Жить в эпоху перемен

Ничего не поделаешь: надо подчиняться силе

Георгий Степанович был ученый. Лет тридцать назад он написал ученый же труд, диссертацию про оплату труда конструкторов на оборонных предприятиях. В первой главе он доказал, что зарплата есть, была, но будет отмирать (в этом, как мы можем теперь убедиться, заключалось его совершенно гениальное предвидение: отмерла-таки ненаглядная, почти повсеместно дала дуба) по мере продвижения к коммунизму. Во второй главе он научно обосновал, что, прежде чем платить, нужно считать. В третьей главе он показал, что платить нужно также и конструкторам на оборонных предприятиях (этот вывод Георгия Степановича ныне забыт безнадежно), и приложил справку бухгалтерии о том, что да, платят. Он пережил несколько неприятных и для неученого человека унизительных часов, но зато потом ему дали диплом, и Георгий Степанович стал ученым.

Ученым он работал долго, преуспевал, помогая директорам предприятий списывать деньги по статье «Научно-исследовательская работа» и доставая бедняг-конструкторов идиотскими вопросами, потому что в школе он учился давно, забыл физику, химию, отчасти даже математику и поэтому никак не мог въехать: чем же они занимаются, эти таинственные конструкторы. Он привык ходить на работу тогда, когда ему этого захочется, с удовольствием сидел на длинных совещаниях, благосклонно поучал директоров, подписывал справки, отзывы, рецензии, а так как состоял членом, и не простым, а членом не помню какого комитета, то обладал и кое-какой властью.

Такова была его ученая служба.

Если вы думаете, что я иронизирую или, скажем, злобствую в бессильной зависти неученой бабенки к настоящему ученому, то грубо ошибетесь. Я, в принципе, научный люд уважаю. Это работенка еще та! Приходилось мне в свое время приятельствовать с одним классным математиком, работал, как четыре лошади, биологов знавала — трудяги, будь здоров, и пели здорово. Хорошая была компания, жалко, уехали… Но учеными они себя не считали, так, пролетарии умственного труда.

В том, что Георгий Степанович был ученый, не может быть сомнения, потому что он так и представился:

— Георгий Степанович Ильенков. Ученый.

Живого ученого я видела первый раз в жизни. Я имею в виду настоящего ученого, то есть двуногого, который твердо знает, что он превзошел все науки. А посмотреть-то было на что: мятые брючата, куртка, которая в девичестве была кожаной, несвежая рубашка, тапочки какие-то затертые, зубы какие-то тухлые, лысина, кокетливо прикрытая клочками сивых волос…

Георгий Степанович поддернул штаны, уселся на стул и заложил ногу за ногу, обнажив желтую волосатую щиколотку и выжидательно уставившись на меня. Атмосфера моментально потяжелела и насытилась густым казарменным духом.

Ученого спустил на меня Нечипоренко, волшебным образом превратив четырехсоттысячную Татьяну Андреевну в неоценимого Георгия и вкрадчиво предложив мне серьезно с ним поработать.

То, что мужик, — уже легче, думала я легкомысленно, услышав от Нечипоренки о предстоящей замене, можно попробовать отбиться. Много-много лет назад, когда я пребывала в невменяемом двадцатилетием возрасте, отец моего однокурсника, мудрый, старый сорокалетний еврей, дал мне поразительной глубины совет, который я тогда, по зелени своей, не оценила. Он сказал: «Хорошеньким девушкам говорить вообще не надо. Максимального успеха они добиваются, если говорят только одно слово: “Ну!” — и все. Больше ничего». Глупа я тогда была, да к тому же свято верила, что женщина создана для работы, как птица для полета, но шли годы, угасали трудовые порывы, и стала я замечать за собой какое-то неестественное стремление к тому, чтобы работали окружающие мужики, а я бы ими бескорыстно восхищалась. Скажешь, бывало: «Ты потрясающе забил этот гвоздь, милый!» — и глядь, вся квартира утыкана гвоздями, ступить негде. Посмотришь в глаза начальнику восхищенно и скажешь: «Вы гениально это придумали, Виктор Иванович, просто гениально!» — а он чуть смущенно в ответ: «Ты в самом деле так считаешь?» А ты ему сурово, но откровенно: «Если и не гениально, то где-то около того», — а он, извиняясь: «Так, может быть, я сам и доделаю? Не обижайся, не всякому дано…» — и садится, корпит, считает, а ты еще пару раз восхитишься и бежишь себе в магазин или прямиком в парикмахерскую. Помогало это правило не раз, хорошо выручало. Кем только восхищаться не приходилось, но Георгий Степанович меня убил. Ни малейшей зацепки для восхищения! Не пройдет номер.

— Борис вас предупредил? — отрывисто спросил ученый.

— О чем?

— О нашем деле!

— Да нет…

— A-а, так вы не в курсе! — он понимающе покачал головой: что, мол, с тебя взять! — Мы тут с Борис Сергеичем посоветовались и решили, что надо бы вам помочь. Женщина, одна, без руководства… Нелегко ведь вам, Анна Сергеевна? — вкрадчиво спросил он.

— Не труднее, чем всем, — стараясь быть вежливой, ответила я: Георгий был мне безоговорочно противен.

— Концы с концами сводите… Ох, непросто это, непросто… Мы тут с Борис Сергеичем покумекали, надо бы вам подпитаться… Кредит бы вам взять.

— Я бы взяла, да кто же мне даст? — безответственно ляпнула я, чтобы только не молчать. Кредит был мне нужен как блохе аркан.

— Мы вам поможем. Мы вам организуем безвозвратный кредит.

— Без… какой?

— Безвозвратный, Анна Сергеевна, безвозвратный. Скажите спасибо Борис Сергеичу, он давно к вам присматривается, вот и рекомендовал вас мне. Значит, так: брать нужно не меньше пятисот миллионов, сорок процентов вам, тридцать мне как ученому и организатору, тридцать — Борису Сергеичу за техническое сопровождение.

Я лихорадочно пыталась разобраться в происходящем.

— Какое техническое сопровождение?

— За крышу, — многозначительно ответил ученый.

Что-то крыш у меня стало — как у китайской пагоды…

— То есть вы предлагаете мне украсть кредит на троих?

— Ну зачем же так резко, Анна Сергеевна, — усмехнулся Георгий. — Мы это называем точнее: безвозвратный кредит.

Я-то думала, что меня уже ничем не удивишь. Ан, нет: вот так запросто заходит ученый и говорит: сопрем кредит, милочка, а? Наука рекомендует!

Нет, конечно, я детей люблю. Конечно, я должна их вырастить-выучить, я, и больше никто. Они же не бегали за мной, не просили: роди нас, пожалуйста, очень уж нам хочется в такой стране пожить! Но я-то сама по себе тоже отчасти человек или нет, как, по-вашему? Сколько ж можно-то?

И сбросила я с себя оковы конформизма. Кого Нечипоренко мне сосватал?! Он же или дурак, или провокатор, или уголовник, этот ученый!

— Да как вы можете мне такое предлагать? Это же непорядочно! Красть грешно!

— Порядочность! Кто сейчас вспоминает о порядочности, милая моя? Вы бы еще о совести вспомнили! Вы знаете, куда ее все засунули? — разгорячившись, он приподнялся со стула и тут же издал срамной тоскливый звук.

Бедная его совесть! Тесно ей было там, где она находилась, тесно, темно и вонюче…

— Пошел вон! — твердо сказала я.

Ученый оторопел, потом начал вопить, через слово поминать Борис Сергеича, плотно уселся на стул, закинул пожилые копыта за его ножки и заявил, что никуда не уйдет, потому что у него такие рекомендатели и он их доверие оправдает. Я тут же позвонила Нечипоренке и, стиснув от злобы зубы, продиктовала в трубку все, что я думаю о нем, об ученом и о жизни. Нечипоренко, как ни в чем не бывало, извинился, сказал, что Георгий все напутал и попросил передать ему трубку. Через минуту я наконец осталась одна, открыла форточку, хлопнула стакан чая, а через полчаса уже хихикала, вспоминая невозможного ученого.

На следующий день Лидочку вызвали повесткой в отделение, так как кто-то ни с того ни с сего указал на нее как на свидетельницу недавнего угона соседской машины. Мне пришлось два дня стоять за прилавком, и я не успела вовремя заказать товар у оптовиков.

Через два дня, когда Лидочка освободилась и скучала в полупустом ларьке, пришла санэпидстанция и весело оштрафовала меня за пару дохлых мух, пару подлюг, забывшихся в любострастных объятиях прямо перед мордой комиссии на буханке хлеба. Вечером, когда я поехала сдавать выручку в банк, обнаружилась фальшивая стотысячная купюра, и весь следующий день я провела в идиотских объяснениях.

К концу недели, только я завезла товар, ночью взломали ларек. Потеряла я около двух миллионов.

В понедельник, отведя глаза в сторону, я сказала Коле и Лидочке, что с зарплатой придется пока подождать.

В среду Коля, глядя в ближайший угол, сказал, что он со мною, Анной Сергеевной, пойдет до конца, но его зовут в экспедиторы обувные торговцы, а у него самого осталось двадцать тысяч, а жене не платят зарплату, и вообще…

И тут я отрезвела. Колю я потерять не могла. Пьяница, бабник и вор, он был хорошим человеком и верным моим проводником в диких торговых лесах, без него бы я пропала, да и пер он в общем-то в пределах допустимого, согласно давнему соглашению: при, но так, чтобы в глаза не бросалось…

«Делать нечего, — подумала я. — Сила солому ломит. Надо сдаваться. Придется красть кредит», — и позвонила:

— Борис Сергеевич? Я думаю, мы все-таки сработаемся с Георгием Степановичем. Жду его завтра в девять.