Жить в эпоху перемен

Темное дело

Настороженная и проницательная, я незаметно проникла в собственный дом. Состояние прихожей сразу же подкинуло вопросики — и не то заставило задуматься, что не было на вешалке мужниной куртки и не валялись в углу его туфли (нет человека дома, ну и что? За сигаретами пошел или, наоборот, в баню), а вот что не обнаружила я на антресолях рыбацких сапог и ватника…

Это вот сразило меня наповал.

«Ну и что? — скажете вы. — Уехал человек на рыбалку на три дня, подумаешь!» — «Отнюдь нет, — отвечу я. — Не “подумаешь”…» Отнюдь. Мало того, что вся рыбья сбруя лежала в установленном месте, но и фляжка с кружкой, без которых никогда, ни под каким видом и ни на какие рыбалки не ездилось, сиротливо горевали там же.

Интересненько, подумала я, и вошла в ближайшую комнату.

— Привет, мам. — Саша трудолюбиво разбирал барахлишко в своем шкафу. — Как это тебе сегодня пораньше удалось свалить?

— Так жизнь сложилась, — исчерпывающе объяснила я. — А где девочки?

— В школе еще, — удивился наследник. — Ты есть будешь?

— Чайку пойду поставлю, — устало потянулась я и мимоходом спросила: — Ты отца не видел?

Наследник онемел.

— А зачем тебе папа? — спросил он, восстановив способность к связной речи.

— То есть как это — зачем? — раздражилась я. — Что это ты остолбенел? Мало ли, какие у родителей дела. Очень взрослым стал! Тебе — вопрос, а ты — допрос!

— Да нет, я так… Видел, конечно, только он в командировку уехал. — По-моему, Сашка слегка врал.

Я махнула рукой и отправилась в кухню, по дороге размышляя: ой нечисто что-то в доме моем…

В кухне я метнула чайник на плиту и погремела для конспирации кастрюлями. На цыпочках прокравшись в мужнину комнату, я, содрогаясь от омерзения, учинила молниеносный обыск.

И все стало ясно. Иллюзий больше быть не могло: личная жизнь все-таки погибла и вопрос только в способе похорон. Из дома пропало: шесть маек и столько же трусов, пять пар носков, в том числе одни шерстяные, итальянские туфли, выходной костюм, восемь рубашек, два джемпера, старые джинсы, в которых делался ремонт, французский одеколон польского производства, который я подарила на прошлый день рождения, детские фотографии со стола, охотничий нож, бритвенный прибор и три галстука.

Славненькие командировочки, понимающе подумала я. Миленькие такие служебные задания, для которых нужны прожженный ватник, резиновые сапоги до подмышек, австрийский костюм и новехонькие рубашки в изобилии. А как на такой работенке обойтись без французского одеколона? Не оставалось у меня сомнений в характере мужниных трудов, потому что в среднем ящике стола я нашла обрывки бумаги, исписанные родным почерком.

Обрывки я забрала на кухню и, соорудив себе пол-литровую чашку чая, предалась сосредоточенной дедукции. Всего у меня было тринадцать разнокалиберных кусков вот такого веселого содержания:

1. «се кончится и мы с тоб»

2. «о дети»

3. «ньги, деньги и только деньг»

4. «старая»

5. «вабра»

6. «кучился и жить так боль»

7. «ости меня и ж»

8. «тала мен»

9. «лую»

10. «илая»

11. «рать и притворять»

12. «нушка»

13. «е могу»

И дедукции-то никакой не нужно было! Обрывки скорбно выстроились в единственно возможном порядке, и через три минуты, оцепенев от оскорбления, я читала свою безальтернативную реконструкцию:

«ТатьяНУШКА, мИЛАЯ, — любовно токовал отец моих детей, — нЕ МОГУ больше вРАТЬ И ПРИТВОРЯТЬся. Скоро вСЕ КОНЧИТСЯ И МЫ С ТОБой соединимся навеки. Эта СТАРАЯ шВАБРА требует от меня деНЬГИ, ДЕНЬГИ И ТОЛЬКО ДЕНЬГи. Она совсем досТАЛА МЕНЯ. Я сосКУЧИЛСЯ И ЖИТЬ ТАК БОЛЬше не могу. Дети — единственное, что меня останавливало, но чтО ДЕТИ в сравнении с нашей великой любовью! ПрОСТИ МЕНЯ И Жди. ЛУЮ».

Реконструировать «лую» я не смогла. Я честно попыталась по-человечески понять человека, а он, оказывается, в это время Татьяну лует! Вот и почитайте мужьев после этого, вот и проникайтесь христианскими добродетелями… пока вы вот так сидите и мужьев почитаете, они вам полгорода передуют!

Насилу справившись с непреодолимым желанием срочно побежать, найти и открутить беззаконные луи у нарушителя обета любви и верности, я кровожадно сожгла в раковине вещественные доказательства измены.

— Мам, — прибежал Сашка, — у тебя опять что-то горит?

— Уже сгорело, ребенок. И даже перегорело.

— Ты знаешь, — сообщил он, оседлав табуретку, — я с тобой поговорить хотел. Что ты, в самом деле, одна крутишься! У папы сейчас проблемы…

— Со своими проблемами папа, судя по всему, сам справляется, — сдержанно ответила я.

— Да зря ты на него обижаешься! С кем не бывает… Ты, — посоветовал мне мой взрослый сын, — попробуй просто понять его…

Ох, еще один заступничек! Я же еще и понимать должна! А что, может, все-таки понять, да еще и свечку им подержать попроситься?

— Ладно, мы с отцом уж как-нибудь сами… У тебя-то что стряслось?

— Я, мам, хочу академку взять. Понимаешь, мам, мне работать надо. Знаешь, мам, как-то нечестно получается…

Вот так, подумала я. Теперь еще этот идиот великовозрастный в армию загремит. Вот оно, обещанное другое…

Я осторожно осведомилась:

— Это ты смерти моей хочешь?

— Ну, мам, — заныл наследник, — ну мужик я, в самом деле, или что? Думаешь, мне приятно у тебя каждый раз деньги выклянчивать?

— И что же ты делать собираешься?

— Да тут, в одном месте… — уклончиво ответил мужик. — Я, мам, уеду на два месяца.

— Куда это ты уедешь?

— Ой, представляешь, — в блаженной улыбке расплылся он, — так подфартило! Меня в Норвегию обещают взять, на нефтяные платформы! Тысяча долларов в месяц, представляешь?

Трижды ха-ха, милая Аннушка. А сын-то у тебя — дурак…

— Сашенька, — ласково спросила я, — скажи прямо: ты генетический кретин или это я тебя в детстве мало била?

— Ничего не мало, — ностальгически посуровел Саша. — Я завтра контракт подписываю, и потом, я же не один, я же с па…

Он осекся и выпучил глаза.

— С кем — «с па»? — насторожилась я.

— С па… С парочкой ребят надежных еду, — не столько объяснил, сколько, кажется, вывернулся он. — Все, мать, я решил!

Тайны, смутные тайны бродили по моему некогда ясному дому: деньги уводили ребенка на мифические платформы в холодную Норвегию; поздняя страсть мужа к левым луям ошеломляла и обессиливала. Как так можно жить, вы понимаете? Нет? Вот и я не понимала и понимать-то уже не могла, не хотела и не собиралась, а потому свистящим шепотом продиктовала:

— Паспорт твой мне в руки — раз. Институт бросишь — повешусь и по ночам являться стану — два. Завтра с утра с Колей на дачу рамы мне привезти — три.

— Как на дачу? — ужаснулся вдруг Сашка. — Рамы… — ошарашенно протянул он, тряхнул головой и затараторил: — Ладно, мамочка, я больше не буду! Не беспокойся, я все привезу, не самой же тебе таскать. Да ты и не поднимешь, ты лучше дома отдохни.

Лопни мои глаза, не поняла я его!

Чего он испугался?