удерживала ворота. Меч Велизария был в крови по самую рукоять, и рука устала разить. Вокруг него бились и падали его люди, и с каждой минутой их становилось все меньше. И хотя потери черни были несравнимо большими, ибо умение воинов владеть мечом отчасти восполняло их малочисленность, гигантский перевес противника в конце концов стал сказываться. Велизарию на миг показалось, что сражение проиграно.

Страшная вещь — первая вспышка безумия толпы. Но весьма часто, если дело оказывается непростым, менее решительные опускают руки и отходят в сторону. Именно это сейчас и происходило, хотя, конечно, и не в такой степени, чтобы облегчить натиск на комитатов. Кое-кто в толпе, из числа не слишком жаждущих сражаться и пролить свою и чужую кровь, стал подумывать, как бы уклониться, и вскоре они устремились через всю арену к противоположным Бойцовским воротам, которыми прежде проходили на Ипподром гладиаторы, приветствуя народ и императора. Однако большинство плебеев по-прежнему ожесточенно наседали на горстку воинов, и к этому времени еще уцелевшие люди Велизария были уже окончательно оттеснены, несмотря на их отчаянное сопротивление, в проем Ворот Смерти.

Но тут раздался новый взрыв воплей, в которых звучал ужас.

Когда первые дезертиры из толпы оказались у Бойцовских ворот, они увидели, как навстречу им сплошной массой движутся шлемы и щиты, покрытые шкурами диких животных.

Это подоспели герулы под началом Мунда. Варвары свирепо набросились на мятежников: с еще большей ненавистью, чем комитаты, ибо ненавидели все византийское.

Велизарий и его горстка воинов увидели с противоположной стороны арены, что подоспела помощь, воспрянули духом и с новыми силами набросились на толпу.

Когда в Бойцовских воротах объявились герулы, робкая часть толпы заколебалась и подалась назад. Но некоторые оказались мужественнее, и почти тотчас бой завязался и с этой стороны, ибо теперь мятежники осознали, что все пути к бегству отрезаны, а варвары-наемники безжалостно врубаются в толпу, разя насмерть при каждом взмахе острых кривых сабель. Этих варваров у Бойцовских ворот необходимо было либо уничтожить, либо рассеять, как, впрочем, и комитатов у Ворот Смерти.

Подобно Велизарию, Мунд почти сразу оказался в самом отчаянном положении. Тяжелее ему еще никогда не приходилось. В этот день клинки герулов пролили больше крови, чем за всю персидскую войну, а их гортанный боевой клич, означавший на их языке «Убей!», не стихал ни на миг. Но, похоже, и у них дела были плохи: похоже, этому бою суждено было стать для них последним. И Мунд, который никогда не был благочестивым христианином, вдруг обнаружил, что взывает к Богоматери и святому Георгию, про которого ему говорили как про покровителя воинов, обещая им все что угодно, если выйдет из этой лютой сечи живым и с честью.

Однако в самую решающую минуту в ходе боя внезапно произошел странный, почти невероятный поворот.

Многие из партии Синих сражались с людьми императора вместе с Зелеными, и все же большая часть их осталась сидеть на трибунах, наблюдая за ходом боя у обоих ворот. Главари Синих, в частности Друб и его подручные, казалось, не так уж и горят желанием ввязываться в схватку. На это было несколько причин, возникших за последние несколько часов, среди которых были и полученные денежные подношения. К тому же Синим все меньше и меньше нравилось, что императором провозглашен Ипатий, известный своими симпатиями к Зеленым. Сидя на Ипподроме во время импровизированной церемонии, главную роль в которой все же играли Зеленые, они постепенно осознавали, что сделанные им намеки содержат горькую правду: их партия играет на руку давним заклятым врагам, а сами они после победы мятежа ничего не выгадают. Противник возвысится, а затем, того и гляди, еще и устроит Синим кровопускание в отместку за былое.

Сейчас предводители Синих сбились в тесный кружок и принялись о чем-то совещаться, указывая при этом на трибуны соперников. Вслед за этим глашатаи Синих начали что-то отчаянно выкрикивать. За этим последовало немыслимое — с внезапной и бессмысленной яростью тысячеглавого зверя, которым несомненно и является толпа, Синие, прекратив сражаться с комитатами и герулами у ворот, набросились на Зеленых.

И как раз тогда, когда Велизарию у Ворот Смерти и Мунду у Бойцовских ворот казалось, что гибель неотвратима, они совершенно неожиданно почувствовали, что натиск толпы ослабел. Чернь отхлынула от ворот, оставляя на песке размозженные тела умирающих и мертвых, лежавших друг на друге в два-три слоя там, где их настигали с одной стороны длинные мечи комитатов, а с другой — кривые сабли герулов.

Герои принадлежал к тем, у кого от одной мысли о схватке с комитатами сосало под ложечкой. Когда толпа устремилась с трибун на воинов, он остался сидеть на своем месте, едва ли не в самом последнем ряду, хотя кое-кто из соседей, спешивших в сечу, и смотрел на него искоса.

Он стал свидетелем первой ужасной бойни, когда комитаты внезапно обрушили ливень стрел на толпу, и, хотя от этого зрелища ему стало совсем не по себе, он все же мысленно поздравил себя с тем, что остался на месте и тем самым избежал страшной участи.

Когда же в колчанах у комитатов иссякли стрелы и завязалась схватка между толпою и воинами, он с трепетом наблюдал за этой свирепой рубкой со своего места, вцепившись липкими руками в край скамьи и дрожа от страха, как бы самому не оказаться в гуще сражения. На Герона, который был бы не прочь при случае поджечь храм, стащить драгоценности, поизмываться над беспомощной женщиной или сбить с ног безоружного горожанина, картина жестокого боя, когда сверкает оружие, хлещет кровь и не стихают крики, полные ненависти и отчаяния, наводила ужас.

Он принялся в сердцах ругать себя за то, что поторопился бежать из Пафлагонии: пусть он там и был в ссылке, зато жизни его ничто не угрожало. И то, чему он сейчас был свидетелем, вовсе не входило в его расчеты, когда он спешил в Константинополь в ответ на призывы нескольких друзей из числа бывших ювентов.

Чтобы успокоиться, он спросил себя — а чего, собственно, ему бояться? Разве эти комитаты долго продержатся? Ведь какая неисчислимая толпа обрушилась на них!

Но как бы там ни было, Ипподром сейчас представлялся Герону местом крайне опасным, и он оказался в числе первых, кто решил покинуть его, предоставив сражаться другим. Он поспешил вниз по проходу, перепрыгнул через барьер, отделявший песчаную арену от нижних рядов трибун, и побежал к Бойцовским воротам, в сторону которых уже устремилось немало таких, как он.

В числе первых Герон обнаружил, что в ворота вступают эти неуклюжие на вид северные варвары. Поначалу он растерялся и не знал, что предпринять дальше, но потом подался назад и пятился до тех пор, пока не уперся в дельфийский треножник, стоявший в центре поля, вокруг которого располагались скаковые дорожки. Но теперь выходы с арены были закрыты, и Герон оказался как раз на полпути между ними, настороженно озираясь и раздумывая, как быть дальше.

Тем временем толпа обрушилась на наёмников-герулов. При виде того, как герулы принялись крошить саблями первые ряды, Герон содрогнулся и весь сжался. Он с тоской взглянул туда, где высоко на трибуне сидел раньше, и пожалел, что не остался на месте.

Именно в это время он увидел, как Синие внезапно набросились на Зеленых. С трибун, размахивая оружием, они прыгали прямо на арену. Зеленые были застигнуты врасплох, но тем не менее попытались достойно встретить своих заклятых врагов. И вскоре по всему песчаному овалу Ипподрома шла дикая и кровавая схватка.

Герон окаменел от ужаса. Особенно ему не повезло в том, что на нем была эта злосчастная туника с рукавами как крылья летучей мыши — мода, введенная ювентами Алки-ноя. Для Синих же ювенты, самонадеянные юнцы, прославившиеся распутством и грабежами мирных обывателей, являлись предметом особой ненависти. За первые несколько минут резни десятки молодых людей с широкими развевающимися рукавами захлебнулись собственной кровью, поверженные на песок и затоптанные.

У Герона подкосились ноги. И все же, когда он заметил огромного бородача с топором, устремившегося к нему, он не сразу сообразил, что тот направляется именно к нему.

И лишь когда ему на глаза попалась зеленая полоса на собственном хитоне, он понял, что смотрит в глаза смерти.

В отчаянии он отпрыгнул в сторону, но теснота была такая, что бежать он не мог. Тогда он пустился петлять, увертываясь, вокруг дельфийского треножника, вереща, словно заяц, а предательские рукава при этом нелепо развевались. Однако мужлан с топором преследовал его неотвратимо. Герон оглянулся — и в ту же секунду споткнулся о мертвое тело, распростертое на арене, и распластался на песке. Какое-то мгновение он лежал, всхлипывая, пока страшная боль не пронизала его мозг, затем ослепительно вспыхнул свет, и все поглотила тьма. Бородач же, чей топор только что проломил напомаженную кудрявую голову бывшего ювента, спустя минуту был сам убит наповал Зеленым, настигшим его сзади.

Снестись друг с другом через арену, являвшую собою кипящее поле битвы, Велизарий и Мунд не могли, но, как бывалые воины, сумели удержать своих людей от того, чтобы броситься преследовать мятежников, ограничившись только тем, что собрали своих и построили их тесными рядами на прежнем месте, готовые вновь принять бой, если понадобится.

Велизарий, опершись на меч, огляделся вокруг. Только сейчас он понял, какой страшной ценой оплачен этот бой. Половина комитатов полегла, а из тех, кто уцелел, большинство были изранены, изнурены и ослаблены от потери крови.

— Клянусь святым Михаилом, еще одна такая атака, и не останется никого! — воскликнул он, обращаясь к одному из своих центурионов.

Тот мрачно кивнул и спросил, указывая в направлении сражающихся на арене и скамьях трибун:

— А как быть с этими?

— Не знаю. Это похоже на чудо, — проговорил Велизарий, растягивая слова. — Хотя подозреваю, что благодарить за это чудо нам следует отнюдь не ангелов.

— А кого же?

— Женщину, — вымолвил полководец, но уточнять не стал, сам до конца не понимая, что же все-таки произошло.

По другую сторону арены у Мунда и его герулов дела также обстояли не лучшим образом. Но ни Мунду, ни Велизарию теперь не надо было заботиться об отражении мятежников. Во все глаза они созерцали потрясающее зрелище.

Зверь о ста тысячах голов принялся уничтожать сам себя. Подобно ядовитой гадине, окруженной кольцом огня, которая впивается зубами, источающими отраву, в собственное тело, толпа умерщвляла свою плоть по всему Ипподрому. Синие рубили Зеленых, Зеленые кололи Синих.

Неестественный союз между партиями, который и без того просуществовал дольше, чем в это можно было поверить, распался, и тут же таимая и долго сдерживаемая ярость дала себя знать. Масштабы кровопролития с каждой минутой разрастались. Толпа начисто забыла о воинах у ворот, забыла все свои счеты с правителями империи, забыла о наслаждении грабежами и поджогами — обо всем, кроме лютой ненависти к людям другой цирковой партии, кем бы они ни были. Ничтожность причины этого столкновения только подчеркивала ужас этой безумной бойни, разворачивавшейся среди обрызганных дымящейся кровью мраморных скамей.

Даже ветеранам Мунда и Велизария, закаленным воинам, привыкшим к любым жестокостям, становилось не по себе. Спустя полчаса, убедившись, что находиться здесь им больше незачем, оба отряда отошли ко дворцу: комитаты через ворота Гормизд, герулы — через ворота Халк, унося с собой раненых — тех, которых еще можно было выходить. Но толпе, безумствующей в самоистреблении, до них не было никакого дела.

И долго еще после ухода воинов не стихало эхо воплей на Ипподроме, и леденящий кровь гул этот разносился далеко по городу и хорошо был слышен во дворце.

Не умолкал он до поздней ночи. А когда на следующее утро Велизарий выслал лазутчиков и те проникли на огромную арену, там их встретила кошмарная картина. Трибуны до самых верхних рядов чернели телами мертвых и умирающих. Нижние ряды, ближе к Воротам Смерти, оказались полностью завалены трупами, утыканными оперенными стрелами, — именно по этим рядам лучники Велизария нанесли первый смертоносный удар. А перед самыми воротами, где комитаты и герулы немалое время отражали бурный натиск обезумевшей толпы, также высились груды тел. По всей арене песок был окровавлен и усеян телами. Трупы валялись даже в кафисме императора — не оставалось ни одного угла, где бы не схлестнулись между собою Синие и Зеленые. Иные, даже с ножом в теле, из последних сил вгрызались зубами в глотки врагов, увлекая тех за собою в мир теней.

Когда впоследствии Ипподром очищали от останков, то нередко среди них опознавали многих видных граждан Константинополя. Сергий, изменник-эскувит, был сражен стрелой, угодившей ему в горло. Среди погибших оказались Друб и Помпилий, вожди-демархи Синих и Зеленых, а рядом с ними лежали многие из их ближайших приспешников. Были обнаружены также тела некоторых сенаторов, патрициев и даже евнухов и священнослужителей, примкнувших к мятежникам.

Значительным оказалось также и число обнаруженных здесь туник с широкими рукавами. С того дня ювенты Алкиноя прекратили существование, д немногие уцелевшие никогда впоследствии не надевали этих одежд, помышляя лишь о том, чтобы их прошлое было забыто навсегда.

Говорили, что на Ипподроме полегло в тот день свыше тридцати тысяч человек.

А в истории никогда более не случалось, чтобы мятеж черни сам себя подавил в беспощадной оргии самоистребления.

Феодора, стоя возле развалин церкви Святого Стефана после того, как Велизарий и Мунд отправились на свою безнадежную вылазку, вновь мучительно ощутила беспомощность. своего пола. О, почему она не может оказаться в самой гуще событий, почему всегда остается только ждать, как повернется дело?

В последовавший затем напряженный и страшный час она не находила себе места, пристально вглядываясь в грозно темнеющую громаду Ипподрома и пытаясь по шуму и выкрикам догадаться, что же там происходит.

Она слышала, как толпа, мерно скандировавшая «Ника!», вдруг разразилась криками: «Слава Ипатию! Многая лета!», а затем изумленно загудела и наконец взорвалась воплем ненависти — комитаты разрядили свои луки. Феодора отчетливо различала все изменения в шуме Ипподрома, хотя и не всегда знала, что они означают. Вскоре прокатился страшный и продолжительный рев — толпа набросилась на отряды Велизария и Мунда, а далее он стал еще более могучим, в нем выделялись неистовые крики, брань, смертные вопли, стоны, которые становились все громче и многочисленнее…

Феодора взглянула на Юстиниана. Император стоял, закрыв глаза и опустив голову, в суровой рясе монаха, опоясанный веревкой и босой, хотя монахи обычно носили сандалии из сыромятной кожи. В руках его были четки, он перебирал кипарисовые шарики, торопливо творя. молитву.

Он и секунды не сомневался в том, что отчаянный удар, который Феодора приказала нанести, не удался. Да она и сама уже готова была поверить, что все пропало. Разве небольшая горстка воинов, которую она послала, сможет устоять против тьмы черни на Ипподроме?

Однако в тот миг, когда шум достиг высшей точки, через двое ворот на территорию дворца вступили комитаты и герулы. Быстрым маршем они приближались с противоположных сторон к сожженной церкви, подле которой стояли Феодора и Юстиниан.

Императрица не могла поверить своим глазам. Вид у воинов был измученный, доспехи измяты, кольчуги изодраны. В крови, хромая и пошатываясь, они шли, неся раненых товарищей.

И тем не менее на побежденных они не походили.

Велизарий, с ног до головы в крови и грязи, с еще не отмякшей после битвы свирепой гримасой на бородатом лице, скомандовал комитатам остановиться, а сам широким и твердым шагом приблизился к Феодоре, сжимая меч в огромной ручище, пал перед нею на колени и положил к ее стопам окровавленный клинок.

— Враги твои, о великолепная, больше не посмеют бунтовать! — произнес он.

— Что же произошло? — спросила она.

— Сброд сцепился со сбродом. Они убивают друг друга. Феодора тяжело вздохнула и содрогнулась.

Значит, вторая часть ее плана — тайные переговоры через Нарсеса — удалась.

На мгновение она сомкнула веки. От одной мысли о продолжающейся кровавой бойне ее замутило, — пусть даже эта сеча, как метла мусорщика, выметет прочь из Константинополя весь этот подлый и жестокий столичный сброд.

Затем она открыла глаза. Все они — Велизарий, Мунд, Юстиниан — пристально смотрели на нее.

И тут словно горячая волна захлестнула ее. Она внезапно поняла, чего от нее ждут. Они ждут, когда она огласит свое решение. Теперь для нее все изменилось. И изменилось навсегда. Хочет она того или нет, отныне она — истинная императрица ромеев.

В эту минуту грандиозность предстоящих дел нависла над нею, как грозовая туча, со всеми громами и молниями, шквалами и страхом перед невообразимо огромной властью. Перед ее внутренним взором раскрылись пространства без конца и края, прошли страшные картины столкновения народов, языки пламени, лижущие древние башни городов, и змеиное жало предательства, и величие решений, имеющих колоссальные последствия, и орлы империи, парящие в небесах. И еще Феодора увидела себя — миниатюрную, изящную фигурку, возвышающуюся над всем обжитым людьми миром.

Душа ее затрепетала. Ни о чем подобном она и помыслить не смела. Всю свою жизнь она хотела быть тем, кем была — женщиной, пользующейся одной только властью — женской. Но помимо своей воли она привела в движение силы, несравненно большие, чем ее собственные, силы, которые теперь овладели ею и лепили ее по своему усмотрению. На ее хрупкие плечи легло тяжкое бремя ответственности, обрушилась такая огромная власть, масштабы которой она едва ли представляла сама. И осознание этого заставило Феодору внутренне сжаться.

Давным-давно, в те дни, когда она еще не была супругой Юстиниана, не была даже его возлюбленной, а всего лишь девицей, доставленной во дворец, чтобы поразвлечь наследника, она думала о нем с благоговением и страхом, считая его чем-то большим, нежели человек.

Теперь она сама была чем-то большим. И это внушало ужас.

Однако в душе ее был не только трепет, но и торжество.

Когда-то Юстиниан сказал, что она достойна быть императрицей. Что ж, теперь это право она завоевала в тяжелой борьбе.

Феодора вскинула голову. Она бросила вызов судьбе, и отныне страх не будет ей ведом.