Жить в эпоху перемен

Хоть сову об пенек, хоть пеньком об сову — все равно сове конец

— Садись, — голос Сергея, промурыжившего меня в приемной полчаса против назначенного времени, был холоден, как заскорузлый морозильник.

— Села, спасибо, — с вызовом ответила я. — Слушаю вас, Сергей Владимирович.

— Ты что натворила? — он подался вперед. — Ты соображаешь, что ты наделала?

— Объяснишь — пойму. Мне деньги платили за ремонт и монтаж, а не за соображение!

— За соображение ты в жизни ни копейки не заработаешь. Чего не дано, того — увы! Ты что, дура совсем? Вчера родилась, предпринимательница фигова? У тебя по смете какой ремонт был?

— Косметический, — независимо ответила я. — Хотя только спьяну то, что там было, можно осметить как косметический ремонт.

— Идиотка! — завопил Сергей. — Если у тебя документы, финансирование, хрен с маслом — все на косметический, какого рожна ты засадила капитальный?

— А что, надо было гнилые рамы красить? — язвительно спросила я.

— Да кто тебя заставлял-то?

— А вы отлично устроились, Сергей Владимирович. Договор-то подписан был, и подписан был со штрафными санкциями за сроки и качество. А вы говорите, кто заставил! Что мне было: разоряться вдрыбадан или садиться за расхищение бюджетных средств? Это с моими-то деньгами? С моей-то третьей частью?

— Дура! — повторился Сергей презрительно. — Кому ты нужна? Кто тебя посадит? А про треть лучше помолчи и язык не распускай, а то ведь и правда подсядешь ненароком. Был бы человек…

— Сереж, — собрав все резервы терпимости, я решила докопаться, что же случилось, — ну пусть я дура и идиотка, но объясни, почему вам ремонт не понравился?

— Тебе объяснять надо? — злобно улыбнулся он. — Ты, детка, и правда не понимаешь?

— Да нет же, — в отчаянии выкрикнула я, — всем же нравился! Дети же в восторге были! Помогать приходили!

— Да кому, на хрен, эти дебилы из подворотен нужны! — звеня от ярости, объяснил Сергей Владимирович. — Сделала ты красиво. На славу потрудилась. И всю жизнь будешь славно трудиться за гроши.

— А с чего это ты решил?

— Через меня и Ивана Павловича ты больше ни одного заказа не получишь. И других предостережем. Растолковать почему?

— Да уж, пожалуйста!

— Пожалуйста, пожалуйста. Ты умудрилась отгрохать капитальный ремонт по смете косметического? Это ты признаешь?

— Да, — гордо ответила я, — и видит Бог, это было нелегко.

— А тебя просил кто-нибудь с трудностями справляться? Ты почему не запросила дополнительное финансирование?

Я, как говорит мой Сашка, «приторчала».

— А что, — выдохнула, — дали бы?!

— А ты сомневаешься? Тебе дали — ты дала, тебе дадут — ты дашь. Девочку-то из себя не строй! Ты обязана была требовать увеличения сметы! А теперь? В какое положение ты людей поставила? Это в ноябре-то месяце? На твой центр рассчитывали еще три раза по столько же списать! Куда теперь деньги прикажешь девать, в конце-то года, а? Двести с лишним миллионов на Иване повисли! План человеку сорвала! А ему через месяц дочку замуж выдавать. Меня под удар поставила! А мне сына в Англию отправлять. Ты бы головой своей подумала: ведь теперь, хочешь — не хочешь, туда придется этих дефективных подростков запускать. А кому это надо? Сама не живешь, — поставил он окончательный диагноз, — и другим не даешь!

Господи, ты Боженька мой, подумала я, это уже предел всему. То есть я должна была ПОПРОСИТЬ, а они мне бы ДАЛИ, но уже не за две трети, а, скажем, за три четверти, а потом я бы еще ПОПРОСИЛА, и они бы, эдак за девять десятых (наличкой! неучтенкой! в лапу!) мне бы ДАЛИ. А когда налоговая меня бы прижучила за бурную обналичку, они же бы и содрогнулись: как же! Бюджетные средства! Дети! Наша забота! Наша боль!

— А иди ты! — почти ненормативно влепила я народному избраннику. — Акты хоть подписали?

— Вот твои акты! — Он бросил мне два листка с печатями. — Еще вспомнишь, еще покаешься! Тебя же в обойму брали…

Меня как обухом по голове ударило.

Брали в обойму… Я могла бы долго-долго работать насосом. У семьи были бы деньги, никто никогда бы меня не посадил, меня бы все уважали и до предсмертного страхолюдства восхищались моей чарующей женственностью. Жизнь была бы счастливой и беззаботной. Почему, ну почему я так не могла? Действительно, мне протянули руку, а я в нее плюнула…

A-а, вспомнила я, вот дело в чем: нравственные принципы, чтоб им неладно было! Помните, мне удалось расправиться только с половиной, а потом скотина Юрик помешал. Уцелевшая половина, оставшись без присмотра, видимо, расплодилась вновь…

Я просила Его: «Господи, мне темно и страшно. Я одна. Помоги, чтобы мои дети были здоровы и сыты, — пусть не больше, чем я была в детстве. Но и не меньше. Чтобы у них было образование, — пусть не лучше, чем получила я. Но и не хуже. Чтобы у меня хватило сил на то, что сделала моя мать, — не меньше, потому что на меньшее я не имею права. Но и не больше — потому что большего не сможет никто». И Он послал мне лодку, я взяла весло, оттолкнулась от берега и — заблудилась. Вместо того чтобы плыть вниз по течению неведомой реки, туда, где дожидались лоснящийся Достаток и сонная Сытость в иномарке сомнительной породы, стала бестолково выгребать к островку, с которого звали меня сумрачный Красть Грешно, Честное Слово в гусарском мундире, застенчивое Милосердие, приобнявшее куриным крылом чопорную Порядочность с поджатыми губками, старенькая Милость К Падшим, усевшаяся отдохнуть на швейную машинку, неспокойная Совесть, то и дело подбегавшая к реке помыть руки.

А рядом с ними, развалившись на травке, дожидались их вечные спутники — Лошадиная Работа, Неистребимое Зубоскальство и Спасительная Ирония…

Вот в чем дело, оказывается…

— Не гожусь я в обойму, Сереженька, — вынесла я себе справедливый приговор. — Мне, кажется, вообще… вымирать пора. Это, знаешь, политика такая. Линия.

— Ну что ты несешь? — сварливо спросил Сергей. — Какая еще такая линия?

— Линия… На ликвидацию меня как класса, — трагически прошептала я.

— Хороший ты человек, Анна, — посочувствовал мне Сергей. — И умная, и красивая, но дура. И замуж-то, помню, по-дурацки вышла…

Разревелась я, слава Богу, уже на улице.

Ну что они все к мужу моему цепляются?