Инсектариум

Me gustas cuando callas porque estas como ausente,

y me oyes desde lejos, y mi voz no te toca.

Parece que los ojos se te hubieran volado

y parece que un beso te cerrara la boca.

Como todas las cosas estan llenas de mi alma

emerges de las cosas, llena del alma mia.

Mariposa de sueno, te pareces a mi alma,

y te pareces a la palabra melancolia.

Me gustas cuando callas y estas como distante.

Y estas como quejandote, mariposa en arrullo.

Y me oyes desde lejos, y mi voz no te alcanza:

dejame que me calle con el silencio tuyo.

Dejame que te hable tambien con tu silencio

claro como una lampara, simple como un anillo.

Eres como la noche, callada y constelada.

Tu silencio es de estrella, tan lejano y sencillo.

Me gustas cuando callas porque estas como ausente.

Distante y dolorosa como si hubieras muerto.

Una palabra entonces, una sonrisa bastan.

Y estoy alegre, alegre de que no sea cierto.

Люблю, когда молчишь, как будто исчезая,

И далью смотришь, голосом горячим

Не ласкана моим. Твой взор полётом льётся,

В плен поцелуем рот румяный схвачен.

Как всё, моим наполненное духом,

Ты здесь, моей душой полна до краю.

А я тебя ловлю в созвучьях грусти

И бабочке из сна уподобляю.

Люблю, когда молчишь, как будто из далёка,

В круженье бабочки топя печаль юдоли.

Ты там, где голос мой тебя не тронет;

Дай мне молчать с твоею тишью боли.

Позволь мне говорить с твоим бессловьем,

Лампадно-чистым в совершенстве круга.

Ты словно ночь — тиха и синезвёздна.

Молчишь звездой, как дочерь неба-луга.

Люблю, когда молчишь, как будто исчезая,

Болезно-далека за смертной дверью.

Довольно слова одного, улыбки хватит —

Положит счастие конец неверью.

Senti passar um vento misterioso,

Num torvelinho cósmico e profundo.

E me levou nos braços; e ansioso

Eu fui; e vi o Espírito do Mundo.

Todas as cousas ermas, que irradiam

Como um nocturno olhar inconsciente,

Luz de lágrima extinta, não sentiam

A trágica rajada, que somente

Meu coração crispava! Ó vento aéreo!

Vento de Exaltação e Profecia!

Vento que sopra, em ondas de mistério,

E tanto me perturba e extasia!

Estranho vento, em fúria, sem tocar

Na mais tenrinha flor! E assim agita

Todo o meu ser, em chamas, a exalar

Luz de Deus, luz de amor, luz infinita!

Vento que só encontras resistência

Numa invisível sombra… Um arvoredo,

Ou bruta pedra, écomo vaga essêcia;

E, para ti, eu sou como um penedo.

E na minha alma aflita, ódoido vento,

Bates, de noite; e um burburinho forte

A envolve, arrasta e leva, num momento;

E vai de vida em vida e morte em morte.

Я ощутил дыханье урагана

Из чрева межкосмической спирали.

Меня он охватил; но шёл я рьяно;

И Духи Мира предо мной предстали.

Все одиночества, что излучают, будто

Ночная темень взором безотчетно, —

Свеченье слёз — не знали почему-то,

Не чуяли тех скорбных бурь, охотно

Моё лишь сердце мучивших! О Ветер!

Пророческая вьюга возбужденья!

Ты, дующий загадочно, в ответе

За мой восторг и за моё смятенье!

Ты исступлённо нежишь без касанья

Бутон сладчайший! Ветром я повенчан

Всей сущностью пролить огонь сиянья,

Свет Бога и любви, который вечен!

Встречаешь ты порыв с тобой бороться

В тени слепой лишь… И лесных чащобин,

И камня грубого — волною воля гнется,

А я утёсу для тебя подобен.

В горюющей душе, пурга шальная,

Ты бьешься ночью; шум идет на прибыль:

Влечет её, уносит, пеленая,

Из жизни в жизнь, из гибели в погибель.

Vento que me levou, nem sei por onde;

Mas sei que fui; e, ao pé de mim, bem perto,

Vi, face a face, a névoa a arder que esconde

O fantasma de Deus, sobre o deserto!

E aquele grande vento transtornou

Minha existência calma; e dor antiga

Meu rude e frágil corpo trespassou,

Como a chuva uns andrajos de mendiga.

E fui num grande vento; e fui; e vi;

Vi a Sombra de Deus. E, alvoraçado,

Deitei-me àquela sombra, e, em mim, senti

A terra em flor e o céu todo estrelado.

Куда — не знаю — был тобой влеком я,

Но знаю: шёл, ногами; предо мною

Кипел туман, пылающие комья

Скрывали призрак Бога над землею.

Того сломало урагана соло

Мой быт спокойный; старое страданье

Плоть грубую и тленную вспороло,

Как нищенское ливень одеянье.

Я шёл в ветру, когда прозрел в дороге,

Увидел Божью Тень. Прилёг тогда я.

И зацвели в душевном во чертоге

Моем — земля и небеса без края.

Ich weiß nicht, was soll es bedeuten,

Daß ich so traurig bin,

Ein Märchen aus uralten Zeiten,

Das kommt mir nicht aus dem Sinn.

Die Luft ist kühl und es dunkelt,

Und ruhig fließt der Rhein;

Der Gipfel des Berges funkelt,

Im Abendsonnenschein.

Die schönste Jungfrau sitzet

Dort oben wunderbar,

Ihr gold'nes Geschmeide blitzet,

Sie kämt ihr goldenes Haar,

Sie kämt es mit goldenem Kamme,

Und singt ein Lied dabei;

Das hat eine wundersame,

Gewalt'ge Melodei.

Den Schiffer im kleinen Schiffe,

Ergreift es mit wildem Weh;

Er schaut nicht die Felsenriffe,

Er schaut nur hinauf in die Höh.

Ich glaube, die Wellen verschlingen

Am Ende Schiffer und Kahn,

Und das hat mit ihrem Singen,

Die Lorelei getan.

Мне ль ведать, что стало со мною,

И горем каким пленён;

Я брежу легендой одною,

Пропитанной соком времён.

Небо свежо, вечереет,

И Рейна поток нескор;

Закатное солнце греет

Головы гордых гор.

Там примостилась девица —

Крут и высок утёс.

Убор у нее золотится,

Чешет дева злато волос.

Боронит гребешком золоченым

И тихо притом поёт —

О счастии, обреченном

Сыскаться под плотью вод.

Гребец не избег опалы:

На сердце — тоски гроза.

Глядит он — да всё не на скалы,

Глядит — высоте в глаза!

Сойдется волна воедино,

Лодчонка укроется в ней…

Так песней своей лебединой

Вымолила Лорелей.

Vor seinem Löwengarten,

Das Kampfspiel zu erwarten,

Saß König Franz,

Und um ihn die Großen der Krone,

Und rings auf hohem Balkone

Die Damen in schönem Kranz.

Und wie er winkt mit dem Finger,

Auftut sich der weite Zwinger,

Und hinein mit bedächtigem Schritt

Ein Löwe tritt

Und sieht sich stumm

Ringsum

Mit langem Gähnen

Und schüttelt die Mähnen

Und streckt die Glieder

Und legt sich nieder.

Und der König winkt wieder,

Da öffnet sich behend

Ein zweites Tor,

Daraus rennt

Mit wildem Sprunge

Ein Tiger hervor.

Wie der den Löwen erschaut,

Brüllt er laut,

Schlägt mit dem Schweif

Einen furchtbaren Reif

Пред львиною ареной,

До зрелища — надменный,

Воссел Франциск.

Величье искрит по короне,

А вкруг короля — на балконе —

Сплошь дамских венцов изыск.

По знаку высокой десницы

Распахнуто чрево темницы…

Медленьем скрывая гнев,

Выходит лев.

Таращится жадно в порыве немом —

Кругом,

Зевнув лениво.

И водит гривой,

И тянет спину,

Ложась по чину.

Повторяется вновь картина:

Король зовёт, теперь

Раскрыла рот

Вторая дверь…

Был тигра дик

На волю полёт.

Исходит, львиной мощью поражен,

Рычаньем он.

Бьёт истово хвостом,

Горит живьём —

Und recket die Zunge,

Und im Kreise scheu

Umgeht er den Leu,

Grimmig schnurrend,

Drauf streckt er sich murrend

Zur Seite nieder.

Und der König winkt wieder,

Da speit das doppelt geöffnete Haus

Zwei Leoparden auf einmal aus,

Die stürzen mit mutiger Kampfbegier

Auf das Tigertier;

Das packt sie mit seinen grimmigen Tatzen,

Und der Leu mit Gebrüll

Richtet sich auf, da wirds still;

Und herum im Kreis,

Von Mordsucht heiß,

Lagern sich die greulichen Katzen.

Da fällt von des Altans Rand

Ein Handschuh von schöner Hand

Zwischen den Tiger und den Leun

Mitten hinein.

Und zu Ritter Delorges, spottenderweis,

Wendet sich Fräulein Kunigund:

«Herr Ritter, ist Eure Lieb so heiß

Wie Ihr mirs schwöt zu jeder Stund,

Ei, so hebt mir den Handschuh auf!»

Und der Ritter, in schnellem Lauf,

Steigt hinab in den furchtbaren Zwinger

Mit festem Schritte,

Und aus der Ungeheuer Mitte

От ужаса… Его язык

Тигриный пляшет одиноко,

Сверкает око,

А зверь обходит льва.

И, то свершив едва,

Ложится рядом.

Командуя парадом,

Король опять зовет, и тут

Двух леопардов видит люд.

Они рванули к тигру парой злой,

Метнулись в бой;

Но мстит сурово лапа удалая

Его, а лев пугающе гремит,

Призвав врагов принять смиренный вид;

Дерзнувшие легли за другом друг,

И вот образовали жуткий круг

Четыре кошки, жертву ожидая.

С балкона вдруг перчатка сорвалась

Руки прелестной; бабочкой крутясь,

Она слетела вниз и меж зверей

Легла красой своей.

Насмешливо на рыцаря Делоржа

Хозяйка всей души его глядит:

«Слова любви на правду не похожи,

Коль говоривший их — не возвратит

Мне сей же миг моей перчатки милой!..»

И рыцарь храбрый быстролётной силой

Спустился тотчас в дьявольский зверинец —

Да шагом твёрдым;

И близкую к оскалившимся мордам

Nimmt er den Handschuh mit keckem Finger.

Und mit Erstaunen und mit Grauen

Sehns die Ritter und Edelfrauen,

Und gelassen bringt er den Handschuh zurük.

Da schallt ihm sein Lob aus jedem Munde,

Aber mit zätlichem Liebesblick —

Er verheiß ihm sein nahes Glük —

Empfägt ihn Frälein Kunigunde.

Und er wirft ihr den Handschuh ins Gesicht:

«Den Dank, Dame, begehr ich nicht!»

Und verläß sie zur selben Stunde.

Перчатку подхватил его мизинец.

И изумлённо храбреца — из ямы

Встречают нынче рыцари и дамы;

Бесстрастно возвращает он трофей.

Уста дворян сочатся похвалою.

И с ласковой улыбкой на лице,

Удачу обещающей в конце,

Девица обращается к герою.

Но благодарность не нужна ему —

Швырнул перчатку даме посему,

Оставив деву в тот же час — чужою.

The sheets were frozen hard, and they cut the naked hand;

The decks were like a slide, where a seaman scarce could stand;

The wind was a nor'wester, blowing squally off the sea;

And cliffs and spouting breakers were the only things a-lee.

They heard the surf a-roaring before the break of day;

But twas only with the peep of light we saw how ill we lay.

We tumbled every hand on deck instanter, with a shout,

And we gave her the maintops'l, and stood by to go about.

All day we tacked and tacked between the South Head and the North;

All day we hauled the frozen sheets, and got no further forth;

All day as cold as charity, in bitter pain and dread,

For very life and nature we tacked from head to head.

We gave the South a wider berth, for there the tide-race roared;

But every tack we made we brought the North Head close aboard:

So's we saw the cliffs and houses, and the breakers running high,

And the coastguard in his garden, with his glass against his eye.

The frost was on the village roofs as white as ocean foam;

The good red fires were burning bright in every «longshore home»;

The windows sparkled clear, and the chimneys volleyed out;

And I vow we sniffed the victuals as the vessel went about.

The bells upon the church were rung with a mighty jovial cheer;

For it's just that I should tell you how (of all days in the year)

This day of our adversity was blessè Christmas morn,

And the house above the coastguard's was the house where I was born.

Изрезал в кровь ладони — насквозь промерзший шкот,

На палубах не встанешь: проклятый гололёд,

Норд-Вест гудел сурово и с моря задувал,

И видел взор лишь бурю волн, а также пики скал.

Еще в огне закатном — гудел прибоя гам;

Но ужас положенья к утру открылся нам.

Мы за канат цеплялись, не опускали рук,

И вскоре топсель подняли в надежде сделать крюк.

Меж мысами весь день нас мотало взад-вперед,

Меж Северным и Южным — калечил руки шкот,

Весь день — насквозь промерзнув, терпя и боль, и страх,

Меж мысами мотались мы тщетно на волнах.

Страшил нас грозный Южный обильем острых скал,

Мы прочь рвались — но из-под вод мыс Северный всплывал!

А с ним — утесы и дома, и волны на бегу,

Смотритель с длинною трубой на самом берегу.

Цвет крыш — что пена с буйных волн: от снега все бело…

Трещало пламя в очагах, даря домам тепло

Сияли окна, дым из труб, кудрявясь, выходил,

И слышали мы дух стряпни, уже лишаясь сил.

Колокола церковные на весь звонили свет

Поскольку, правду вам скажу, что время наших бед

Совпало с самым светлым днем — христовым Рождеством,

А дом, что за смотрительским, — то был мой отчий дом.

O well I saw the pleasant room, the pleasant faces there,

My mother's silver spectacles, my father's silver hair;

And well I saw the firelight, like a flight of homely elves,

Go dancing round the china-plates that stand upon the shelves.

And well I knew the talk they had, the talk that was of me,

Of the shadow on the household and the son that went to sea;

And O the wicked fool I seemed, in every kind of way,

To be here and hauling frozen ropes on blessè Christmas Day.

They lit the high sea-light, and the dark began to fall.

«All hands to loose topgallant sails», I heard the captain call.

«By the Lord, she'll never stand it», our first mate, Jackson, cried.

…«It's the one way or the other, Mr. Jackson», he replied.

She staggered to her bearings, but the sails were new and good,

And the ship smelt up to windward just as though she understood.

As the winter's day was ending, in the entry of the night,

We cleared the weary headland, and passed below the light.

And they heaved a mighty breath, every soul on board but me,

As they saw her nose again pointing handsome out to sea;

But all that I could think of, in the darkness and the cold,

Was just that I was leaving home and my folks were growing old.

И вот родная комната, и два родных лица,

Очки старушки-матери и седина отца.

Камин мерцал, потрескивал — ласкал сыновний глаз,

А на фарфоре, что в шкафу, пускались искры в пляс.

Я знал о чем их разговор, и был он обо мне,

О сыне, что ушел в моря и бился на волне,

Каким же видел я себя в тот горький час глупцом,

Что в море Рождество встречал, оставив отчий дом!

Маяк вдали забрезжил чуть и свет рассеял тьму

Отдал команду капитан. Наперекор ему

«Мой сэр, не выдержит! Назад!» — помощник закричал.

«А это неизвестно, Джексон», — тот в ответ сказал.

Корабль накренился вдруг, но снасть была крепка,

И с ветром взмыл в пролив, того не осознав пока.

Теперь дню зимнему конец, уж на подходе ночь,

Спешим, пройдя под маяком, мы из залива прочь.

Решились с облегчением друзья мои вздохнуть,

Взглянув на корабельный нос, что в море целил путь,

И лишь меня терзала боль сквозь леденящий срам

О доме, и о тех, кого стареть я бросил там.