Карьера подпольщика (Повесть из революционного прошлого)

XVII. ПО ПАДЯМ ЗАБАЙКАЛЬЯ.

Матвей, отбыв около полутора лет каторги в рудничной тюрьме, куда ссылали государственных преступников, освободился.

Демонстрантов, после замены казни трем смертникам каторгой, как-то особенно быстро переслали по этапу в Москву, а затем через Челябинск и Красноярск в Сретенск, откуда кандальщики тронулись уже на подводах и пешком до Акатуя. Это была чуть ли не последняя партия отправлявшихся из Москвы арестантов, после чего движение этапов приостановилось, вследствие начавшегося усиленного движения войск по Сибирской магистрали на фронт против Японии.

Уже с высадкой революционеров-каторжан из поезда для них началась новая жизнь сибирского подневольного существования.

Они впервые воочию увидели отличную от европейской природу восточного Забайкалья.

От этапа к этапу они шли по дороге, пересекающей мертвую величественную тайгу и хребты скалистых сопок, омываемых у их подножия безлюдной холодной Шилкой.

Шли они зимой в разгар трескучих морозов, при которых так и ожидаешь, что из-за группы каких-нибудь деревьев покажется взбудораженный звоном цепей и топаньем ног по скрипучему снегу медведь, который так недоумевающе и простоит наполовину в снегу, пока не скроется на повороте дороги несколько телег и два десятка рядов скованных людей с сопровождающими их конвойными.

В вымерзшей и до жути молчаливой тишине гористых и таежных пространств целыми днями шагал этап, добираясь до поселка только к вечеру. В продолжение же дневного пути часто не попадалось ни путника, ни ездока, ни даже не видно было пролетающей птицы.

И только странно-странно, иногда из глубины леса начинал доноситься какой-то стонущий, но долго не прекращавшийся треск, наводивший своим размеренным бабаханьем через определенные промежутки времени на незнающих его происхождения арестантов неясное беспокойство.

Это сломленная где-нибудь бурей верхушка столетней сосны подавалась своей тяжестью вниз, расщепляла на две половины ствол дерева и стонала на десяток верст кругом, прощаясь с жизнью.

Матвей, переваливая с товарищами очередной хребет сопок, слушал эти стоны и, то выжидая, то догоняя кого-нибудь из товарищей, меняя место в рядах, чтобы поделиться с ними своими впечатлениями, а потом краснея от быстрой ходьбы и мороза, шагал дальше.

Не только природа, но переменилась и пища. На стоянках в этапных пунктах, когда арестанты приходили на ночлег, оказалось возможным за гроши покупать молочные продукты, хотя зато исчез сахар, появились для заварки здоровенные трехфунтовые кирпичи чая, кетовая икра, буханки сибирского черного хлеба.

Переменились и люди. Уже на этапных стоянках демонстранты-мастеровые узнали, что Нерчинский округ представляет из себя группу рудников и поселков, в которых, как в особых вотчинах, тюремные начальники и офицеры конвойных команд как бы воплощают в своем лице представительство царской власти. И как они ее представляют! Посаженные для того, чтобы держать в узде тюрем и каторжного повиновения сотни арестантов, а часто и их родственников, будучи вкраплены в деревушки сибирского промыслового крестьянства, не имея никаких культурных и общественных интересов, при отсутствии живого человеческого общества, они здесь теряют человеческий образ, весь смысл своего существования сводят к пьянству, к игре в карты при поездках друг к другу, и разнообразят пустоту своего существования срыванием на шкуре арестантов своей тоски.

По пути к Акатую Матвей и его товарищи столкнулись с одним из таких изуверов, начальником конвойной команды, который находился под судом за то, что выгнал в сорокаградусный мороз этап и заморозил дорогой трех арестантов.

О нем рассказывали, что, предавая беспрестанно уголовных каторжан порке, он иногда придумывал для них и более жестокие испытания. Например, порол арестантов через каждые полверсты, раздевая их на морозе и каждую полсотни розог отмечал особыми зверскими ударами.

Попав в обстановку этих воистину азиатско-кабальных отношений, скрытых от глаз всего мира, немудрено, что демонстранты-революционеры были всегда готовы к самому худшему.

Но к счастью положение политических, сплоченность и бесстрашие их группы спасало их даже от садистов-этапников. В Акатуе же начальником тюрьмы оказался сравнительно просвещенный и даже по-своему сочувственно настроенный к политикам человек.

Тюрьма затерялась в котловине сопок. Возле нее находилась притюремная деревушка. От нее к Сретенску было триста верст и к более близкой линии железной дороги в другую сторону, идущей через Манджурию на Владивосток, сто двадцать верст.

По всему этому пространству были сопки, к Сретенску покрытые густой непроходимой тайгой, а к Борзе, — как называлась станция железной дороги, идущей в восточной стороне от Акатуя, — пересекаемые пустынной бурятской падью.

В тюрьме уже находилось несколько человек политиков. Здесь был стрелявший в обер-прокурора синода Победоносцева террорист, студент Лаговский, анархист из какого-то одесского военно-боевого кружка Лузин и несколько человек рабочих поляков.

Они в тюрьме вели сравнительно свободное существование, выбирая себе то занятие, которое больше всего приходилось им по душе. Один из них жил уже вне тюрьмы, в так-называемой вольной команде, другие — строили дом возле тюрьмы, также готовясь жить на свободе, в виду приближавшегося окончания исправительного срока.

Такой режим ничего ужасающего в себе не заключал и демонстранты, немедленно перезнакомившись со всеми старожилами тюрьмы и ее порядками, быстро повеселели. Особенно мало причин для уныния было у Матвея. Он уже через несколько месяцев получил право участвовать в постройке дома, выходя для этого за ограду тюрьмы. Потом Браиловский, Колосков и он, с особого разрешения начальника тюрьмы, начали иногда ходить по праздникам в лес.

Здесь товарищи отдыхали душой, соображали о возможности побега и развивали легкие, взбегая на сопки и перекрикивая эхо собственных восклицаний, декламаций и возгласов.

Все трое они в душе решили, что каждый из них, выбравшись из Акатуя, должен помочь бежать отсюда и другим. Так как у Матвея был наименьший срок, то, очевидно, на него и ложилась эта задача.

Зимой следующего года в тюрьму пригнали снова партию политиков. Это были романовцы, осужденные на каторгу за восстание в Якутске.

В это время здесь начала давать знать о себе война, сказавшаяся прежде всего в том, что в ближайших населенных пунктах возле Акатуя сделалось почти невозможным купить целый ряд продуктов. Разъезжавшие подрядчики для снабжения армии скупали все, что находилось в деревнях, и политикам вместе со всей тюрьмой приходилось голодать.

Трое поляков стали, наконец, жить в выстроенном ими доме. Они одалживались в деревне у крестьян продуктами. Матвей занялся охотой. В то же время политикам удалось установить письменные сношения с товарищами в России. Каторжане стали получать нелегальную литературу и газеты и ознакомились вполне с тем, что происходит в низах рабочего класса и в подполье в России.

Так продолжалось до весны 1905 года.

В мае Матвей получил право на освобождение с каторги и его зачислили в ссыльно-поселенцы Нерчинского округа. Под видом явки по месту своей приписки Матвей выехал из Акатуя, добрался, примечая дороги по Бурятской пади, до Борзи, а через два дня очутился в Чите.

* *

*

Матвей имел явку к окончившему срок поселения народовольцу старику Смирнову, через которого акатуевцы получали пособия из революционного „Красного Креста“.

К нему он и явился, намереваясь выяснить возможность приобретения паспорта и получения денежной помощи, чтобы немедленно выехать в Петербург, где, судя по январским событиям, не трудно было связаться с организацией, найти родственников Браиловского и поступать в дальнейшем в зависимости от обстоятельств.

По значившемуся у него на бумажке папиросного мундштука адресу, Матвей нашел на одной из тыловых улиц Читы домик с завешеными тюлевыми гардинами окнами и. в нем встретился со Смирновым.

Это был мягкий патриархальный старичок, семьянин, который сейчас же познакомил Матвея с исправлявшей ученические тетради дамой и пригласил Матвея сесть, одновременно ласково погрозив двум дочерям, Полечке и Клавочке, чтобы они игру гимнастики, которой занимались, не превращали в гам.

Матвей, догадываясь, что Смирнов вероятно служит секретарем общественного управления города или преподает что-нибудь в учебных заведениях, изложил ему о цели своего появления.

Акклиматизировавшийся народоволец ласково выслушал Матвея.

— Значит, хотите, товарищ, в Петербург? Это хорошо, очень хорошо, потому что, если и в Петербурге мы будем бездействовать, то ничего не выйдет. Мы дадим вам и денег, и достанем паспорт... Вы социалист-революционер?

— Нет, я социал-демократ большевик...

— А, вы социал-демократ! Тогда вам, может-быть, лучше прямо с вашими товарищами и сговориться... У нас здесь комитет тоже большевистский. Они мастеровых, кажется, агитируют, депо остановить намереваются...

— Ох, уж эти мастеровые, — вздохнула дама, отрываясь от тетрадей, — вы не представите себе, до чего изменились рабочие теперь. В железнодорожном депо работает наш товарищ... Воспитанник Петра Арсеньевича...

Дама подняла глаза, поворотом головы указала на мужа и продолжала:

— Инженер Иван Иванович Рудаков... На днях в присутствии нескольких рабочих один кочегар затевает с ним спор и знаете, о чем он ему говорит?..

Дама, стряхнув со лба седую букольку, с изумленным недоумением, как бы не веря сама себе, взглянула на Матвея и на мужа и, как сенсацию, сообщила:

— Об учредительном собрании! Понимаете: с получившим высшее образование инженером об учредительном собрании спорит кочегар! Что вы на это скажете?

Матвей вспыхнул и залился краской при этом искреннем недоумении сделавшихся инвалидами революции ее недавних героев. Дама, будучи введена в заблуждение тем костюмом скромного городского молодого человека, в котором был Матвей, жаловалась ему на его товарищей. За что? За то, что они осмеливались судить о политических вопросах и, может-быть, посадить в калошу какого-то либерального инженера.

— Почему же это вас удивляет? — спросил он, рассматривая даму и вставая со стула...— Если вас не обидит и это обстоятельство, то я должен предупредить, что, хотя я от спора об учредительном собрании не откажусь, я рабочий тоже.

Дама растерянно оторвалась от тетрадок, оглядывая Матвея, а Петр Арсеньевич сделал недовольное движение глазами.

— Но ведь вы же прошли уже школу подпольного воспитания, — возразила дама. — А деповский кочегар и газет не мог читать...

— Оставь, Олечка, оставь этот разговор! У социал-демократов на это свои взгляды. Раз наш акатуевский товарищ-социал-демократ, то мы друг друга не поймем, Мы ему должны помочь, а не переубеждать его.

Матвею хотелось сказать, что теперь ему и помощь не легко принять от них. Но деликатный народоволец, должно-быть, понял настроение Матвея и быстро схватил его за руку.

— Пойдемте, товарищ, к вашим руководителям здешним. Увидите сам все. Если нам не удалось ничего сделать против правительства за сорок лет, то, может-быть, вы что-нибудь сделаете за четыре года. Посмотрим. Мы, старики, желаем вам от всей души успеха. Пойдемте!

Очевидное разочарование звучало в устах бывшего народовольческого террориста. Матвей не мог понять, как люди могли так оторваться от жизни, что они не замечали начавшейся великой борьбы пролетариата. Он поклонился даме, извинившись за беспокойство, и пошел вслед за накинувшим пальто и открывшим дверь почтенным горожанином.

Через несколько минут тот ввел его в буржуазный дом, очевидно, одного из местных богачей и у открывшей двери прислуги спросил, дома ли Моисей Григорьевич.

— Дома, — ответила прислуга. — На веранде кушают чай.

Посетители вошли через - коридор на веранду, где действительно сидел со стаканом в одной руке и с книгою в другой молодой человек студенческого возраста, который живо окинул взглядом пришедших и с искренней горячностью подал руку народовольцу.

— Петр Арсеньевич, что случилось? Какому событию обязан честью вашего посещения? Или вы к дяде?

— Это ваш товарищ, Моисей, знакомьтесь и поговорите с ним. Он из Акатуя и хочет ехать в Россию...

— А, вы товарищ из Акатуя? По какому делу вы там сидели? Не ростовец? Не из группы Браиловского? Садитесь! Вот, понимаете, Петр Арсеньевич, эти российские товарищи, как только из тюрьмы, сейчас же в Россию, как будто в Сибири меньше работы...

Матвей, подхваченный знакомым языком товарищеского способа говорить, довольно улыбнулся и сел.

А Петр Арсеньевич вместо ответа подал руку молодому человеку.

— Да, это естественно... Но я ухожу. До свидания.

— И чаю не хотите, Петр Арсеньевич?

— Спасибо, я только провесть товарища к вам пришел.

— Очень извиняюсь, что я обеспокоил вас, товарищ,— извинился Матвей.

— Ничего, ничего... Мы, старики, радуемся, если новому борцу даем возможность вернуться в свои ряды. Если понадобится наша помощь вам или товарищам, вы у нас отказа не встретите. До свидания.

— До свидания.

Петр Арсеньевич вышел.

— Это действительно народоволец? — спросил Матвей, присматриваясь к своему новому товарищу.

— Да. Очень популярный! Его имя упоминается в эсэровском календаре.

— Он один здесь, или еще есть?

— Их целая группа... От движения отстали, но связи поддерживают со всеми тюрьмами. Но это пустяк... Давайте говорить о вас. Я возражаю против вашей поездки в Россию и предлагаю вам остаться в Чите. Здесь около пяти тысяч рабочих, большой гарнизон, учебные заведения. Работников же почти нет, только я, Николай Николаевич, и несколько рабочих... Мы вам устроим и квартиру, и все остальное. Завтра же можете приступить к работе.

— Это хорошо, но я боюсь, что могу не оправдать ваших расчетов, как работник. Во-первых, я должен немного почитать. Хотя нелегальная литература у нас и была, но случайная; многое нами было пропущено, во-вторых, мне нужно будет хлопотать о том, чтобы выручить из Акатуя еще двух товарищей. В России я достану для этого денег и помощников, а здесь я не знаю, удастся ли это...

Матвей вопросительно посмотрел на студента-революционера, который быстро придвинулся к нему со стулом, указал на чай, принеснный слугою китайцем и, почти не дав кончить юноше, возразил:

— Так слушайте: мы же вам и поможем во всем этом. Разве у нас не найдется денег или людей? Все одно вам из России придется приезжать опять сюда. А здесь я первый поеду с вами в Акатуй, если вы вздумаете устроить туда экспедицию для того, чтобы выручить товарищей.

Матвей быстро прикинул в уме выгоды тех обстоятельств, на которые указал его новый знакомый.

— У вас группа большевистская? — спросил он, вспомнив отзыв народовольца о местной организации.

— Да...

Увлекающийся читинский подпольщик вопросительно посмотрел на Матвея, что тот скажет.

Матвей секунду подумал.

— Я считаю, что у большевиков дело не расходится с словом, поэтому останусь и попробую что-нибудь сделать здесь, — сказал он, наконец.

— Вот и великолепно... Вот вам койка и шкап с ключами. На этой я буду спать. Чай, обед и прочее нам будут давать от стола моей тетки. Все прочее тоже устроится. В свободное время можете читать или делать, что хотите, о работе нам нужно будет завтра поговорить особо. Вы хотите работать в разъезде по линии железной дороги?

— Создавать на станциях группы? — спросил Матвей.

— Да!

— А связи есть со станциями?

— Почти на всех станциях...

— Что ж... Очень хорошо: на этой работе я смогу проявить себя, если у вас нет для этого других товарищей...

— Как раз теперь нет, и Николаю Николаевичу пришлось самому поехать по вызову одной группы. Знаете куда? На Борзю.

Матвей встрепенулся, услышав название наиболее интересовавшей его станции.

— А... там у вас тоже связи есть?

— Да... Там ведь большое депо. У нас там порядочный, давно организованный, кружок.

— Великолепно... Могу я немедленно приступить к работе?

— Нет! Читайте дня два—три книги и осмотритесь. Приедет Николай Николаевич, и тогда поедете. Хотите я вам дам новую литературу, мы получили на-днях?

— Давайте!

Студент революционер на минуту скрылся в комнате. Оттуда он возвратился с пачкою газет и брошюр и Матвей погрузился в чтение для ознакомления с тем, что происходило в партии.

На другой же день Матвей познакомился с рядом товарищей, являвшихся членами небольшой читинской организации.

Увлекающийся, энергичный молодой первокурсник Моисей Григорьевич завел связи с солдатами расположенного здесь железнодорожного батальона и на собрание солдатского кружка повел с собою Матвея. Кружок организовал рабочий из депо Парамонов, тот самый, как это узнал скоро Матвей, который спорил с инженером об учредительном собрании. Это был весьма общительный и активный молодой мастеровой из Нижнего-Новгорода, работавший в кружках еще в России. Встречаясь с солдатами на станции, он столкнулся с таким же распропагандированным товарищем из Саратова, солдатом Мудрых и вместе уже они наметили еще несколько мастеровых из батальона, из которых и составили кружок.

По соглашению, очевидно, с Моисеем Григорьевичем, пользовавшийся доверием своего руководителя Парамонов, для испытания способностей Матвея, пригласил его на следующий день во вновь организовавшийся кружок провести занятия по объяснению программы партии.

Так как цель этого пробного занятия была Матвею совершенно ясна и он не мог не оценить того, что это наиболее деловой способ узнать его пропагандистские достоинства и недостатки, а также возможность самостоятельных выступлений, то Матвей, не колеблясь, согласился. Он имел свободный для подготовки к занятиям вечер.

Матвей и просидел этот вечер над программой, пробежал еще раз «Эрфуртку», мысленно подыскал иллюстрации к требованиям партии и на другой день с честью выдержал экзамен. Тогда же, прежде чем ему уехать, Моисей Григорьевич попросил его еще провести одно собрание кружка.

Возвратился Николай Николаевич. Это был действительный руководитель организации, маленький, плотный с дряблым лицом и большими круглыми серыми глазами, сын какого-то священника, давно порвавший с семьей отца и сделавшийся профессионалом.

Он очень обрадовался прибавлению работника и подчеркнул особую необходимость использования Матвея для разъездов. Также солидарен он был с Моисеем и по вопросу оказания помощи Матвею в организации побега его друзей-

Тем временем Матвей уже успел убедиться в том, что группа Читы хорошо связана с сибирской центральной организацией в Томске и сама является очень активной единицей.

Из группы учащихся две девицы занимались получением литературы с почты и с вокзала, несколько гимназистов орудовали гектографом; через членов организации, имеющих связи в городе, где-то снимались десятки фотографированных оттисков „Искры", которые затем ходили по рукам рабочих и вместе с брошюрами и листовками развозились разъездным агентом по станциям. Парамонов занимался тем, что ставил типографскую технику. Матвея удивлял во всей этой работе почти открытый ее характер, близкий клегальности, при котором в центре России не просуществовала бы долго ни одна организация. Но здесь, в Забайкальской области, генерал-губернатор, очевидно, не имел в своем распоряжении даже необходимого числа шпионов для того, чтобы одним приемом выловить всю группу.

Матвей, получив указания, советы и явки от Николая Николаевича и поощрительные замечания от Моисея Григорьевича, поехал в разъезд по линии, сперва в сторону Иркутска, потом в сторону Манчжурии, и с этого времени он уже в Чите бывал только для временных недельных и двухнедельных передышек. После нескольких таких поездок и очередного отдыха ему однажды пришлось снова двинуться в путь с расчетом на объезд линии по всем станциям для того, чтобы устроить подготовительные собрания перед конференцией всех групп Забайкалья.

На этот раз он ехал уже без специальных явок, зная сам, как ему разыскать товарищей на каждой станции. У него был проверенный паспорт и документы на имя учителя, приехавшего хлопотать о переводе его с Урала в Сибирь на другую должность, а также дорожный багаж из одеяла, подушки, двух пар белья и корзинка с литературой.

Приехав в Верхнеудинск, Матвей направился на квартиру одинокого воспитанника учительской семинарии, занимавшегося репетированием гимназистов и нелегальной работой.

Он застал кудлатого, широконосого с маленькими глазами юношу в пенснэ за приведением в порядок своей комнаты.

Очевидно, товарищ Русаков, как звали семинариста, поздно лег спать: у него на столе было полно окурков и стояло несколько пустых пивных бутылок.

— А, приехали вы, Александр? — встретил он читинской кличкой Матвея. — Хорошо: сегодня собрание. И нужны вы кстати еще по одному делу.

— Какое дело?

— Одна какая-то царевна с баргузинских приисков хочет получить от меня связи в Читу. Говорит, что она хочет проникнуть в Акатуй и помочь там какому-то ростовцу устроить побег.

Будущий педагог хотел переставить бутылки со Стола на окно, чтобы вытряхнуть скатерть.

Матвей вскочил с диванчика...

— Откуда эта царевна взялась, где ее можно найти?

У Матвея почти закружилась голова, когда он услышал неожиданное сообщение флегматичного Русакова и он, сделав два шага к товарищу, схватил его за руку, ожидая ответа.

— Да она остановилась тут в одном доме у родственников. Хотите — я пойду позову ее...

— Обязательно! Ведь вы знаете: я сам месяц, как из Акатуя...

— Ну вот ей это, должно-быть, больше всего и нужно. Сейчас уберу и пойду.

— Я вам помогу! Только прошу об одной вещи: во-первых, вы отрекомендуйте ей меня, как человека, которому по всем акатуйским делам можно доверять, во-вторых, когда приведете ее, сами вы идите предупредить товарищей, что сегодня мы устроим собрание и не показывайтесь сюда часа два, потому что я хочу с ней поговорить без свидетелей... Могу я вас просить об этом?

— Что за церемонии? Вы тут такой же хозяин, как и я...

— Хорошо, товарищ Русаков, мне чувствуется, что я тут узнаю кое-что интереснее простой жажды приключений. Постарайтесь обязательно притти с нею. Вы не знаете, как ее фамилия?

— Не знаю, не спросил.

Матвей во время разговора взволнованно и быстро помогал приводить репетитору в порядок комнату, ежеминутно меняясь в лице, то краснея от возбужденного прилива крови, то бледнея' при мысли, что он ошибается.

Наконец, когда стол и окна были приведены в порядок, он схватился за метелку.

— Идите, я подмету сам, — обернулся он к закурившему Русакову.

Тот натянул на себя пиджак и одел шляпу.

— Через пять минут возвращусь, — сказал он, берясь за ручку двери.

Матвей подмел пол и собрал сор в углу коридорчика и остановившись среди комнаты уставился глазами в пол, простояв так несколько минут. Затем он лихорадочно пылающими глазами провел вокруг себя и быстро начал ходить по комнате, ожидая возвращения товарища, и с замиранием сердца ждал, боясь того, что тот возвратится один и Матвею пришлось бы тогда просить указать адрес дома той, которую он так жаждал видеть, чтобы, подкараулив, взглянуть на нее хотя бы на расстоянии.

Но когда в коридорчике раздались шаги, Матвей почувствовал, что Русаков возвращается не один. У него молотом застучало в груди и он едва удержался, чтобы у него не вырвалось восклицание. Взглянув на вошедшую, Матвей уже не сомневался, что девушка была давнишняя знакомая его детства, дочь разоренного и уехавшего в Сибирь ростовского банкира — Дебора Бродская.

Он увидел русую девушку с тонким лицом, в студенческой шапочке, с густыми прядями кос, падавших на жакет, с парой перчаток в руке.

Он мгновенно успокоился, и закуривая, пошел ей навстречу.

— Вот товарищ, о котором я говорил, — указал Русаков девушке глазами на Матвея.

— Александр... сообщил свою кличку Матвей. — Меня товарищ Русаков также уже предупреждал... Он говорил, что вы хотите связаться с Читою и с Акатуем. Для чего вам эти связи?

— Вы договоритесь без меня здесь, а я пойду, товарищи. Часа через два, Александр, я сообщу вам, когда у нас сегодня собрание...

— Хорошо.

Русаков вышел.

Матвей указал девушке на стул, а сам сел на диванчик, будучи отделен от нее расстоянием в пять шагов.

— Это сложная история, товарищ. В Акатуе у меня жених... Вы сами по ростовскому же делу были в Акатуе?

Матвей кивнул головой, из под облака дыма наблюдая за Боней.

— Значит, вы его знаете: это — Браиловский...

Матвей снова кивнул головой и опустил глаза. Он побледнел и замер, но молчал.

— Кроме того, что он мой жених, я еще ценю его и как одаренного человека и как смелого революционера. Поэтому я поставила себе целью во что бы то ни стало помочь устройству его побега из Акатуя. Я думаю, что организация в Чите помогла бы мне это сделать...

Матвей поднял на беседовавшую с ним девушку глаза и ответил:

— Я товарищ Браиловского — Юсаков. Когда я освободился, намеревался ехать в Россию именно для того, чтобы получить там средства для побега Браиловского. Остался я в Чите, когда мне сказали, что средства найдутся и здесь. С того времени я соображаю о том, как осуществить свое намерение. По-моему в ближайшее время мы это сделаем. Ваша помощь была бы очень кстати. Но вот что может помешать нам покамест: вас здесь никто не знает...

От Браиловского я не слышал относительно вас, он в свою личную жизнь своих товарищей не посвящал; с другой стороны, сколько мне известно, он находился в Ростове и в такой обстановке, что вы, как сибирячка, по-моему с ним не могли даже встретиться...

— О, я вам расскажу всю биографию и вы перестанете сомневаться. Вы товарищ Браиловского и не хотите поверить его невесте...

Боня засмеялась.

— Разрешите говорить откровенно и без особых церемоний... знаете, по-ростовски, потому что я не сибирячка.. Согласны? По-товарищески!

Матвей одобрительно улыбнулся, быстро опять кивнув головой.

Боня с полушутливой веселостью продолжала.

— Я вовсе не сибирячка, а вполне современная европейская женщина. Я четырнадцати лет окончила гимназию, а шестнадцати лет была уже классной дамой. Да, я учила детвору в Баргузине. В семнадцать лет мне это надоело и я поехала за границу учиться. В Берлине я завела революционные знакомства и встретилась с Браиловским. Вскоре после того, как он отправился оттуда в Ростов, я поехала в Баргузин к отцу объявить ему о том, что я не хочу учиться, а хочу выйти замуж за моего возлюбленного Браиловского. Но тут же я узнала, что Браиловский арестован, и мои матримониальные намерения пришлось отложить. Но я не упала духом, а вступила с родными Браиловского в переписку, узнала, что он в Акатуе, и вот теперь решила из-за него потягаться с тюремными властями. Письма от сестры Браиловского у меня есть, так что вы, наконец, по ним сможете проверить мои слова...

Во все время этого рассказа Матвей думал о своем: очевидно у тонкой до очарования Бони мысль не останавливалась на ее знакомствах того времени, которое относилось к ее жизни в банкирском доме. Ясно, что она не придавала теперь этому значения. Но не помнить об этом она не могла. Значит все это похоронено, и возбуждать к жизни детские истории у нее нет оснований.

Он решил с своей стороны скрывать свое старое знакомство с девушкой.

Он добродушно улыбнулся той полуиронической, полунасмешливой самоуверенности, с которой девушка сообщала, ему эти сведения и поспешил ее предупредить:

— Нет, я верю теперь, верю вполне...

— А, что вы скажете? — спросила она. — Ведь вы можете решить мою судьбу...

Она с полубоязливым интересом посмотрела на Матвея, который медленно стряхивал с папиросы пепел.

— Вы переписывались с Розой Браиловской? — спросил Матвей вместо ответа.

— Да.

— Ну, так у меня такой проект, обеспечивающий успех вашему делу. Сколько я знаю, Роза Браиловская также готова помочь брату... Средствами она не стесняется. А поэтому вы ей немедленно напишите письмо о том, чтобы она приехала сюда, чтобы отправиться с вами на свидание к Браиловскому. Это нужно потому, что вам одной, как не имеющей никаких доказательств, что вы невеста заключенного, читинский губернатор разрешения на свидание не даст. Вам же вместе с сестрой Браиловского он даст его без всяких разговоров. Получив свидание, вы затянете ваше пребывание в Акатуе недели на две, полюбезничаете с начальником тюрьмы, — он хотя и почтенный семьянин, но пред двумя „современными европейскими женщинами“ растает и препятствий свиданиям никаких чинить не будет. Вы же постарайтесь, чтобы свидания были даны вам вне тюрьмы. В Акатуе недалеко от тюрьмы есть теперь у политических каторжан собственный дом. Вы в нем остановитесь жить, пока в Акатуе окончательно не надоедите. Вот все, что от вас требуется. Остальное сделаю я.

— А что именно сделаете вы?

Боня загорелась и придвинулась со стулом ближе к Матвею.

Матвей наклонил голову и, полушутя, сказал:

— Я возьму на себя в этом романическом приключении кучерскую часть: приеду на тройке, посажу на пролетку Браиловского и, как говорят коммерсанты, доставлю франко-Чита, квартира товарищей Ацелиндер. Есть там одна такая конспиративная семья.

— Все это серьезно, товарищ?

Матвей улыбнулся.

— Как то, что вас зовут Дебора Борисовна Бродская.

Девушка вдруг вспыхнула и поднялась со стула...

— Вы меня знаете? Вам Браиловский говорил обо мне? Но нет, потому что я вас тоже должна знать...

— Знаете — не знаете, это значения не имеет, — решительно сказал Матвей, поднимаясь. — Хотя вас я немного знаю, — усмехнулся он, — но это анекдотическая история, которую нет оснований вспоминать. Пустяки, Дебора Борисовна!

— Расскажите! Ведь я же была с вами совершенно откровенна.

— Спасибочко, Дебора Борисовна, давайте лучше заниматься делом: согласны ли вы на мой план и спишетесь ли с Розой Браиловской?

— Как ваша фамилия настоящая, товарищ, если вы мне доверяете. Я ведь еще даже этого не знаю?

Матвей подавил улыбку. Он знал, что его фамилия Боне ничего не разъяснит.

— Я же сказал — Юсаков!

Девушка сморщила лобик, силясь с чем-нибудь связать это слово, но, ни чего не вспомнив, отвернулась, недовольно надувшись, и медленно начала одевать перчатки.

— Я сегодня же напишу сестре Браиловского. А потом?

— А потом, когда она приедет, приезжайте в Читу, чтобы взять у Холщевникова — это генерал-губернатор— пропуск. Когда будете ехать в Акатуй, сообщите мне об этом. Вот вам мой адрес. Если меня не будет, оставите письмо.

Матвей написал на клочке бумаги адрес квартиры Моисея Григорьевича и подал его девушке.

— Вы не хотите провести меня? — подняла глаза Боня.

— О, еще бы! С величайшем удовольствием.

И Матвей снял с гвоздя форменную фуражку учителя.

Молодые люди вышли.

Когда Матвей возвратился, оставалось еще не менее часа до прихода Русакова. Матвей лег на диванчик и долго с щемящим под ложечкой тоскливым чувством и тяжелыми мыслями думал о своем прошлом и о своем будущем.

* *

*

Прошло свыше месяца. Наступила ранняя сибирская осень. В Чите кончалась конференция подпольных групп Забайкальской железной дороги и из города начали разъезжаться делегаты на места,

Китаец посыльный принес Матвею записку и, не застав его, оставил записку на квартире Моисея у его родственников.

Возвратившись с совещания и вскрыв конверт, Матвей увидел, что послание исходит от Бони и Розы Браиловской, сообщавших о том, что они остановились в гостинице и уже получили разрешение на свидание с Браиловским в Акатуе.

Матвей, подумав, что ему теперь предпринимать, и не теряя времени, направился в квартиру трех сестер Ацелиндер, где до утра оставался представитель борзенской группы революционеров студент-путеец. Это был командированный институтом в Борзю для практических занятий по подготовке на звание будущего инженера, но привлеченный своими старыми знакомыми к организации, худощавый и гибкий, с первой порослью бороды, двадцатичетырехлетний сибиряк интеллигент, Женя Волосатиков. Уже из разговоров на конференции Матвей убедился, что делегат путеец в Борзе пользуется влиянием на железнодорожное начальство и некоторыми правами своего административного положения. А ему этого только и нужно было.

Матвей застал его за упаковкой в чемоданы полученной на конференции литературы и фотографированных отпечатков «Искры».

Он обождал, пока тот закрыл чемодан, а затем сел и пригласил сесть на стул возле себя молодого человека.

— В Борзе нужна ваша помощь, товарищ Волосатиков,— объяснил Матвей причину своего появления.

Загорелый и обветренный путеец сделал полное решительной готовности на всякое предприятие движение, садясь на стул, и вопросительно поднял глаза на российского товарища.

— Вся Борзя на чеку, если что нужно для организации, — сказал он не задумываясь.

— Нужно организовать побег из Акатуя одному товарищу...

Матвей рассказал о Браиловском и о мотивах своего участия в этом деле.

— Чем вы можете помочь мне? — спросил он в заключение сибиряка.

— Что именно вам нужно от нас для удачи? — спросил путеец.

— Нужно, чтобы где-нибудь можно было остановиться, когда я с убежавшим приеду из Акатуя; для поездки в Акатуй нужны хорошие лошади, самое лучшее тройка и экипаж. Затем нужно, чтобы меня сопровождал туда кто-нибудь, умеющий обращаться с лошадьми.

— Денег не нужно?

— Нет. Денег я получу здесь в комитете, сколько мне понадобится, а затем у родственников Браиловского тоже могу взять, если это нужно будет.

— Это самое главное, потому что у нас денег нет. Что касается до экипажа и лошадей, то это устроить просто. Я из станционного обоза возьму тройку, а у начальника одолжу пролетку для охоты. Захватите у меня с собой пару тулупов, потому-что будет холодно. С вами поедет мой брат, которому я и раньше давал лошадей охотиться. Но он Акатуя не найдет.

— Дорогу я знаю.

— Хорошо. Значит остановки не будет ни за чем.

— Тогда, товарищ Волосатиков, так и решим. Через неделю я у вас буду. А за эти дни установится связь с Акатуем. До свидания!

— До свидания! Жду через неделю.

Матвей пожал товарищу руку и направился в гостиницу «Европа» на главной улице Читы.

Он застал обеих женщин в ожидании, в большом семейном номере гостиницы.

— Вот он! — встретили они его, обе поднимаясь из-за стола.

Подвижная Боня схватила его за руку, пожала ее и повлекла его к более медлительной и пожилой сестре Браиловского.

Это была тридцатилетняя дама с щурившимися от близорукости глазами под щетками черных бровей и черной короной прически.

Матвей поздоровался.

— Какое смешение языков, оживление и как много российского теперь здесь в Сибири, благодаря близости фронта... Нельзя подумать, что здесь кладбище ссыльных,— начала разговор Браиловская, приглашая жестом руки сесть Матвея.

— Ну, на линии железной дороги политических ссыльных холя не селят, должно-быть, уже давно. Иначе сибирская дорога больше бастовала бы, чем служила для переброски войск. Расскажите, что делается в России...

— Революция... Скоро на банкетах полицмейстеры и губернаторы будут произносить тосты за Учредительное Собрание...

— А рабочие?

— Организуют боевые дружины. Недавно у нас арестовали некоего Сабинина за убийство жандармского полковника...

— Анатолия? — воскликнул Матвей...

— Не знаю... Вы его знали?

У Матвея сжалось сердце.

— Мой стародавний приятель... друг.

— Ну что ж: события меняются теперь по часам. О броненосце Потемкине слышали?

Матвей кивнул головой.

— Посмотрим, что будет через месяц.

Боня подвинула Матвею чай.

— С ростовским вареньем...

Матвей поблагодарил. Взглянув на Боню, он подумал о ее непосредственной привязанности к Браиловскому и о том, как бесповоротно она забыла свое знакомство, возникшее в доме на Пушкинской улице. Он решил приступить к прямой цели свидания.

— Итак, когда вы можете ехать в Акатуй?

— Завтра.

— На сколько времени вы там останетесь?

— Розалия Яковлевна пробудет там два дня и возвратится, а я постараюсь пробыть дольше, хотя бы и несколько месяцев. Любовь, знаете, «не картошка», — засмеялась Боня, и поэтому я с женихом готова буду разделить его каторгу. С милым рай и на руднике.

— Тогда, значит, мы с Розалией Яковлевной больше не увидимся. Я выеду из Читы дней через пять. Мы разминемся в дороге. Вы поедете прямо в Россию из Акатуя?— спросил Матвей Браиловскую.

— Да!

— Так. Значит все ясно. Спасибо за чай. Кланяйтесь Александру, пусть он будет готов, но никаких сроков не назначайте, а терпеливо ждите меня и пусть никто не знает о том, что я собираюсь сделать туда визит. Вы, Дебора Борисовна, поселитесь в доме политиков и в соседние деревни ездить не будете?

— Никоим образом! — заверяла девушка. — Буду сидеть и ждать, пока вы не заявитесь спасать Александра. Вы, должно быть, приедете ночью?

— Конечно. Днем меня узнают арестанты и любой акатуевский челдон. А я приеду так, что меня никто не увидит.

— А когда удастся побег, я не знаю, каким мастером вас нужно будет считать за то, что вы выручите товарищей. Вы настоящий герой, товарищ — Юсаков! — с восхищением приблизилась Боня к мастеровому.

Матвей улыбнулся.

— Пустяк, Дебора Борисовна. Революция... а если в ней считать за геройство наши действия, то что же в ней вообще останется удивительного?..

Матвей отвел глаза в сторону, чтобы в них не видно было вспыхнувшей на минуту раздвоенности чувства.

— Я пойду. Все как-будто теперь ясно. До свидания. Расчитываю, Розалия Яковлевна, вместе с Александром явиться к вам скоро в гости. До свидания!

Боня вскочила со стула проводить Матвея до двери.

Матвей пожал ей руку и быстро открыл дверь, чтобы скорей уходить... Он не чувствовал под собой почвы от нахлынувшего на него сумбура противоречивых чувств.

***

Через несколько дней Матвей был в Борзе и, сойдя с поезда, разыскал путейца-подпольщика.

Волосатиков сообщил ему, что у него остановки ни за чем не будет и что утром можно из Борзи выезжать. Матвею оставалось только переночевать в одной из вагонных теплушек, приспособленных для жилья рабочих, работавших на станции, и утром выйти за околицу на дорогу, где и дожидаться брата путейца с пролеткой.

Так и сделали. В теплушке двух екатеринбуржцев мастеровых, из которых один был на ночном дежурстве, а другой долго спорил с солдатами эшелона, стоявшего вблизи теплушек, о культурности японцев, Матвей до четырех часов проспал, а чуть начало светать направился на дорогу, ведущую в бурятскую падь. Для этого ему пришлось пересечь небольшой, но живой станционный поселок, в котором уже начинался базар. Возле дороги ему пришлось около часу обождать, для чего он прилег в русло высыхающей летом речушки.

Около шести часов он увидел, наконец, пролетку. На ней были оба брата Волосатиковы.

Матвей вышел из своего убежища. Он поздоровался с путейцем и подал руку его брату, столь же загорелому, но безбородому юноше, которого Евгений называл Димитрием. Этот юноша должен был вскоре получить, как это узнал затем Матвей, звание дорожного мастера. На Матвея он произвел впечатление такого же решительного, как и его брат, но лишенного живой инициативности юноши.

Главное, однако, что требовалось от сообщников Матвея, это — отсутствие боязни за успех предприятия. Но какая бы то ни была боязнь была так далеко от этих исполнительных сообщников, что у обоих братьев казалось и не шевельнулась мысль о возможности попасть кому-нибудь из них самому в Акатуевскую тюрьму вместо того, чтобы выручить оттуда заключенных революционеров.

Матвей это быстро оценил и сел в пролетку.

— Когда вы, значит... дня через четыре? — спросил Евгений, прежде чем неиспытанная еще пара гнедых лошадок и серая кобыла дернули экипаж.

— Самое большее через четыре, — ответил Матвей.

— Ну, до свидания! В ящике припасы и коньяк есть.

— Спасибо, до свидания!

Димитрий стегнул лошадей.

Тронувшимся друзьям акатуевцев нужно было ехать по длинной и ровной, как скатерть, бурятской пади, на полсотни верст растянувшейся между двумя хребтами сопок, окаймленных темным, слегка синевшим издали кружевом тайги. Здесь вид окрестности был совершенно отличным от того, который поразил впечатление Матвея года полтора назад, когда он шел с этапом от Сретенска.

Это там, возле Шилки, одна другую сменяют величественные картины суровых пейзажей с пирамидами сопок, с самым причудливым нагромождением одна на другую скал и увенчивающими их вековыми кедрами, которые как-то удивительно в вышине над головами путников примостятся на каменном носке скалы или на ее выступе и стоят себе сказочными богатырями, сторожа покой девственной сибирской природы.

Но в том месте, где теперь ехали Матвей и брат путейца, было пустынно. Лес маячил только в стороне за десяток верст от дороги. Внизу хребтов, когда телега к ним приближалась, были видны поперечные пади, но такие же пустынные, как и вся дорога путников. В одной пади, проехав полдня, можно было увидеть тарбагана, навострившего ушки и подозрительно провожавшего пролетку; из другой, спустя несколько часов, выезжал верховой тунгуз, долго, долго маячивший по дороге и при встрече кричавший «Миндо» (здравствуй); в третьей — можно было при случае увидать и беглого каторжника, который сядет здесь безбоязненно, варит что-то в котелке и, благо никто не услышит, распевает унылую фартовую песню с откровенностью недоступного преследованиям разбойника.

«Отца я зарезал,

Мать свою убил»...

На всем пути путешественников были, как это знал Матвей, только один-два заброшенных тунгузских улуса, попадалась в сорока верстах от Акатуя станица забайкальских казаков — Клин и пара деревушек на небольшом расстоянии от Акатуя.

Матвей, освободившись из Акатуя, когда ехал в Читу, старался запечатлеть в памяти борзинскую дорогу и теперь, припоминая ее, руководил поездкой, определяя при подъезде к излучинам пути, куда поворачивать и возле каких редких источников воды делать привалы. Было уже довольно морозно по ночам, но предусмотрительные студенты положили про запас в пролетку несколько тулупов и доху, а для внутреннего употребления достали коньяку. То и другое значительно спасало теперь , путешественников от ночной стужи.

Вечером на вторые сутки пролетка прибыла к Акатуевскому поселку.

За несколько верст от него Матвей сделал еще один привал с расчетом, чтобы подъехать к поселку ночью.

В случае каких-нибудь недоразумений дорогой или расспросов, если бы какой-нибудь встречный житель, заинтересовался ими, Матвей условился с Димитрием,, что они будут выдавать себя за поставщиков, приехавших покупать на убой коров и свиней для армии.

Когда совершенно стемнело, пролетка снова тронулась и в ночной тишине вкатилась в спящую деревушку, по которой пришлось ехать минут пять.

За околицей деревни начинался лес. С наступлением вечера пошел снег и сделалось очень холодно. Матвей, чтобы согреться, соскочил с пролетки и шагал рядом с нею, вслушиваясь в темноту пролеска и путаясь в тяжелой дохе.

Вдруг, услышав чьи-то шаги приближавшегося навстречу ночного путника, Матвей стушевался, не замедляя шага, под боковые деревья.

Отсюда он всмотрелся в вынырнувшую из потемок на дорогу перед пролеткой фигуру и тут же узнал в ней одного из обитателей дома, к которому он стремился, польского долгосрочного каторжника политика Езиоровского.

— Какая нужда гонит его ночью в деревню? — подумал Матвей и воскликнул:

— Конрад!

Поляк, свернувший немного, чтобы пропустить пролетку, обернулся и ринулся к Матвею.

— Юсаков!

Дмитрий остановил пролетку и стал ждать Матвея.

Поляк моментально догадался о цели приезда товарища.

— Ты за Браиловским? — спросил он возбужденно.

— Да, я обещал это... тут приехали к нему родственницы.

— Слушай, — заговорил надрывисто, забывая о том, куда он шел, Езиоровский, что хочешь — делай, но возьми и меня... Ей-богу не выживу больше и пойду пешком из Акатуя, если никто не поможет бежать. Тебе все одно одного или двух увозить...

— Я хотел еще Колоскова захватить...

Езиоровский схватил Матвея за руку.

— Слушай: Колосков еще не дошел до сумасшествия и галлюцинаций. Его на два—на три года еще хватит. За это время неизвестно, что произойдет. А я уже семь лет здесь и скоро забуду, как нормальные люди обращаются друг с другом на воле.

Матвей сосредоточенно посмотрел на Езиоровского и ответил:

— Ладно, постараюсь Колоскова после выручить. Дают Браиловскому свидания?

— Дают! Сестра на-днях уехала, а невеста живет у нас в доме. Свидания ежедневно в школе против тюрьмы.

— Без надзирателя?

— Без.

— А ты куда направился?

— Хотел в деревне у сопроцессника достать что нибудь поесть. Он теперь держит колбасную, а у нас кризис, плохо сегодня обедали и все дуются один на другого от голода.

— Вы с ростовцами не вместе провиант делите?

— Ты же знаешь — две коммуны, давно уже...

— Ну вот что, — решил Матвей...— ты можешь отложить свой визит к сопроцесснику и лесом провести лошадей так, чтобы мимо тюрьмы не ехать?

— Могу. Внизу другая дорога есть.

— Тогда садись на пролетку и с товарищем езжайте. Я тебя накормлю. Ты вернее приедешь, чем я. Я пойду один прямой дорогой в дом и буду вас там ждать. Знакомься с товарищем...

Замерзший кандидат в железнодорожные мастера достал бутылку с коньяком и с горлышка выцедил десяток глотков согревающей влаги. Затем он поздоровался с Езеоровским и, когда Матвей бросил на пролетку доху, оставшись в теплой куртке, послушно повернул лошадей через чащу деревьев, для того, чтобы искать в глубине леса более замаскированный от тюрьмы путь.

Матвей проводил их взглядом и зашагал через пролесок. Через пять минут он прошел мимо тюремной церковки, затем оставил за собой несколько бараков и мелькнул в рассеянном свете тюремных фонарей.

Осталось перейти небольшую балку с ручьем в ее обрыве и он уже был на опушке начинавшейся возле рудника тайги, где находился дом политических.

Матвей, оглянувшись отсюда на силуэт тюрьмы, вошел в дверь дома, очутился в коридорчике и здесь остановился, соображая, в какую комнату ему входить. Постучал неудачу направо.

— Войдите.

Матвей распахнул дверь... Прежде чем он окинул взглядом комнату, он уже увидел изумленно уронившего трубку Колоскова и Боню.

— Юсаков! — воскликнул казак-слесарь.

Девушка подскочила к Матвею и, с разбега поцеловав его, повлекла к стулу, на котором до того сидела.

— Садитесь и ничего не говорите! То, что человек делает, не заменят никакие слова! Какой вы хозяин своему слову!

Матвей улыбнулся, но взглянув на Колоскова вдруг сделался серьезным.

— Я несостоятелен пока перед вами, товарищ Колосков. За вами мне придется приехать еще раз, а теперь я обещал взять Езиоровского и могу взять только Браиловского или вас.

Колосков почесал за ухом и крякнул.

— Обожду, возьмите Браиловского. Мне всегда легче скрыться с вольной команды, чем ему. Его сейчас пускают на свидания, а потом из тюрьмы за ворота выпустят только через два года.

Боня уныло посмотрела на Колоскова.

— Значит, из ростовцев — одного, а вам еще суждено ждать очереди?

Колосков расплылся в улыбку.

— Я, если меня еще зимой не выручит Матвей, сам прежде всех буду в Ростове. Я у начальника тюрьмы украду лошадь и на его лошади доскачу до Читы.

— А почему же другие этого не могут?

— Всем сразу не убежать все одно. Такая уже доля каторжан.

Вошли прибывшие Езиоровский и Димитрий.

— Ну, давайте соображать, как нам завтра получше все обделать, — решил Матвей. — Вы в тюрьму можете сейчас пойти? — спросил он Колоскова.

— Могу.

— Идите, условьтесь с Браиловским. Скажите, что приехал...

Колосков накинул арестантский халат, одел шапку и немедленно отправился.

Матвей, устроив на ночлег в одной из комнат у поляков Димитрия и условившись с Езиоровским о наблюдении за лошадьми, стал с Боней ждать возвращения Колоскова.

К своей досаде он узнал, что пролетку и лошадей Езиоровский переправил за перевал сопки, чтобы выехать с совершенно другой стороны хребта, в отличие от того, как предполагал это сделать Матвей, намеревавшийся тронуться прямо из леса возле тюрьмы.

— Вы-то дорогу знаете, по крайней мере, как выехать?— спросил он поляка. — Ведь я за этими сопками, где находятся лошади, ни разу не был.

— Там прямая дорога через Безымянскую на Борзю.

— От Безымянской дорогу и я знаю. Но до деревни мы не заблудимся? Вы ручаетесь за то, что в Безымянскую мы доедем?

— Так я же несколько раз сам ходил в Безымянскую по этой дороге. Конечно, ручаюсь!

Матвей успокоился. Если бы с самого начала выезда беглецов из Акатуя они утеряли правильное направление на Борзю, то всей экспедиции грозил неминуемый провал.

— Лошади у нас не уйдут?

— Нет, мы их спутали надежно.

— Ну, ладно. Смотрите, чтобы утром у нас не было каких-нибудь сюрпризов.

— Нет, с самого утра Карч будет возле лошадей.

Матвей возвратился в комнату Бони. Хотелось поговорить с овладевшей его мыслями девушкой.

Утром в доме политических начались треволнения. Как ни нехотелось Матвею задерживаться до рассвета в Акатуе, но пришлось. Браиловский не мог выйти из тюрьмы на свидание раньше девяти—десяти часов. Между тем с расветом в дом уже начали приходить посетители. Пришел арестант одолжить топор. Затем явился крестьянин подрядиться насчет продажи ему халата.

Матвей с нетерпением ждал выхода Браиловского в школу против тюрьмы, куда уже давно ушла простившаяся с ним Боня. Было решено, что после побега она поедет в Читу. Колосков отправился в тюрьму. Димитрия Матвей послал за сопку к лошадям. Он еще раз переспросил приготовившегося вполне к побегу Езиоровского, без труда ли он найдет место стоянки лошадей, напоены ли они, запрягут ли их заранее, чтобы не тратить ни одной минуты, когда нужно будет ехать. Браиловского должны были в тюрьме хватиться уже к обеду.

Поляк на все вопросы дал успокаивающий Матвея ответ.

Наконец, не отходивший от окна юноша увидел, как из тюрьмы вышел и, пересекая дорогу к школе, направился его товарищ. Маленький Браиловский был в костюме из арестантского сукна, он держал немного вперед голову, как это делают иногда страдающие близорукостью и, не оглянувшись в сторону, скрылся за дверью школы. Надзиратель под воротами тюрьмы проводил его взглядом и вошел в будку.

Минут десять затем Матвей стоял, не спуская глаз с дверей школы.

Но вот дверь открылась. Браиловский вышел, держа в руке ведерко, и направился к ручью. Здесь в одном месте поле зрения надзирателя терялось за углами зданий. Браиловский воспользовался этим местом, чтобы сделать небольшую полупетлю и через три минуты был в одной комнате с Матвеем.

— Идем — воскликнул Матвей, как только он поздоровался с другом и сопроцессником, волновавшимся и по поводу встречи и по поводу побега, и вследствие уже охватившего его неожиданного ощущения близости воли.

Для Браиловского у Бони был заготовлен узел с вольной одеждой. Матвей в кожухе с этим узлом, Езиоровский впереди в одетом им модном костюме жениха, приобретенным уже давно на всякий случай, Браиловский в арестантском костюме, сделанном, правда, по мерке, но все же достаточно ясно выдававшем свое казенное происхождение,— все сообщники вынырнули из дома в лес и стали переваливать по тайге через хребет, оставляя в стороне штольни рудника со складочными кучами породы.

Беглецы держались дальше от дороги и ныряли между деревьями. Матвей закрыл лицо большим воротником кожуха, когда навстречу им показался какой-то арестант. Едва ли уголовный не догадался, что значила подозрительная спешившая от тюрьмы группа переодетых политиков, но он скромно прошел мимо, сделав вид, что не придает значения встрече. Можно было поручиться, что он не пикнет никому несколько дней о том, что он видел.

Потребовалось более долгое время, чем предполагал Матвей, для того, чтобы добраться до повозки; но какова же была его досада, когда, несмотря на все его предупреждения, внушения и расспросы, лошади оказались не только не запряженными, но их еще не напоили и даже вообще не нашли их, предоставив им пастись до последней минуты. Матвей вышел из себя. Ведь Езиоровский же собирался бежать, а между тем, заверяя, что лошади напоены и все приготовлено, чтобы ехать, создавал возможность провала всего придприятия.

Возле телеги был Борзинский спутник Матвея, Димитрий и один из поляков, другой из них искал лошадей.

Браиловский начал переодеваться возле телеги, стоявшей в лесу недалеко от так-называемой Багдаринской дороги, по которой Езиоровский брался вывести пролетку на Борзинский тракт. Поляк, ночевавший при лошадях, быстро пошел в поиски за лошадьми и за искавшим их товарищем.

Борзинский путеец, чтобы что-нибудь делать, пока будут найдены лошади, стал смазывать колеса пролетки. Матвей с обоими беглецами углубился в кусты, чтобы не остановить на себе внимание случайных проезжающих крестьян, буде таковые показались бы на дороге.

Всех охватило волнение. Матвей нервничал.

— Мы пойдем пеше, — воскликнул Браиловский,— если это будет так продолжаться. Или я возвращусь...

Матвей успокаивающе отмахнулся рукой:

— Еще четыре часа во всяком случае в нашем распоряжении. Можно ждать.

Димитрий, вдруг бросив мазать колеса, обернулся.

— Лошадей ведут! — возвестил он, показавшись из-за кустов.

Сколько всего поедет нас? — спросил он затем, считая взглядом и тех, что собрались ехать и тех, которые пришли только проводить товарищей.

— Двое, — ответил Матвей.

— Только, — я думал все!

Борзинец на одну телегу хотел взять половину тюрьмы.

Наконец, беглецы сели. Димитрий взял возжи.

— Но!..

На Езиоровского Матвей натянул кожух, столько же для того, чтобы он не мерз, сколько и для того, чтобы не обращал на себя внимания своим видом странствующего туриста.

Он должен был указывать дорогу до маленькой Безымянной деревушки, находившейся по его словам в десяти верстах по этому пути от Акатуя.

По расчетам Матвея эти десять верст можно было прокатить в один час. Но вот пролетка неслась мимо сопок уже больше часа, а никакими признаками деревни и не пахло.

— Вы не сбились ли, товарищ Езиоровский? — попытался объяснить себе это странное обстоятельство Матвей, — ведь, тогда мы пропали. Тут только Багдаринская дорога, или еще какая-нибудь есть?

— Нет, есть еще Сретенская.

— А где она?

— Да она здесь же в пади, но это не она.

— Она в другую сторону?

— Нет, в эту же.

Это Матвея сбило с толку.

— Но, может-быть, это она и есть?

— Ну, что же я не знал бы ее разве?

Успокоение было такого свойства, что от него на душе Матвея похолодело.

— Ну, смотрите, Езиоровский, не знаю, — как вы подведете всех нас, если мы едем не туда, куда нужно.

Езиоровский досадливо махнул рукой.

Однако, путники катили-катили, из четырех часов они уже два потеряли на расстояние в десять верст, а проклятой спасительной деревушки, после которой Матвей только и мог почувствовать себя на настоящей дороге, все еще не было.

И только когда уже и Езиоровскому стало не по себе, вдруг за одним выступом сопки пролетка очутилась перед заборами Безымянской.

— Ух! — облегченно вздохнули беглецы, и Димитрий погнал лошадей по улице. Путники проехали вместо предполагающихся десяти—пятнадцать верст, так как дорога оказалась большой дугой, огибавшей ряд сопок.

— Тпру! — Среди деревни вдруг пролетка остановилась против лавки, на пороге которой сидели крестьяне, тотчас же приметившие все особенности экипажа и пассажиров.

— В чем дело? — оборвалось все внутри у Матвея.

Оказалось, порвался какой-то ремень в подпруге.

Наскоро Димитрий скрепил его на глазах крестьян.

Из повозки вдруг выскользнул кривой, разбойничий ятаган и блеснув, звякнул о камни так, что крестьяне дрогнули. Матвей, похолодев, нагнулся поднять его и бросил обратно. Это Езиоровский вздумал так неловко повернуться, что вывалил с пролетки оружие Матвея.

Исправив подпругу, беглецы тронулись дальше и миновали, наконец, деревушку.

Беглецы поехали сначала хорошо. Но скоро они обнаружили новую неудачу. Уже по дороге в Акатуй Матвей обратил внимание на то, что правая пристяжная его тройки, серая кобыла, не в пример двум лошакам не помогала везти тройку, а только заставляла самое себя тащить. Но в Акатуй он и Димитрий ехали шажком и Матвей не отнесся серьезно к этому обстоятельству. Теперь же, когда спасение беглецов зависело всецело от быстроты лошадей, юноша должен был убедиться, что упрямая кобыла может их погубить.

Проехав верст десять после того, как деревушка была оставлена сзади, Матвей решил сделать полуторачасовой привал, чтобы дать отдохнуть лошадям. С нетерпением беглецы дождались, пока прошли эти полтора часа и тронулись дальше.

Десяток верст бежала кое-как серая пристяжка, но затем опять начала портить все дело. Она буквально упиралась в узде, на которой ее тянули за собой коренник и левая, которым она таким образом отягощала их собственный бег.

Матвей предложил Димитрию погонять ее.

— Ничего не выйдет. Придется бросить ее, — возразил студент.

— Давай бросим, — решил Матвей. — Не садиться же из-за нее в тюрьму.

Когда, после нескольких безуспешных попыток поощрить к резвости кобылу постегиванием кнута, Матвей убедился, что пришпорить лошадь дело безнадежное, он решил с ней разделаться. Увидев несколько одиноко стоящих в степи стогов сена, он велел остановиться, отпряг лошадь и, подведя ее к стогу, оставил ее возле сена.

Затем беглецы снова покатили. К вечеру, когда стемнело, они проехали только Клин. Здесь они сделали еще раз двухчасовой привал. До станции оставалось восемь-десять верст из ста двадцати.

В паре пролетка сначала пошла бодрей. Но теперь Матвей с минуты на минуту ждал погони. Браиловского в тюрьме неминуемо должны были хватиться и, если там тюремщики окончательно не растерялись, то они должны были послать в погоню несколько верховых. В Клину надзиратели или конвойные могли сменить лошадей и тогда догнать пролетку было сущим пустяком.

Между тем, к полуночи, лошади беглецов стали уставать. Не помог и новый более продолжительный привал. После него лошади пробежали верст десять, а затем стали плестись убийственно медленно. Матвей решил не останавливаться хотя бы лошади будут загнаны.

Попеременно он и Браиловский соскакивали с пролетки и кто-нибудь из них бежал рядом с лошадьми, подстегивая и всячески подбадривая их.

Так продолжалось до утра.

Сзади беглецов показывался иногда какой-нибудь тунгуз, которого издали нельзя было отличить от надзирателя и тогда у каждого из путников холодело на душе.

Но туземец догонял пролетку, кричал „миндо“, и уезжал вперед или, не доезжая до пролетки, сворачивал куда-нибудь на боковую тропку и скрывался в падях хребта. Беглецы успокаивались на время, но лошадей гнать не переставали. Удивительно, что и утром ни в девять, ни в десять часов беглецов еще никто не догонял. А в одиннадцать— они уже увидели Борзю. Оставалось около пятнадцати или двадцати верст до станции. Но лошади беглецов окончательно сделались неспособны тащить пролетку с четырмя ездоками. Кое-как они прошагали еще пяток верст. Матвей соскочил с пролетки. Он знал, что Браиловский хороший ходок. Сам Матвей тоже шагать умел, нельзя было только в ходьбе положиться на Езиоровского, но его Матвей оставлял с Димитрием, решив выслать им кого-нибудь навстречу.

— Идем, Александр!

Браиловский подошел к Матвею.

— Пеше?

— Да.

— Идем!

Молодые люди зашагали.

Раза два Матвей оглянулся и увидел, что лошади далеко плетутся сзади. Скоро они скрылись из виду, в то время, как Борзя делалась все ближе.

Через два часа Матвей и Браиловский были в Борзе. Матвей решил направиться в дом начальника станции, где жили братья-практиканты. Волосатикова дома не было, но Матвей заставил дворника разыскать его. Когда путеец явился, удивленный тем, что Матвей приехал без Димитрия он сейчас же догадался, что нужно встретить на дороге оставшихся. Путеец ушел, предложив гостям обождать чаю. Но как только Матвей и Браиловский сели за стол, путеец явно встревоженный возвратился. Он сообщил то, чего беглецам следовало ожидать уже давно: вслед за прибытием Димитрия и Езиоровского, который устроился на квартире у одного товарища, приехал помощник начальника акатуевской тюрьмы с десятком надзирателей и немедленно занял станцию, чтобы при содействии жандармов осматривать проходящие пассажирские поезда и тормоза товарных. Они по дороге поймали брошенную лошадь, установив таким образом, что беглецы поехали на Борзю и уже знали, что лошадь железнодорожная. Сообщил путеец и причины, почему эта энергичная погоня все-таки так поздно явилась. Оказалось, что помощник начальника, старый чинуша-солдафон, решил беглецов искать прежде всего на станции Манчжурия, где было много притонов легкого свойства, в которых, по глубокомысленному заключению тюремщика, должны были скрыться на первое время бежавшие политики. Побывав там и убедившись, что там беглыми и не пахнет, он направился в Борзю, куда независимо от него позже направился старший надзиратель с парой подручных. Все они теперь съехались здесь, привезя и трофей - брошенную лошадь.

Матвей и Браиловский от души похохотали бы по поводу злоключений тюремного чинуши, если бы у них не была забота о том, что делать дальше.

Прежде всего путеец, как только стемнело, повел их на другую квартиру, где находился и Езиоровский. Здесь товарищи устроили совет, к которому был привлечен и начальник станции, лично не присутствовавший, но осведомленный о происшедшем братьями-практикантами. При участии столь влиятельного сторонника революционеров было решено, что беглецы в потемках сядут в вагон с солдатами в одном из эшелонов, двигающихся к Харбину и Владивостоку. Отсюда они проедут по направлению к Манчжурии до промежуточной станции Харанор. Там же их устроят так: в Хараноре стоит теплушка с буровыми инструментами, распоряжается ею мастер, надежный организованный товарищ. Он замкнет Матвея, Браиловского и Езиоровского в эту теплушку, выпишет наряд на ее отправку до Читы и под замком провезет в поезде вагон мимо самого опасного для беглецов пункта — Борзи, под видом запертого бурового инструмента. После того, как Борзю поезд минует, мастер откроет дверь в вагоне и беглецы дальше поедут в качестве рабочих-бурильщиков, для чего всем трем путникам начальник даст проездные бесплатные билеты железнодорожников.

Так это и было сделано. Помощник машиниста, на квартире которого остановились беглецы, сбегал к первому эшелону, отправлявшемуся на Харбин и договорился там с солдатами о том, чтобы те провезли трех срочно командированных мастеровых до следующей станции. Солдаты охотно согласились. В потемках беглецы пробрались к эшелону, миновав вокзал. Влезли в вагон. Солдаты, пустив пассажиров, велели им спрятаться за узлами на нарах для того, чтобы кто-нибудь из их начальства не придрался за провоз вольной публики. Довольные такой удачей трое товарищей сбились на полках нар и стали слушать продолжавшийся между солдатами разговор. После первых же фраз Матвей увидел, как удивленно вытянулось лицо Браиловского, когда он услышал, что солдаты говорят о предстоящем стихийном бунте в их части против командного состава.

Матвей уже говорил Браиловскому о том, как в связи с неудачами самодержавия на русско-японском фронте, в самых широких массах растет революционное возмущение. Из газет он знал также, что революция близится. Но все, что передавалось со вторых рук, было как-то отвлеченно,— тут же, за два года впервые взглянувший на уголок жизни, освобожденный революционер сразу почувствовал все значение назревающих в эти дни событий.

— Мы говорим ему, — рассказывал про какого-то командира солдат, — ты нас не пугай, мы пуганные, а он кричит: «я расформирую полк, я вам всем скомандую налево кругом в Сибирь». Мы ему тогда режем: — ты освободи наших товарищей, — а он: «я вас в батальоне заморю и в тюрьме сгною». Мы ему: —сам сгниешь, если так будешь людей дергать...— Позеленел весь... Ну, на этот раз кончили тем, что решили послушаться, а на фронте мы, или кто другой, ему вспомним батальон...

Браиловский подумал, что солдаты знают о том, кто их пассажиры и нарочно бахвалятся, — мол, и мы не лаптем шиты, Матвей в ответ рассмеялся.

Как бы то ни было, путешествие с солдатами способствовало только повышению настроения беглецов не в пример всем другим событиям этого дня.

С помощником машиниста товарищи приехали ночью в Харанор к мастеру буровых работ. Тот пригласил беглецов закусить. Он без разговоров согласился сделать все, что от него требовали, но при этом он предупредил, что когда он закроет вагон и теплушка будет стоять на станции необходимо не производить никакого шума, ибо первый, же шорох, произведенный в замкнутом вагоне, вызовет у железнодорожной прислуги подозрение. После этого он подвел беглецев к стоявшему в тупике вагону.

Мастер выбрал минуту, когда возле тупика не было стрелочников и составителей, набиравших состав поезда, впустил беглецов в вагон и быстро повесил замок.

Три человека очутились в абсолютной темноте.

Матвей, остановившись среди вагона, подумал:

— Одна дверь на замке, а как же закрыта другая?

Стараясь не производить ни малейшего шума, он на цыпочках стал пробираться к двери, противоположной той, в которую вошел с товарищами. Он чувствовал, что под ногами у него хрустит рассыпанная угольная мелочь, но стараясь не скрипеть ею, он кое-как добрался до двери и стал ее ощупывать. Скоро он нащупал в ней и в косяке вагона пару больших костылей и связывавший их прочный веревочный узел. Он успокоился. Не желая производить дальнейшего шума, он оперся локтем на этот узел и застыл возле двери, чувствуя, что начинает мерзнуть.

Что же делали его товарищи?

Матвей слышал осторожный шорох шагов, кто-то тихо передвигался, ища себе уголок, чтобы примоститься где-нибудь. Затем шорох прекратился в углу вагона и вдруг:

— Дзинь, тарах-рах!

Что-то грохнуло и зазвенело, как-будто в вагон кто-нибудь брызнул камнем по окну.

— Жи-вот-ное! — протянул сдавленным полуголосом Браиловский в темноте.

Матвей молчал, догадавшись, что шум произвел неловкий поляк.

Стоять возле двери без движения делалось все холодней, но и двигаться тоже нельзя было; Матвей коченел, решив тем не менее не шелохнуться, пока не тронется вагон.

В таком положении неподвижности беглецы находились часа четыре.

Но вот стало светать. Окно все больше и больше серело. В вагоне уже можно было рассмотреть его общие контуры. Вырисовалась сперва печь посредине, трубы, стали различаться углы.

Долго Матвей рассматривал, в каком положении находится Езиоровский, и, наконец, увидел, что он стоит возле стены. Здесь была доска, на которую он хотел сесть, но взявшись за нее руками, неловкий беглец свалил ее на целый склад пустых четвертных бутылей, вызвав тем и шум, и ругательство Браиловского. Но и самого поляка этот шум сильно перепугал, так что он протянул к доске руки и застыл в этой позе, не меняя ее в течение всего остатка ночи. И смешно стало Матвею, и в то же время не мог не почувствовать он целую трагедию в этой мелочи каторжного побега.

Но все беглецы окончательно замерзли. Поэтому настоящим спасением было то, что начали, наконец, передвигать вагон. Матвей немедленно перебрался к Браиловскому и вместе товарищи закутались в двух шубах. Езиоровский тоже натянул взятый у путейца Матвеем запасный кожух.

После того, как с вагоном произвели несколько маневров, его, наконец, прицепили. Вагон постоял в составе полчаса и поезд тронулся.

Дружно и радостно стали прыгать и бегать по вагону замерзшие путешественники! Но радоваться было рано, ибо впереди был самый опасный теперь для них пункт — Борзя с надзирателями, осматривающими проходящие поезда. Миновав ее, беглецы могли затопить печь, отогреться и ждать, что их товарищ буровой мастер, едущий с поездом, откроет в вагоне дверь и даст им выглянуть из-под замка на белый свет.

Вот и Борзя. Свисток. Поезд останавливается. Беглецы затаили дыхание. Стали ждать... Проходит минута и они чувствуют, что несколько человек приближаются к вагону.

— Э, дверь на замке! - восклицает кто-то, остановившись, за стеной вагона.

Беглецы переглянулись и застыли в тех уголках, где стояли.

Люди, осматривающие вагон лезут под вагонами посмотреть дверь с другой стороны. Останавливаются здесь и вдруг кто-то изо всей силы начал дергать дверь.

Узел на косяке дверей, который осмотрел Матвей, не изменяет, но он может не выдержать.

— Помоги! — говорит дергающий дверь кому-то.

Снова дверь дергают.

Она держится.

— Там, возле стрелки, лежит ломик, — говорит тот же упрямый невидимка, — тащи его сюда, мы откроем дверь ломиком!

Матвей с Браиловским переглядываются. Побледневший мастеровой вынул из кошелька адреса конспиративных явок готовясь к самому худшему и, порвав их, взвел курок браунинга, который уже давно приобрел себе, поселившись в Чите.

Браиловский подтянул к себе лежавший около узла с вещами ятаган.

Езиоровский тоже, как кошка, впился глазами в дверь.

Кто бы ни открыл дверь, — ясно было, что в дальнейшем избежать надзирателей можно было только положившись на безумную удачу и силу ног. Спасти могла только тайга.

Кто-то подошел к вагону снова.

— Эй, кто тут есть, открывай!

Беглецы не шелохнулись. Еще кто-то подошел. Слышен разговор. По голосу беглецам, кажется, что это их спаситель мастер и они, сами себе не веря, ждут дальнейшего.

Люди уходят.

Снова тихо. Время тянется. Мимо вагона бегают... Но вот свисток. Поезд трогается, беглецы подпрыгивают от радости.

Теперь они уже уверены, что побег удался, что никто больше их до Читы не остановит...

На следующей станции мастер открыл им дверь, спасенные каторжане затопили печь и на другое утро приехали в Читу, где они могли чувствовать себя как дома, среди товарищей и накануне революционных событий.

В воздухе веяло уже октябрем.