Грех у двери (Петербург)

Глава третья

Закончив приём, император поднялся по деревянной лестнице к себе наверх.

В тесной уборной его ждали лейб-камердинер[55] с дежурным помощником. Они проворно сняли с него ментик, доломан и саблю.

Оставшись в русских краповых чакчирах[56] и ботиках, император надел просторную немецкую венгерку, отороченную серой смушкой[57]. Камердинер бережно пододвинул переносной столик; на нём были разложены свежий носовой платок, портсигар и ряд других предметов, которые император привык носить в карманах. Тут же лежало, красной печатью кверху, письмо царя, слегка помятое андреевской лентой.

Император взглянул на себя в большое створчатое зеркало и поправил торчащий криво шейный восьмиконечный гогенцоллернский крест. Выходя, у двери он что-то припомнил, остановился и приказал камердинеру принести утреннюю охотничью куртку. Вынув из неё кусок мха, император сунул его в боковой карман венгерки.

Соседняя комната была рабочим кабинетом. Там навстречу ему поспешно встал грузный бородатый мужчина с короткой бычьей шеей и зоркими глазами. Его синий сюртук с белыми отворотами был высоко препоясан серебряным шарфом. На груди сверкал полный набор высших германских орденов. Под левым локтем он держал треуголку. Морской министр, адмирал фон Тирпиц[58], полчаса назад прибыл из Берлина.

Министр на докладе не ограничился текущими делами. Он привёз императору исчерпывающие секретные данные о новой русской судостроительной программе. На днях морскому агенту в Петербурге удалось добыть их подкупом.

К этим документам был приложен, в переводе, полный текст того законопроекта, который вносился вскоре в Государственную думу. Построить новый флот намечалось в десять лет.

Император присел к столу и принялся внимательно рассматривать рабочие чертежи будущих русских морских единиц. Синие кальки были испещрены профилями и разрезами. Министр, с тетрадью технических расчётов в руках, стоя давал цифры.

Императора особенно заинтересовал один из броненосцев, предназначавшихся для Балтийской эскадры: как судно такого типа должно держать волну?

Он поднял глаза на стоящего рядом министра. Адмирал в ракурсе показался ему карикатурой: рыжая седеющая борода громадной лопатой под низким, точно приплюснутым голым черепом, а руки, сжимающие тетрадь, — волосатые, жилистые и красные… как у мясника!

Император отмечал в блокноте боевые коэффициенты каждого вымпела. Он подсчитал итог и раздражённо отшвырнул сломавшийся карандаш. К 1917 году Россия на море будет куда сильнее, чем до японского разгрома.

— Этого допустить нельзя! — проговорил император, словно размышляя вслух. — Лучше война…

Адмирал насупился: он думал иначе. И возразил угрюмо:

— Россия — одна шестая земной суши. Недаром покойный князь Бисмарк[59] завещал дружить с нею.

«До чего он невоспитан!» — возмутился император, порывисто вставая. Всякая ссылка на пресловутого «железного канцлера» всегда стегала его, будто личная обида.

Он подошёл к открытому окну и задумался.

Видя, что император молчит, министр тоже подошёл к окну. Поступаясь этикетом, он решил сам прервать молчание.

Адмирал показал в окно на громадные деревья пущи:

— Россия несокрушима, как эти великаны…

Император нервно перебирал пальцами в боковом кармане венгерки.

— А мох? — вырвалось у него неожиданно.

Он резко повернул голову и через плечо взглянул на адмирала.

Озадаченный министр замолк. «Здоровье императора расшатано, пожалуй, серьёзней, чем думают, — сказал он себе. — Я, кажется, переутомил его докладом».

Заботливо сложив в папку разбросанные по столу бумаги, адмирал взял под мышку треуголку и поспешил откланяться.

Оставшись один, император распечатал письмо царя.

«Революционное движение подтачивает троны», — писал по-английски Николай II. Ввиду этого он предлагал императору объединиться с ним и, не медля, согласовать действия для планомерной борьбы против общего врага — революции. У него в России непосредственная опасность, вызванная брожением 1905 года[60], миновала благодаря принятым чрезвычайным мерам. Но царь тревожился за будущее и в соседе искал опоры…

Император поглядел вопросительно на чёткий, немного убегающий почерк троюродного племянника и закрыл глаза.

Два года назад, в Биорке, ему удалось склонить царя заключить с ним тайно военный союз, направленный против Англии[61]. Бюлов заготовил текст договора. Но монархи при свидании включили в этот текст два слова: они обязались взаимной поддержкой всеми вооружёнными силами… «в Европе». Между тем Россия на самом деле нигде не могла открыть военных действий против англичан, кроме как в Азии.

Кем из двух и почему была предложена эта досадная оговорка — император, в сущности, не помнил. В то время он озабочен был другим: отгородить Германию в случае новых русско-японских осложнений. Впоследствии, однако, он убедил себя, что изменение внесено в текст царём. Стало даже казаться, будто Николай II сделал это умышленно, чтобы подорвать значение данного обязательства, в особенности в условиях, когда вскоре русские министры заговорили о полной недействительности биоркского соглашения, противоречившего основам франко-русского союза[62].

Нынешним летом монархи виделись опять. Николай II был, как всегда, застенчив, родственно любезен и полон, казалось, лучших чувств. Но о союзном договоре больше — ни звука. Словно забыл совсем, что в Биорке подпись дал и клятвой царской перед Богом поклялся…

Император ещё раз перечёл письмо. Искренно ли это обращение? По привычке он решил проверить.

Рядом на столе лежал не распечатанный ещё канцелярский конверт с толстой, выстуканной на машинке тетрадью, озаглавленной: «Сводка донесений заграничной тайной разведки». Император раскрыл этот любимый справочник.

Сведения личного характера о Николае II оказались на этот раз скудными. В Царском Селе жили недоступно; за целый месяц царь выезжал на люди всего два раза: на полковые праздники гвардейских частей. В обоих случаях он обедал в офицерском собрании, а вечером подвыпившие офицеры провожали самодержца восторженными заверениями в неизменной преданности престолу…

Император отвёл взгляд от утомившего его мелкого, убористого шрифта. Пришла на память случайная фраза всё того же Бисмарка. В тот день доживавший свой век в отставке престарелый князь сидел с ним рядом за шампанским, на военном празднике. Это была их последняя встреча…

— Пока по-прежнему надёжен корпус офицеров, — с сумрачной иронией заметил мстительный старик, — ваше величество может безопасно всё себе позволить…

Император судорожно захлопнул тетрадь. Как всегда при вспышке раздражения, в ухе вдруг зашумело и болезненно задёргало.

У него была привычка днём после чая прилечь. Но чуть приляжешь — ухо разболится нестерпимо; всё равно не уснёшь, пожалуй…

Чтобы рассеяться, император взял одну из начатых недавно книг: мемуары канцлера князя Меттерниха[63], том четвёртый. Усевшись в удобное кресло с выдвижным пюпитром, он принялся её перелистывать.

В глаза бросились следующие слова:

«Император всероссийский — самый могущественный из монархов наших дней. В его лице слились два вида высшей земной власти: он самодержец и вместе верховный глава Церкви. Царь не только единственное объединяющее начало для миллионов разноплемённых подданных; это единственный нравственный устой русского человека…»

Император машинально продолжал читать страницу за страницей.

Послышался осторожный стук в дверь. Вошедший гайдук доложил, что подан чай; её величество, сказал он далее, изволят спрашивать, угодно ли его величеству ехать вместе прокатиться до обеда.

Император сидел, засунув по привычке руки в боковые карманы венгерки. Концы пальцев поцарапывал шершавый мох. Здесь, в деревне, подсказывало ему благоразумие, надо дышать чистым воздухом и развлекаться.

Он отломил веточку мха, заложил ею страницу и, нехотя вставая, закрыл книгу.

По возвращении с прогулки император прошёл опять в уборную переодеться.

Несколько минут спустя он появился на верхней площадке лестницы в особом охотничьем наряде из бутылочно-зелёного сукна. Император сам его придумал, чтобы вечером в Роминтене надевать к обеду. На груди были только баварские орденские знаки св. Губерта, покровителя охоты[64].

Одновременно отворилась на площадку и другая дверь. Из неё вышла императрица, крупная и краснощёкая, в вечернем платье берлинского изделия, с тяжёлыми нитками жемчуга на шее. Пышные, рано побелевшие волосы были взбиты в высокую причёску.

— Ich habe die Ehre…[65] — конфузливо улыбнулась она, поджимая подбородок.

На пухлых щеках появились ямочки. Взгляд старался уловить, в каком расположении духа император.

Они молча сошли по лестнице.

В большой центральной комнате с охотничьими трофеями все приглашённые к обеду были в сборе. Гофмаршал поспешил представить её величеству незнакомых ей иностранцев Адашева и Репенина. Император подошёл к престарелому боннскому профессору и сам подвёл его к императрице.

— Германия гордится вашими обширными трудами по… естествознанию, — неуверенно проговорила она.

— Я исключительно ботаник, — счёл должным уточнить старый учёный.

Императрица взглянула на мужа. Ей хотелось угадать, как он прикажет ей обращаться с непривычным гостем.

— Ботаника — интереснейшая отрасль человеческого знания! — нравоучительно воскликнул император, как бы давая камертон.

Чтобы утвердить ещё нагляднее высокий смысл отечественной науки, он покровительственно взял профессора под руку и проследовал с ним в столовую.

Императрица отыскала глазами синюю, высоко препоясанную фигуру рыжебородого Тирпица.

— Zu Befehl[66], — расшаркался министр и с грузной неуклюжестью подставил ей согнутый локоть.

— Meine Freunde[67], — дружески подхватил обоих русских бодрящийся свитский генерал, обдавая их запахом холодного сигарного никотина.

За столом Адашеву было указано место справа от императора, Репенину — слева от императрицы.

Стол был загромождён массивными канделябрами в виде декоративных деревьев и оленей. Между ними на тяжёлой подставке высилась монументальная корзина цветов. Через стол было едва видно друг друга, и это исключало возможность общего разговора.

Император ел быстро и молча. Ему подавали первому, и, как только он кончал, у всех разом отбирались тарелки. Адашев, привыкший к величавой неторопливости русской придворной челяди, едва успевал прикоснуться к блюдам; он всё время следил за хозяином.

Когда подали седло дикой козы, флигель-адъютант полюбопытствовал, как будет император резать мясо одной рукой. Оказалось, что взамен ножа у него особая вилка с острым режущим краем, вроде тех, которыми едят устриц. И одинокая рука, сверкая кольцами, безостановочно мелькала над тарелкой в избытке жизненной энергии…

Адашеву становилось досадно: император посадил рядом с собой, но не удостоивал ни словом. По рассеянности он даже наложил себе с козой каштанов, которых никогда в рот не брал.

Внезапно император повернулся к нему и спросил:

— Кто придумывает названия русским броненосцам?

Гайдук как раз просовывал между ними руку за тарелкой Адашева. Он так и замер в искривлённом положении.

— Августейший генерал-адмирал, я полагаю… — ответил Адашев с предусмотрительной сдержанностью, которую даёт навык придворной жизни.

Он краем глаза заметил в просвете между канделябром и корзиной, что Тирпиц, напротив, поднял голову и внимательно прислушивается.

— А кто такой был Сисой Великий[68]? — спросил опять император.

Адашев растерялся, как первый ученик, пойманный экзаменатором на самом простом вопросе. Император, подождав несколько секунд ответа, круто отвернулся в сторону другого соседа, профессора.

Адашева бросило в краску. Он знал, что так назван один из русских броненосцев, но самое имя «Сисой Великий» не напоминало ему ничего. А он считал себя начитанным и образованным…

Боннский учёный, поглощавший пищу со старческой прожорливостью, схватил салфетку, чтобы обтереть скорей усы и бороду. Между ним и императором завязалась оживлённая беседа. На каждый вопрос польщённый профессор отвечал пространно, сочно и восторженно. Император, против обыкновения, выслушивал, не перебивая. Сзади него гайдук терпеливо стоял с очередным блюдом в руках, не смея потревожить монарха.

Оправившись от смущения, Адашев захотел узнать, о чём идёт речь. Он прислушался. Тема разговора опять поставила его в тупик: император подробно выпытывал у ботаника о разновидностях и разрушительном действии мха.

Репенин по другую сторону корзины чувствовал себя не лучше. Сесть за стол без водки и закуски было уже достаточно, чтобы отравить для него обед. К тому же он любил ясно видеть сразу, что подают. А кушанья, как нарочно, были все замысловатые, залитые соусами и точно жёваные.

Императрица до самой козы с каштанами не проронила вообще ни слова, то и дело озираясь на императора. И только когда он заговорил с профессором, она рискнула перекинуться незначащими фразами с сидевшим рядом адмиралом.

Искать собеседницы в другой соседке, перезрелой камер-фрейлине, Репенину не приходилось. Её целомудренно опущенные глаза, наивные брови и поджатые губы ясно показывали, что здесь она по долгу службы и разговаривать ей неуместно.

Репенин невольно стал глядеть по сторонам. Замороженная принуждённость остальных обедающих, неуклюжая бронза на столе, тусклые охотничьи ливреи усатых гайдуков — всё это окончательно испортило ему настроение. У обеда не было и тени той нарядности, к которой глаз его привык, даже у себя дома, когда бывали гости.

Ему стало как-то неловко. Он опять перевёл взгляд на императрицу. Она следила за разговором мужа о ботанике, непроизвольно перебирая пальцами веер из длинных страусовых перьев. Видимо, её удивляло, что император так увлёкся профессорской беседой. Наконец, как бы случайно, она повернула голову в сторону Репенина и застенчиво, неуверенно спросила: знает ли он графиню Ольгу Броницыну?

Услышав, что он родной племянник её знакомой, императрица просияла, поджала подбородок и улыбнулась. На пухлых щеках снова заиграли ямочки.

— Графиня Ольга такая милая женщина. Недавно я опять получила от неё из деревни целый ящик reizender russischen «Naliwka» Liqueur[69].

Она замолчала, заметив, что император готовится встать, и, зажав в руке веер, торопливо отодвинула свой стул.

Не дожидаясь кофе, император поднялся в рабочий кабинет писать ответ царю. Он сразу погрузился в тишину и полусумрак; одинокая лампа с низким козырьком освещала только стол и белевшие на нём бумаги.

Несколько минут император сидел неподвижно в раздумье.

Лучшая пора жизни на исходе. Он царствует почти двадцать лет. Скоро стукнет пятьдесят. Подкрадывается незаметно возраст, когда постоянно взвинченные нервы начнут сдавать. А главные задачи, поставленные себе смолоду, ещё далеко не разрешены. Англия продолжает быть по-прежнему владычицей морей: столковаться с ней, чтобы её обезвредить, безнадёжно. Дома, в Германии, несмотря на удесятерённый им престиж монарха, не удаётся справиться с растущим социализмом. Целая треть его подданных уже охвачена этой заразой… Словом, работает он годами, без устали, не жалея себя, и всё напрасно! Люди ею не понимают. Вместо заслуженной благодарности в награду — ропот и нападки…

Мысли бежали всё дальше и дальше, мешая приступить к работе.

Император унаследовал от матери-англичанки[70] потребность в свежем воздухе и хорошо проветренных комнатах. Ему показалось, что в кабинете душно. Он встал и растворил окно.

Поднявшийся с заходом солнца ветерок шелестел по верхушкам деревьев. Император опёрся на подоконник, невольно вслушиваясь в шёпот векового леса. Голос пущи был как-то всегда сродни его душе. Ему почудился призывный зов… Пора решиться на что-то большое, необыкновенное. Надо обессмертить себя, как Гаммураби[71], Соломон[72], Карл Великий[73]!..

За спиной громко пробили часы. Император очнулся и вспомнил наконец о письме Николая II.

Царю рисуется особый вид священного союза[74]. Он предлагает связать судьбу обеих династий… Но можно ли на него положиться? Будь это его покойный отец — другое дело.

Перед ним встала богатырская фигура Александра III… Правда, с тем приходилось круто иногда. Но слово он держал по-царски. А этот…

«Очаровательный византиец» — пришло ему на память меткое определение, данное Меттернихом другому Александру — Первому. Да, вот в кого пошёл теперешний! Но какая тусклая, бездарная копия того — «Благословенного»…

Император приник больным ухом к холодному оконному стеклу.

По существу царь, конечно, прав. Христианским государям давно пора сплотиться против социализма… Пресловутый интернационал разобьётся о другой, более могущественный — организованный интернационал наследственных монархов… Ему представился сейчас же обширный план. Но император, по обыкновению, не задержался на вспыхнувшей мысли. На смену вихрем неслись уже совсем другие.

Россия с таким царём, как Николай II, слабее, чем когда-либо. Обрушившись на неё войной, можно, пожалуй, раз навсегда разгромить опасного, необозримого соседа… Победная война!.. Она и дома разрешит все затруднения. Социалисты тогда пусть лучше спрячутся. Церемониться с ними больше не придётся… Ведь с этой сволочью нужно по Калигуле[75]: Oderint dum metuant.[76]

Стоит ли поддерживать царя? Всё равно эта династия обречена на гибель. Гольштин-Готторпский дом так измельчал от датской крови…[77]

Внезапно налетевший порыв ветра закрутил перед окном сухие листья. Словно с укоризной, шумно закачались старые деревья пущи. Император откинулся назад с каким-то суеверным испугом. Невольно пришла на память нибелунгова клятва в вечной дружбе, данная когда-то в Кремле монарху всероссийскому прадедом его, королём прусским[78]…

Он притворил скорей окно, сел в кресло и зажмурился. В ухе поднялась стреляющая боль, мысли стали путаться. Замелькали в беспорядке: письмо царя, традиции, коварство англичан, покойный Бисмарк, Гарден, мох…

Снаружи послышались глухие голоса и топот.

Император вздрогнул и открыл глаза. По оконным рамам и потолку блуждал точно отблеск зарева.

Не успев вполне очнуться, он тревожно привстал. Внизу перед домом мерцали на ветру смоляные факелы; их свет причудливыми бликами скользил по головам толпящихся людей.

Император подошёл к окну, распахнул настежь. Снизу грянул воинственный хорал с припевом «Deutschland uber alles»[79]. Местный лидертафель[80] пришёл приветствовать монарха традиционной кантатой.

Император выпрямился и вздёрнул голову. Как только пение кончилось, он перегнулся через подоконник и властным жестом руки показал, что хочет говорить.

— Kinder…[81] — обратился он к толпе и неожиданно для самого себя, опьяняясь собственным красноречием, произнёс длинную запальчивую речь. — Помните! — воскликнул он под конец. — Когда придёт пора германскому орлу взлететь над полем брани, во главе вас буду я, ваш император, — палец его уверенно поднялся к небу, — и с нами будет, как всегда, наш старый германский Бог.

Толпа ответила восторженными кликами.

Император горделиво простоял в окне, пока факельцуг[82] проходил мимо церемониальным маршем. Сев затем опять к столу, он с налёта стал писать ответное письмо Николаю II.

Адашев и Репенин кончали с гофмаршалом и генералом роббер[83] простого бриджа по мелкой.

Разыгрывал партию генерал старательно, но скверно. У него была несносная привычка: бесконечно думая над ходом, подбадривать себя тем особым беззвучным и протяжным посвистыванием, которым поощряют лошадь пить. Его партнёр, гофмаршал, благовоспитанно не вмешивался в игру и ёлочкой складывал перед собой взятки.

— Donner und Trompetenblasen was fur ein Malheur![84] — генерал с досадой хлопнул ладонью по подлокотнику кресла.

У Репенина неожиданно оказывался лишний отыгранный козырь.

Вошёл гайдук, за ним — расшаркивающийся лейб-камердинер императора с небольшим серебряным подносом.

Генерал победоносно взял последнюю взятку и принялся подсчитывать вполголоса свой выигрыш:

— Acht Mark; acht Mark funfzig…[85]

Русские с любопытством обернулись к гофмаршалу. Взяв с подноса конверт почтового формата, украшенный гогенцоллернским[86] фамильным гербом, немецкий придворный официально вручил его Адашеву. На конверте острым размашистым почерком по-английски был старательно выведен адрес: Его Величеству Николаю II, Императору Всероссийскому, и пр., и пр.

— А это для вас, — обратился гофмаршал к Репенину, протягивая ему круглую, аккуратно перевязанную пёстрой ленточкой картонку с кенигсбергским баумкухеном[87]; к ней была приколота визитная карточка императрицы с надписью: «Fur liebe Grafin Olga»[88].

На подносе оставался ещё отрывной листок, исписанный карандашом рукой императора. Гофмаршал машинально начал читать его вслух и запнулся, озадаченно взглянув на генерала. Император приказывал потсдамскому придворному библиотекарю срочно добыть и выслать в Роминтен лучшее из существующих исследований о природе и свойствах мха.

Русские удивлённо переглянулись:

— Опять мох!..

Оставалось проститься. Адашев заметил, что камердинер императора всё ещё тут и будто мнётся.

— Предоставь это мне, — сказал ему Репенин, вынимая бумажник. — Вы позволите? — обратился он к гофмаршалу.

Немецкий сановник безмолвной мимикой изобразил: этикет не препятствует, дело житейское…

Генерал торжественно, по-немецки поднял на прощание свою кружку пива:

— Кавалеристам, как мы, присущи только два чина: Rittmeister und General der Cavalerie[89]. Первый — удел молодости. — Кружка его повернулась в сторону Адашева. — Позвольте пожелать обоим вам достичь скорее второго.

Чокнувшись по очереди с русскими, он многозначительно добавил:

— В бою мы можем встретиться, конечно, только как союзники.

— Veuillez me rappeler au bon souvenir de la comtesse Olga Bronitzine[90], — вспомнил гофмаршал, провожая Репенина.

Генерал прищёлкнул шпорами.

— Auch meine wertigste Hochachtung![91]

Проходя мимо выжидательно склонившегося камердинера, Репенин сунул ему деньги.

— Раздайте, пожалуйста, кому полагается.

Сияющий камердинер бросился подсаживать русских в придворную коляску.

— Wahnsinning! — проворчал генерал, толкая в бок гофмаршала. — Fiinfhundert Mark… Diese verriickte Russen![92]