Карьера подпольщика (Повесть из революционного прошлого)

X. В КАМЫШЕВАХИНСКОЙ БАЛКЕ ⁴)

Революционное сознание рабочих под влиянием двухлетней деятельности подпольной организации сделало большие шаги вперед. В мастерских особенно сильно назрело негодующее чувство, так как рабочие на каждом шагу осязали здесь свою силу и в то же время видели, что администрация не только не считается с ними, а как-будто делает нарочно все, чтобы показать свое пренебрежение к ним. Постепенно удалялись старики изо всех цехов, подобно тому, как это произошло в кузне с Закадыкой. Они заменялись более дешевыми молодыми рабочими. Но и молодые мастеровые третировались...

Однажды младший Сабинин, работавший уже несколько месяцев в механическом цехе, стоял возле точила, заостривая на нем резцы строгального станка для мастерового строгальщика, к которому был приставлен в качестве ученика.

Теряясь за гигантским кругляком точильного камня, то нагибаясь к нему, то выпрямляясь возле него, он целиком ушел в работу, не обращая ни на что другое внимания. Но вот он кончил заправку, выдернул из коробки конец пакли для того, чтобы стереть с резцов цементную грязь точила, и вдруг услышал возгласы резких пререканий. Он повернулся туда же, куда повернулось еще десятка два рабочих, стоявших за станками, и взглянул по направлению к одной болторезке, находившейся непосредственно возле махового колеса двигателя механического цеха. Здесь работал токарь Цесарка, как товарищи называли одного обиженного судьбой мастерового за то, что тот носил рябую, из пятнистой байки куртку. Возле него Анатолий увидел всеми ненавидимого цехового мастера Голоцюцкого.

Постылый мастер, придирающийся всегда из-за каждой мелочи к рабочим, застал Цесарку за дожевыванием соленого огурца, которым тот замаривал червяка, отойдя на минуту от станка к шкафику, где у него хранилась провизия.

Этого оказалось достаточным, чтобы Голоцюцкий вышел из себя и начал кричать на мастерового, требуя, чтобы тот бросил огурец.

Цесарка, несообразительный здоровый дылда лет двадцати пяти, сперва удивленно посмотрел на мастера, а затем, увидев направленные на него взгляды рабочих, заранее поощрявщих его на любую выходку против Голоцюцкого вошел вдруг в азарт и заявил, что он не только не бросит огурца, а еще возьмет и другой.

Действительно, возбужденно болтая руками, Цесарка повернулся к шкафику, не разжевав еще того остатка своей полукопеечной закуски, который держал в руках, достал еще огурец, и под носом Голоцюцкого, стоявшего перед ним в пиджачке и технической фуражке, начал чавкать, вызывающе отгрызая куски то от одного, то от другого огурца.

Рабочие ближайших станков, наблюдавшие эту сцену, хихикнули. Дальше стоявшие рабочие, хотя не совсем понимали что происходит, тоже смеялись.

Голоцюцкого взорвало явное издевательство над ним, и он топнул ногой на мастерового.

— Брось огурцы, иди к станку — рычал он.

— Не пойду. Ты мне их не покупал. Они мне дороже твоих соусов.

— Иди, говорю тебе, работай.

— Не пойду. Я вижу, как идет работа.

Голоцюцкий схватил Цесарку и толкнул его к станку так, что токарь споткнулся о лежавшую под ногами доску и чуть не. бухнулся руками в шкив станка; однако удержался и кинулся на Голоцюцкого.

Мастер снова толкнул его, и рабочий упал. Ближайшие рабочие ахнули, бросая станки.

Голоцюцкий вдруг спохватился, увидев, что смех сразу сменился возмущенным переглядыванием, и бросился поднимать Цесарку.

Но прежде чем он успел нагнуться, возле него уже было несколько молодых мастеровых.

Подскочивший Анатолий поднял Цесарку и, весь трепеща, стал с кулаками против мастера.

Тут же оказалось два-три рабочих из других цехов. Некоторые из них накануне были на тайном собрании группки котельщиков, где как раз говорилось о том, что необходимо при первом же удобном случае начинать стачку. Они переглянулись.

— Это, что же, товарищи, нашего брата уже швырять под машины начинают?

— Куска хлеба нельзя съесть, если вошел в мастерскую?

Молодые мастеровые, состоявшие членами подпольных кружков, стали лицом к лицу перед явившимися сюда же несколькими стариками и вопросительно смотрели на них.

Старики, выросшие в мастерских, сроднившиеся с ними и успевшие обзавестись уже своими домишками, в свою очередь были возбуждены. Они и без того знали уже, что почти каждый из них — кандидат к увольнению. Многие из этих ветеранов труда были свидетелями обогащения правления дороги. Сотни их сами своей работой обеспечили это обогащение, и вот теперь в них не нуждались, набирали вместо них приходящую со стороны более дешевую молодую мастеровщину. Перестали ценить рабочего. В то же время в повседневных разговорах они уже успели выяснить, что их собственные настроения становятся все ближе к взглядам активно проявляющих себя в Мастерских социал-демократов. Это решило их отношение к инциденту.

— Анатолий! — скомандовал, вместо ответа, старый монтер Осадчий, — беги, гудок давай!

Молодежи словно кто пару поддал. Она метнулась к станкам.

— Бросай работать, товарищи! Бросай работать! Бросай работать!

— Сообщите в другие цехи, чтобы бросали работу,— продолжал командовать Осадчий. — Вырывай инструмент у того, кто не присоединяется!

Но в мастерских уже и без того был дан сигнал к стачке. В котельном цехе молодежь, приготовившаяся к стачке, затеяла ссору с мастером Полубояриновым и почти одновременно с Осадчим, провозгласив борьбу, ворвалась в механический цех.

— Бросай работать! Бросай работать!

— Пустите этого кулачника, пускай идет к начальству с жалобами, — указал Осадчий на Голоцюцкого, которого все время держали двое мастеровых. — Не замай ты! — остановил он Цесарку, который, пользуясь случаем, хотел угостить своего обидчика затрещиной.

— Идемте во двор, товарищи!

Осадчий посмотрел на хлынувшую толпу, позади которой он остался, поплевал на руки, снял шапку, перекрестился перед серьезностью событий и пошел во двор за товарищами.

Анатолий, искавший выхода возбуждению вспыхнувшему в нем, как только он увидел налет мастера на Цесарку, не пропустил ни одного движения возмутившихся рабочих. Он стоял возле окруженного токарями мастера и по первому призыву любого объявившегося вожака рабочих готов был или броситься избивать Голоцюцкого, или начать вырывать из рук рабочих инструмент.

Когда заправила цеха, маститый староста аккордной артели — Осадчий, кивнул ему, чтобы он бежал давать тревожный гудок, юноша быстро обернулся, увидел в группе собравшихся возле болторезки техника мальчишку Эдгара, дернул его за рукав и побежал к выходу.

Сабинина с товарищами опередила другая группа мастеровых во главе с молотобойцем Качемовым. Две группы почти столкнулись у дверей кочегарки. Молодой, оборванный Качемов, прорвался в дверь, увлекая за собой обе группы, и молодежь подскочила к рукоятке гудка.

— Стой, что вы делаете! — заорали сразу машинист-бельгиец и двое кочегаров, занятые топкой котлов.

Качемов и Сабинин отстранили машиниста, а их товарищи осаживали в это время кочегаров, схватившихся было за железные прутья топочных мешалок.

— Послюшайт! Моя отвечает за гудок! Мои денежки пропадайт! Моя много раз штраф платит, если скандалист пускайт.

Качемов держал ручку свистка, уже ревевшего по всему двору с тревожными прерывистыми отдышками, и смеясь уговаривал сдерживаемого его товарищами бельгийца.

— Это у вас за границей, камрад, когда рабочие скандалят, то их штрафуют. А у нас за это рабочим дают казенную квартиру со столом, отоплением и освещением. Хо-рошая гостиница на Сенной!

Молодежь прыснула.

— Там тюрьма у нас, камрад! — пояснил один масленщик.

— Мы не желайт шютить. Моя работу потеряйт. Что мы будем делайт? Мы тоже мастеровой.

— Мастеровой! — возразил Сабинин. — Сказано: пролетарии всех стран, соединяйтесь, значит соединяйтесь, а не убегайте в Россию работать на хапуг наших! Мастеровой!

Анатолий сурово посмотрел на механика, дернул напоследок и с своей стороны за ручку свистка, чтобы и его рука была приложена к нему и повернулся бежать за товарищами.

Забастовщики вывалили трехтысячной толпой за двери проходной будки и остановились во дворе. Здесь сейчас же начало организовываться социал-демократическое ядро передовиков из рабочей молодежи. Братьев Сабининых и Качемова увидел и поманил за собой Михайлов, протискиваясь в центр гудевшей массы. Затем, они все очутились возле Ставского.

Масса знала, что руководство стачкой должны взять в свои руки социал-демократы, и понимала, почему молодежь протискивается к сидевшиму в тюрьме комитетчику Ставскому и почему никто еще не делает ей никаких предложений.

Тем временем молодежь решила собрания пока не устраивать, а ограничиться только призывом не становиться работать и не допускать штрейкбрехерства. Ставский и Михайлов из беглых пояснений товарищей уже знали, как началась стачка.

— Поднимайся и говори, что до завтра никто не должен становиться работать,— толкнул Ставский Захара,— а завтра в десять утра, чтобы все были здесь для выработки требований и выбора депутации.

Михайлов оперся на плечо одному товарищу, другие его подхватили на руки и тотчас же фигура черного юноши в засаленной шляпе поднялась над толпой.

Толпа смолкла и сдвинулась вокруг ядра молодежи.

— Михайлов! — пронеслось среди тех, кто знал юношу.

— Товарищи! — начал Михайлов, — четверть часа тому назад в механическом цехе на одного токаря набросился с кулачным боем мастер за то, что тот во время работы взял закусить хлеба, сбил его с ног и чуть не свалил в машину. До такого самоуправства мастеров довели мы сами тем, что все время молчали. Молчали, когда нас арестовывали изо дня в день, молчали, когда у нас убавляли жалованье, молчали, когда стариков у нас увольняли, а вместо них брали по дешевке новых рабочих. Будем ли мы, товарищи, молчать и тогда, когда нас начнет каждый мастеришко бросать под машины? Разве мы не честные рабочие, которые хотят только спокойно заработать тридцать — сорок рублей в месяц, чтобы не подохнуть в этих же мастерских, которые мы корпус за корпусом сами здесь строили?

— Товарищи! Те, которые видели, как под кулаками мастера загудел под машину голодный труженик — токарь

Цесарка, не могли стерпеть издевательства хозяйского холуя Голоцюцкого и они решили начать забастовку. Но они честные товарищи, они думают, что за бедного рабочего, насилуемого мастером, могут заступиться только рабочие, Больше некому! Они схватили Голоцюцкого, вышвырнули его из цеха и закричали: бросай работать! Котельщики первые, а за ними и все сознательные рабочие отозвались на призыв. Теперь вопрос: что же все мы, товарищи, заступимся за рабочего или не обратим внимания даже на расправу и согласимся быть лакеями хозяев, лишь бы работать, пока всех нас не начали бросать под машины? Товарищи, кто за то, чтобы с таким порядком покончить раз навсегда, кто за то, чтобы администрации раз навсегда заявить, что мы не хотим иметь мастеров-кулачников, не хотим трепетать за завтрашний день, не хотим, чтобы работа была каторгой? Кто за это, поднимайте руки!

Лес рук поднялся над толпой. Одновременно масса заволновалась.

— Стачка! Стачка! Чего там ждать еще, выбирайте депутатов! Давайте звать начальника! Пойдемте к конторе!

Толпа еще теснее сомкнулась вокруг оратора.

— Нет, товарищи! — воскликнул Михайлов, взмахом руки останавливая волнение. Итти к конторе и звать начальника сейчас не-зачем. Мы сперва сами должны выработать наши требования. Мы сперва сговоримся, чего мы хотим. Давайте соберёмся завтра и выберем депутатов...

Михайлова сменил Ставский.

Энергичная фигура самородка рабочего — трибуна с живым лицом, передававшим настроение вожака и другим, сразу сосредоточила на себя внимание всей толпы.

Ставский звучным гортанным голосом сделал несколько замечаний, решивших вопрос.

— Товарищи! Для того, чтобы из нашей стачки получился толк, нужно, чтобы нам помогал Донской Комитет нашей Российской Социал-Демократической Рабочей Партии. Мы же должны избрать стачечный комитет, который будет руководить нашей борьбой и которому мы все будем доверять.. Правильно я говорю?

— Правильно! Верно! Комитет!

— Вот! А если мы сейчас пойдем к конторе, то никто нами руководить не будет, и мы только зря будем кричать, каждый свое! Кузнецы скажут: давай нам рукавицы и больше ничего не надо, а токаря скажут: убери вот Голоцюцкого, котельщики скажут: убери Полубояринова. А завтра, если не в механической, то в литейной что-нибудь выйдет еще хуже мордобоя, и опять хоть начинай стачку снова. Правильно я говорю?

— Верно! Правильно! — снова подтвердила толпа.

— Ну вот, товарищи, значит давайте не спешить, а толком все делать. Тут вот я совещался с товарищами из разных цехов и мы решили до завтра ничего не делать. Завтра в десять часов утра сойдемся здесь опять. Выберем депутацию и стачечный комитет. Правильно, товарищи?

— Верно! Правильно!

— Значит, согласны, что до завтра никто к мастерским и близко не подходит, ни один на работу не становится?

— Согласны! Все согласны! Кто станет на работу — душа вон.

— Значит, до завтра, товарищи! А теперь по домам: Отдохнем, обдумаем все, да со свежими мыслями будем решать, что делать дальше. Расходитесь, товарищи!

Толпа двинулась, обсуждая событие. Ставский соскочил с плеч державших его товарищей. Группа организованных рабочих держалась вместе, пока Ставский и Михайлов, рисковавшие теперь каждую минуту быть схваченными жандармами, переоделись. Вожаки на ходу обменялись с товарищами по организации головными уборами и верхним платьем.

Ставский, скинув черную тужурку, одел на блузу рваное пальто какого-то мастерового и «джековскую» фуражку, почти без околыша, превратившись сразу в босяка, путешествущего по волчьему паспорту. Михайлов, обменял летнее пальто, в котором он был, на бобриковый пиджак и вместо шляпы надел теплый капелюх. После этой предосторожности они могли надеяться, что, не будучи узнанными, доберутся до ближайшей конспиративной квартиры, куда были вызваны для совещания члены партийного комитета. Товарищи попрощались с ними, и вся группа, опережая толпы расходившихся рабочих, растаяла.

Анатолий Сабинин не являлся членом организации и не был привлечен к работе активной группы товарищей, обслуживающих стачку. Ему не пришлось даже распространять прокламации, ибо и Илья оказался оторванным от Михайлова с тех пор, как Захар, подобно Ставскому, начавши являться, как невидимка, неизвестно откуда на собрание, также бесследно пропадал опять, как только собрание кончалось.

Но Анатолий не пропустил ни одного момента в ходе стачки, и чем больше она развивалась, тем более глубокое чувство удовлетворения испытывал он от того необычайного подъема, который охватил стачечников. Две недели он только и жил разыгравшимися событиями, вместе с Ильей не обращая внимания на те баталии, которые им пытался устраивать отец в короткие часы их пребывания дома.

Семья Сабининых в эти дни голодала, живя временными позаимствованиями у соседей хлеба, полтинников и двугривенных. Вся забота о пропитании семьи лежала на матери; из молодежи об этом никто не хотел и думать. Их влекло если не на митинги, то вообще куда-нибудь подальше из дому.

А митинги делались все более и более внушительными.

Уже на другой день собрание забастовщиков значительно разрослось. Пришли семьи стачечников. Как только открылся митинг, сюда явился начальник мастерских. Ставский в это время производил голосование, руководя выборами стачечного комитета и выработкой требований. Начальник, поднявшись на откосе у проходной будки, где происходило собрание, самоуверенно попытался прервать выборы, выступив с речью:

— Слушайте, господа. Я явился к вам, как ваш начальник...

Ставский, махнув голосовавшим рабочим, чтобы они опустили руки, решил сразу осечь плотного, блиставшего барским видом администратора.

— Господин Замшевский здесь вы не начальник. Когда мы кончим голосование, вы скажете то, что вы хотите.

— Я с таким, как вы, не хочу и говорить. У вас нет ни усов, ни бороды...

— Ум не в бороде, а в голове, — решительно отрезал Ставский. Если вы так цените бороды, то примите сперва на работу тех стариков, которых три месяца подряд увольняли, тогда мы поговорим. А пока идите и ждите наших представителей; тут вам делать нечего. Мы вас уже хорошо знаем, чтобы слушать, что вы нам скажете. А мы прежде выработаем требования, тогда придем к вам сами. Правильно я говорю, товарищи?

— Правильно. Долой его!

— Тю! Тю!

Начальнику, которого рабочие ненавидели, осталось только ретироваться. Через полчаса к нему пошли депутаты со списком требований и с наказом дать завтра собранию отчет о переговорах.

А наступивший на завтра день оказался днем провокационного искушения рабочих.

Убежденные, что в их среде нет ни одного изменника и потому несомневавшиеся в том, что может быть сегодня же администрация удовлетворит хотя бы часть их требований, рабочие сходились утром во двор мастерских к проходной будке.

На серых досчатых воротах висело объявление, напечатанное на машинке. Рабочие подходили к нему, читали его, испуганно озирались и разбившись на группы, надорванно делились убившими дальнейшую возможность борьбы сообщениями.

В объявлении значилось, что все рабочие должны немедленно же итти получить расчет, так как мастерские закрываются, и что кто не возьмет расчета, тот будет выслан на родину.

Рабочие старались не глядеть друг на друга. Прошел слух о том, что какая-то группа уже собирается завтра стать на работу.

От организованных рабочих не укрылось настроение-стачечников, вызванное объявлением. Они сами были смущены неожиданным оборотом дела. Как только пришли вожаки стачки, члены организации сейчас же окружили их, сообщая им новость.

Ставский отделился от товарищей и подошел к воротам, чтобы прочитать объявление.

Пробежав его глазами, он стал соображать, как ему объяснить рабочим уловку администрации. Машинально подняв голову и с тоской пробегая взглядом по крышам заводских цехов, он вдруг увидел за забором над кочегаркой электрического цеха несколько клубов дыма.

Сразу же лицо энергичного вожака оживилось.

— Смотрите! Смотрите! — воскликнул он, указывая окружавшим его рабочим на дым: — закрываются мастерские?!

— Греют котлы! — объяснил кто-то изумленно.

Все подняли глаза к трубе кочегарки. Секунду царило молчание. И когда тяжелые головы рабочих уразумели значение многоговорящего дыма, который уличил их хозяев в приготовлении для стачечников западни, их глаза вдруг сделались не менее черствыми, чем мозоли их одервенелых рук.

— Пугают живодеры, а сами уже приготовили и машины. Пойди в контору и сразу ткнут на работу. Сволочи!

Рабочие начали толпиться к ядру организованных товарищей, и Ставский поднялся, чтобы объяснить во всеуслышание о попытке спровоцировать их на отступление. Стачечники пришли в озлобление и вполне поняли урок.. Отныне они были связаны решением бороться еще тверже.

В этот день к концу митинга собрание разрослось настолько, что явилась необходимость перенести митинги со двора мастерских куда-нибудь в другое место. Решено было устраивать их за выгоном рабочего поселка, в так называемой Камышевахинской балке. Туда и приглашались на следующий день рабочие.

Матвей, бывший после освобождения еще без работы и придумывавший как ему присоединить свои силы к общему делу стачечников, встретился в этот день, во время расхождения митинга, с Моргаем.

Его пресловутый покровитель-рессорщик совершенно неожиданно для Матвея обрадовался.

— Матвей! И ты, тоже тут орудуешь? Пойдем ко мне, поговорим немного, повоюешь с моей бабой, а то она живьем грызет меня, что я плохо зарабатывать стал. Ничего не понимающая несознательная кацапка!

Матвей не верил своим ушам. Прошло всего несколько месяцев со времени его последнего разговора с детиной рабочим, и Моргай вместо боязни подвохов со стороны «социалии» говорил уже об отсталости жены.

Матвей решил пойти к Моргаю, чтобы понять, откуда у непостоянного и азартного здоровяка взялся новый дух.

Когда они пришли домой, Моргай заставил жену, действительно ворчавшую молодуху, дать на стол картошку с селедкой и достал остаток водки из полубутылки.

— Я непременно угощу тебя, хотя ты, про меня даже на митинг вынеси о том, что я водки выпил. Я же понимаю, что ты страдал пять месяцев за таких дураков, как я. Я и раньше все видел, да помалкивал, потому что нельзя мне, сам видишь: баба такая, что эх... Детей куча... Не до справедливости. А теперь я начхал и на Стразова, и на начальника, и на всю буржуазию. В морду каждому плюну, кто скажет, что социалисты не за народ.

— Наплевался уже, — обличала жена Моргая, обернувшись от керосинки, — довольно... Лучше бы подумал о завтрашнем дне, а то храбрец, подумаешь, — когда водку выхлестать нужно.

— Молчи, не вмешивайся... Выпей, Матвей, ей-богу,

кроме добра ничего не будет от рюмки.

— Да Вы, действительно, Евдоким Мартынович не щеголяли бы рюмкой, а то ведь получки теперь не особенно большие. Хорошо еще если полиция по-своему не повернет теперь.

— Что, стачку? Буйно возмутился расходившийся Моргай.

— Конечно!

— Да пускай только нос свой сюда сунет! Чтобы мы не заставили притти и поклониться себе Голоцюцкого и начальника! Первый стану в проходной будке, загорожу дверь, чтобы никого не пустить на работу, и силой пускай оттаскивают. Три тысячи народу бросило работу и все как один. Попробуй сказать, чтоб послушались их. Чорта лысого. Пусть поклонятся!

И Моргай так хитро мигнул Матвею, что тот уже не сомневался в искренности настроения рессорщика. Но вместе с тем, Матвею ясно было и то, что это настроение у Моргая, вызванное общим возбуждением рабочих, так же непостоянно, как и его недавняя брань по адресу организации социал-демократов. Моргай просто чувствовал безопасность своего бунта там, где возмущение охватило массу мастеровых. Но как только это возбуждение стачечников будет сломлено, несомненно и Моргай не только присмиреет, а скорее всего начнет опять социалистов поносить еще пуще прежнего.

Но как бы то ни было, сейчас он, подобно сотням других рабочих, носил в себе целый вулкан бурного остервенения против всех, кто лишал его возможности получить заработок на пятьдесят копеек больше, чем тот, который установился в мастерских за последнее время. Это свое остервенение он выносил на ежедневные собрания рабочих и им определял с остальной массой мастеровых характер митингов.

Последние же превратились в нечто до той поры невиданное в царской России.

Собрания, перенесенные со следующего дня за поселок в балку, стали привлекать постороннюю публику, живо заинтересовавшуюся открытой вспышкой революционного брожения огромной массы рабочих. Здесь среди собравшихся стачечников начали ежедневно разбрасываться прокламации Донского Комитета, освещавшие ход забастовки. Тут же для поддержки нуждающихся стачечников производились сборы в стачечный фонд. Появились новые ораторы, и среди них Брагин. Раза два выступала работница Елена.

Разговоры обо всем этом делались достоянием города, и интерес к стачке возрастал.

Но разрастались не только митинги, а также и стачка, распространившаяся и на другие предприятия. В первую очередь забастовала на день паровая мельница Перевалова, затем завод Пастухова, остановили ненадолго работу и табачные фабрики.

В срыве работ деятельное участие принимали молодые члены рабочей организации.

Отдельные их группы разыскивали на каждом предприятии знакомства, распространяли листки, которые появились уже и в отдаленных от города пунктах, в роде Екатерининского депо и цементного завода «Союз» в Гниловской станице. Иногда молодежь, собравшись небольшой группой, прямо являлась к воротам завода утром и останавливала идущих на работу, убеждая их присоединиться к стачке.

Об одной из экскурсий в этом роде узнал Анатолий Сабинин. Карпенко из кузни сказал ему, что он, Алешка Кравцов из колесного цеха и еще несколько товарищей собираются на следующий день с утра пройти на писчебумажную фабрику Панченко для того, чтобы остановить там работу.

Там уже создалось стачечное настроение; два—три члена организации, работавшие на фабрике, не находя целесообразным обнаруживать себя, стачку провозгласить не решались, но бумажникам не под силу было работать в то время, когда тысячи их товарищей митинговали. Хотелось воспользоваться случаем, и если не добиться хоть некоторых улучшений условий труда, то, по крайней. мере, на несколько дней оторваться от работы и провести их сообща с товарищами, собравшимися на балке на свое пролетарское вече.

Анатолий вызвался участвовать в срыве работ у Панченки и на другой день утром встретился по уговору с товарищами на улице. Собралось пять человек.

Харлампий Карпенко, несмотря на осень, был в одной длинной синей блузе, без пояса. Фуражка у него козырьком надвинута на один глаз так, что виден был только другой, полный презрения ко всему на свете. Высокий, ху дой, подвижной, как журавль.

У Алеши Кравцова, наоборот, фуражка была поднята и скошена на один висок. У него был открытый лоб и серые глаза, вид человека, который объявляет войну всему миру и щадить никого не согласен.

Еще двое сентиментальных юношей с ленивыми движениями и томными улыбками, от которых пахнет ночью проведенной с возлюбленными, и которые говорят о возлюбленных. Один из них, Петька-музыкант, после путешествий по монастырям превратившийся отчасти в социалиста, отчасти в Дон-Жуана, был старым знакомым Анатолия.

Молодые люди часа через два после того, как на намеченной ими фабрике началась работа, вошли в ее ворота и пробрались в помещение одного из корпусов, очутившись на какой-то лестнице. Как раз в это время только-что прозвонил звонок после получасового завтрака, и на лестницу начали выбегать работницы.

Некоторые из них тотчас же окружили молодежь; нашлись знакомые.

— Котик!

— Петя!

— А мы только-что говорили о вчерашнем вечере.

— А тут по вас вздыхает все наше отделение.

— Зачем вы пришли?

Бывший послушник, разнеженно улыбался, здоровался, но, не забывая цели прихода, увильнул от дальнейшего романического разговора.

— Не стыдно вам, девочки, работать, когда ваши товарищи уже целую неделю борятся за лучшую жизнь и домой из балки почти не показываются?

— Мы пришли просить вас к нам в гости, чтобы и вы пришли поддержать мастерские.

— Тысячи людей уже целую неделю ждут от вас помощи, а вы-то: не как товарищи, а словно чужие.

— Да мы хоть сейчас!

— Еще спасибо скажем, что выгоните отсюда, отдохнуть хоть недельку дадите.

— Уже давно бросили бы, если бы не мужчины.

— Где Колосков тут у вас работает? — спросил Карпенко.

— Тут, в эту дверь идите, в слесарной.

— Ну, мы пойдем к мужчинам, а вы бросайте работать, сейчас идите в балку.

— Где у вас звонок? — спросил Сабинин.

— Звонок вот тут, возле конторы.

— Ну, ты иди с ними к Колоскову, — решил действовать Анатолий, а я дам звонок, а потом все вместе пойдем за бабами.

Карпенко накануне условился с членом организации казаком Колосковым, что он заранее подготовит слесарей. Поэтому Карпенко, уверенно войдя в слесарное отделение и увидя слесаря за работой, подошел к нему и взял у него из рук дриль, которым тот что-то сверлил.

— Бросай работать, товарищи!

Сообщники Карпенко тоже очутились возле верстаков.

— Товарищи, бросай работу, подходи ближе, — звал Кравцов, — бросай работать!

На дворе раздался звонок, и в дверях показалось несколько полуудивленно, полуиспуганно заглядывающих в помещение работниц.

— Товарищи! Хотите вы присоединиться к стачке или нет? Говорите сразу — заявил Карпенко, увидев, что подходит какой-то администратор.

— Хотим! хотим!

— Стойте, что вы делаете, я полицию позову, — подошел администратор, оказавшийся доверенным фабриканта.—

Вы знаете, что конкуренций нас душит, что у нас перепроизводство?

— „Конкуренция“. „Перепроизводство“, — остановился сбитый с толку Карпенко, в то время, когда глаза рабочих направились на него. Конкуренция... И он даже поднял козырек фуражки, обнаруживая другой глаз. Он знал, что в книжках, которые ему давали читать пропагандисты, это слово значит что-то серьезное, но не мог вспомнить — что же. Вдруг ему вспомнилось другое слово из этих же книжек и из того же места.

— Конкуренция? — торжествующе переспросил он, — а промышленность знаете вы? Это кому на пользу, нам?

Рабочие одобрительно переглянулись, кивая головами, — эк, мол, сказанул слово!

Наступила очередь растеряться администратору, который удивленно раскрыл глаза, не понимая резона Карпенки.

Вмешался явившийся Сабинин.

— Товарищи, будем мы разговаривать или пойдем? Колосков, пиши требования.

Колосков, русый полнощекий казак в куртке, вынул из грудного кармана лист.

— Требования уже, товарищи, написаны. Идемте, будем обсуждать их на балке.

— Идемте! Идемте! Довольно работали на этих кабанов!

— Пусть теперь вспомнят, как штрафовали каждого.

— Идемте с нами, женщины!

— Уже бросили сами, идемте!

И кадры новых стачечников двинулись из помещения, предводительствуемые Карпенко, который, снова надвинув на глаз козырек, не обращал больше внимания на смех работниц, радовавшихся неожиданному отдыху, и шагал, как-будто выполнил очень великое призвание,

Они пришли на балку, когда там только еще начали собираться рабочие, Посидели с полчаса. А затем начался митинг, и на плечах у товарищей показался Ставский. Он в своей речи сообщил о том, что к стачке присоединились бумажники. Вслед затем слово было дано представителю забастовавших. Шатавшийся от волнения казак-слесарь, фамилию которого товарищи намеренно не называли, кое-как удержался на руках товарищей. Он прочел список требований, что вызвало крики «ура» по. адресу рабочих забастовавшей фабрики и спустился...

Так видоизменялось и обростало первоначальное ядро стачечников из мастерских примыкавшими к ним на один-два дня новыми кадрами забастовщиков, становившихся на работу после частичного удовлетворения их требований.

Полиция в первые дни растерялась и не принимала никаких мер.

Но, когда стачка достигла апогея, жандармы сразу арестовали почти половину состава стачечного комитета, состоявшего из старых рабочих в роде Осадчего из механического цеха, Соколова из кузни, монтера Гиркина из сборной и т. д. Тут же арестованные были куда-то увезены. Оставшиеся выборные были вызваны к наказному атаману, и вожаки стачки поручили им потребовать освобождения арестованных, свободы собраний для бастующих и их неприкосновенности.

На другой день было воскресенье. Часов в десять утра, по обыкновению, Камышевахинская балка, широкими откосами спускавшаяся к городу, наполнилась тридцатитысячной массой рабочих и горожан, День выдался, несмотря на середину ноября, теплый, солнечный. Вверху над балкой собралось несколько пролеток городской буржуазии, приехавшей посмотреть, что же тут творится. Тут же резвились ребятишки, бегавшие, прыгавшие и звеневшие криками. Продавцы носили в лотках сласти.

Но сегодня тут же видна была и группа жандармов. Кроме того, внизу в балке стоял эскадрон верховых казаков и расположилась спешившаяся сотня, вносившая немую настороженность в настроение рабочих.

Анатолий, стоя в одном конце балки, следил за всем что происходит и старался дать себе отчет в том, что может случиться благодаря присутствию войск. Угадать, однако, ничего нельзя было.

Но вот, в одиннадцать часов, на обычном месте появления ораторов среди моря голов поднимается пирамида и на ней показывается Брагин.

— Товарищи! — звучно, с перекатом по всему собранию, несутся его слова. — Вчера бросили работать рабочие гвоздильного завода. Мы получили известие, что к нам намереваются присоединиться также мастерские на станции Тихорецкой, поддерживающие все наши требования.

— Ура! — отвечает, ликующая толпа, прерывая оратора.

— Теперь,, товарищи, мы даем слово делегации бывшей у наказного атамана. Слово имеет товарищ Осадчий.

Старый монтер, которого события вынудили также сделаться оратором, поднялся и, то поглаживая бороду, то безнадежно махая рукой и скребя затылок, степенно рассказал, как нескольких его товарищей арестовали. Арестованных отвезли в поезде верст за двадцать к Новочеркасску и на промежуточной станции Аксай ссадили с поезда и велели итти, куда хотят.

— Малахольная у нас эта жандармерия что-ли, — не знает, что делает? — развел руками под дружный хохот митинга удивленный рабочий.

Затем Осадчий сообщил о переговорах депутатов с наказным атаманом.

Атаман предложил представителям рабочих выдать вожаков, стать на работу, и тогда возможные требования будут удовлетворены. Для обсуждения его предложений он разрешил сегодняшнее открытое собрание рабочих.

После сообщения делегатов поднялся Ставский, проникший, по обыкновению конспиративно, на митинг. Он сейчас был в своей тужурке, переодевшись в нее тут же среди товарищей. Ставский указал на особенности условий наказного атамана. — Станьте прежде на работу, выдайте вожаков, тогда возможные требования будут удовлетворены. Но какие же требования считается возможным удовлетворить? Об этом атаман не говорит. И не скажет. Правление дороги от него независимо. Атаман требует выдачи вожаков. Мы здесь все налицо; откажемся ли мы пойти в тюрьму? — Нет. Но что из этого выйдет? Атаман знает, что если вы одних выдадите, других арестует он сам, и тогда с вами не только не будут говорить об удовлетворении требований, а завтра же каждый мастер опять безнаказанно будет рукопашно расправляться с закабаленными рабочими. Но решайте сами, товарищи,— обращается вожак к собранию, не пропускающему ни одного слова, — скажите, и мы сейчас будем в тюрьме. Хотите ли вы этого товарищи? Хотите ли вы, чтобы мы были арестованы, а стачка сорвана?

— Нет!— гремит балка, — долой самодержавие! Не хотим слушать об этом.

— Вот этого пусть попробуют!— поднимается вверх несколько палок и кулаков.

— Может-быть, вы отвечаете не подумавши, товарищи, может-быть вы в глубине души думаете, что лучше сговориться с атаманом и развязаться с нами? Говорите тогда это прямо, товарищи!

— Нет! — снова гремят тридцать тысяч голосов.

— А если нет, то давайте, товарищи, держаться. Сегодня нас больше, чем было вчера. Сегодня у нас здесь собралось полгорода людей, сочувствующих нам. Товарищи, они пришли не только посмотреть на нас, а и помочь, чем могут. Товарищи, производите сборы для стачечников. Пусть жертвует, кто чем может, для помощи нуждающимся.

По толпе начинают ходить сборщики с шапками и кружками. Видно, как толпа дает им дорогу и суется руками к кружкам. В то же время среди собравшихся начинают раздаваться и разбрасываться очередные воззвания Донского Комитета. Пачки их взлетают белыми голубками над головами толпы, волнующейся возле них и подхватывающей их. В разных местах начинается чтение.

Но вот, на склоне балки задвигалась полицейская группа и из ее среды выделяется какой-то держиморда.

— Слушайте, эй, вы! — кричит он, выставившись всей фигурой на бугорке. — Слушайте, что я вам скажу. Собрание!

Толпа с недоумением оборачивается то к нему, то к месту, где находятся вожаки рабочих.

На плечах товарищей опять поднимается Ставский и взмахивает рукой, приглашая сохранять спокойствие.

Тогда полицейский чин получает возможность говорить. Многие узнают в нем полицмейстера.

— По распоряжению наказного атамана, — кричит внесли вы не выдадите зачинщиков, собрание должно разойтись, иначе оно будет разогнано. Здесь у меня наряд полиции для ареста ваших главарей. Расходитесь немедленно!

— Слыхали это!

— Долой отсюда!

— Долой его!

— Товарищи, тихо! — кричит Ставский, останавливая возмущение толпы. — Товарищи, тише!.. Товарищи — говорит он, когда ему удается успокоить собрание. — Мы уже говорили по поводу предложения атамана. Теперь мы только проголосуем этот вопрос, чтобы храбрый полицмейстер увидел наш ответ и передал его наказному атаману. Товарищи, кто за то, чтобы выдать вожаков, представителей Комитета Социал-Демократической Рабочей Партии полиции и разойтись — поднимите руки! Смотрите, полицмейстер,— кричит Ставский монументально красующемуся вдали на возвышении чину: — Никого... Товарищи! Кто за то, чтобы мы спокойно продолжали наше собрание, поднимите руки! Смотрите, гражданин полицмейстер, — снова обращается Ставский в сторону полицейского, — все!... Мы будем продолжать наше собрание, идите и скажите наказному атаману, чтобы он не мешал нам бороться с нашими хозяевами. Это единственное, чего мы хотим от него.

— Я сейчас отдам распоряжение о том, чтобы вас разогнали!

— Смотрите, полицмейстер, мы и в городе тогда вас найдем...

Ставский сходит. Вместо него показывается бескровное лицо Брагина. Трепещущий всеми нервами агитатор наэлектризовывает толпу одним своим появлением.

— Товарищи! — бросает он раскаленные брызги мыслей, сдернув с глаз пенснэ. — Ни полицмейстер, ни жандармерия, ни казаки, ни войска — никто сегодня нашего собрания, разрешенного наказным атаманом, не разгонит. У нас сегодня, здесь на балке, происходит разрешенное собрание забастовавших рабочих. Понимаете ли вы, товарищи, что это значит? У нас, в России не могут собраться трое рабочих для чтения какой-нибудь книжки. У нас в России за тайные собрания рабочих томятся тысячи людей в ссылке и крепостях. Допустить рабочие собрания царское самодержавие никогда ни за что не решалось, зная, что они приведут прямо и непосредственно к революции. А вот у нас сегодня происходит разрешенное собрание пролетариата целого города. Знаете вы, что это значит, товарищи? Это значит, товарищи, что мы не напрасно так упорно боремся вот уже две недели за наши требования. Это значит, что старший полицейский холоп в области признал нашу силу. Самодержавие признало нашу силу и свое бессилие перед мирной стачкой нескольких тысяч тружеников. Кто, в самом деле, сильнее из нас: мы, рабочие мастерских, или они, мастера полицейских участков и самодержавного насилия? — Мы, потому что на нашей стороне сочувствие всего пролетариата, почти всех слоев общества. А они могут опираться только на городовых, жандармов и на военщину. Давайте же, воспользуемся нашим сегодняшним собранием для того, чтобы запомнить, как пролетариатом достигается победа. Путем объединения, путем классовой организации, путем отчаянной борьбы...

В то время, как оратор говорит и толпа загипнотизированная его словами, не спускает с него глаз, группа полицейских чинов проявляет какое-то оживление, От нее вниз бежит гонец к расположенным на дне балки казачьему эскадрону и пешей сотне. Потом он также бегом возвращается. Войсковые части выстраиваются, Одновременно снова на той же возвышенности, где он появился и в первый раз, поднимается полицмейстер.

— Сборище, разойдись! — внезапно раздается полувизгливый, полусрывающийся злой голос, и головы собравшихся оборачиваются к нему. Оратор обрывается на полуслове,

У казаков уже взяты на руку пики. Пехота заряжает ружья.

— Тра-ра-та-та-та-та! — раздается тревожная игра военного трубача, и все смолкает.

Некончившего свою речь Брагина снова сменяет Ставский, поднявшийся для того, чтобы видеть происходящее.

Глубокое оцепенение, мгновенно пробежавшее по толпе, сковало ее на секунду, и казалось, что в этот миг совершенно иной вид приобрела и балка, залитая солнцем, и десятки тысяч собравшихся рабочих, женщин, детей и горожан, и широкая степь, с одной стороны которой развертывалась панорама города, а с другой — рисовался тонкой чертой смыкавшийся с ущельем балки горизонт.

— Разойдись, еще раз приказываю! — несется по балке полицейский окрик.

— Пей нашу кровь, душегуб, если хочешь! — кричат в ответ из толпы рабочие, делая движение по направлению к возвышенности, на которой стоит полицейский.

— Изверги! Кровопийцы! — вырываются восклицания.

Эскадрон казаков приходит в движение, и вдруг несется на замершую толпу... «Ах»! — вырывается из рядов собравшихся. Сабинин быстро проталкивается наружу из толпы и схватывает камень. Несколько его соседей делают то же самое. Несколько человек в то же время отбегают в сторону. Замерший Ставский смотрит сперва на эскадрон, потом убито оглядывает трепещущую массу собрания и. вдруг его что-то осеняет.

— Товарищи! — взывает он повелительно к собранию,— ни одного движения. Ни нападать, ни защищаться! Все садитесь. Падайте на землю! Садитесь!

И тут же, соскакивая, он и сам садится и заставляет сесть окружающее его ядро рабочих.

Его предложение сразу схватывается толпой; она садится, делая балку вдруг просторной, и подскочивший эскадрон оказывается перед решившимися умереть под ногами лошадей, но не разбегаться, сидящими людьми — мастеровыми, женщинами, детьми.

Это обескураживает и казаков и их начальство.

Некоторое время растерянно не движутся усмирители и выжидающе следит за ними сидящая толпа.

Наконец, командующий казаками чахоточный есаул, злобно вытянувшись на. стременах тщедушным телом в сторону поднявшегося Ставского, кричит ему, мучительно натужась от клокотавшей в нем ярости:

— Понимаете: изничтожим всех! Мы не посмотрим на это! У нас дисциплина! Растопчем!

— У нас тоже дисциплина! — кричит Ставский. Если хотите, бейте детей! Сидите, товарищи!

Есаул, подняв глаза в сторону полицмейстера, махнул с отчаянием рукой и повернул лошадь.

Эскадрон потоптался на месте перед крайними рядами, в которые почти уперлись головы лошадей, и отступил. Он не имел никаких инструкций для подобных случаев.

Тотчас же толпа вскочила на ноги.

— Ура! Ура! Ура! — завопила она, разражаясь ликованием. — Ура!..

Анатолий выбросил камень и почти подпрыгнул, вопя на всю балку «Ура!»

Брагин, поднявшись, продолжал речь, изобличая гнусности царского строя.

Еще раз была сделана попытка пригрозить стрельбой и выпустить эскадрон против митинга, но с тем же результатом: толпа моментально села, эскадрон остановился...

Продолжался сбор пожертвований, речи, и только часа полтора—два спустя был распущен этот надолго запомнившийся всем его участникам митинг.

Накануне этого дня Илья Сабинин с Кравцовым, Матвеем и еще несколькими товарищами, поехали по поручению партийного комитета на станцию Тихорецкую, чтобы призвать рабочих находившихся там мастерских той же Владикавказской железнодорожной компании поддержать ростовскую стачку.

Рано утром, на другой день после воскресного митинга, Илья возвратился из поездки и, разбудив Анатолия, сообщил, что тихоречане примкнули к стачке, выставив, в свою очередь, те же требования, что и ростовские рабочие.

В дороге ездившая в экспедицию молодежь практиковалась в проказничании: парни не только напичкали прокламациями карманы трех возвращавшихся из поездки в консисторию попов, но ухитрились подложить бунтовщические листки даже в узелок с подарками, которые один батя вез своей попадье. Матвей остался еще на день в Тихорецкой.

Илья, пока не проснулись старики, изображал одевавшемуся Анатолию — что произойдет, когда попадья развяжет сверток с принадлежностям дамского туалета и оттуда выпадут штемпелеванные Донским Комитетом листки.

Оба юноши хохотали. Веселый рассказ о проделке товарищей примирил Анатолия, обиженного тем, что Илья и Матвей не взяли его в Тихорецкую, и он только намекнул, чтобы в следующий раз его не оставляли слоняться зря возле митинга, когда ему можно тоже дать дело.

— Все что-нибудь делают, — упрекнул он Илью, становясь под рукомойник, чтобы умыться, — а я хожу, да ушами хлопаю, все одно как этот ишак — Цесарка!

— Ха-ха-ха! — захохотал Илья, вспоминая героя столкновения, послужившего поводом для начала забастовки, — что он делает?

— Да ничего! Ходит, хлопает себя руками по бедрам и диву дается: как он все это наделал?! что это творится?! как ему теперь быть?! Он думает, что если теперь забастовка кончится, то ему одному за все только и придется расплачиваться. Ha-днях уже спрашивал одного кузнеца: а что, мол, по чужому паспорту можно где-нибудь в другом городе жить.

— Ха-ха-ха! — снова захохотал Илья, — Цесарка хочет сделаться нелегальным. Вот умора! Чудак!

Старый Сабинин, растревоженный во сне смехом сыновей, вытянул на сундуке из-под шубы ноги, поднял измятое лицо и зло посмотрел на смеявшихся.

- Жеребцы! Ни свет, ни заря ржете, как в казарме. Где пропадал две ночи, брандахлыст?

Илья повернулся к отцу и с добродушной иронией поглядел на него.

— Не зуди: дам на шкалик! У меня сейчас хорошее настроение.

Анатолий прыснул и стал возиться с самоваром, чтобы скрыть смех.

Проснулась и захлопотала мать, молчаливая, энергичная Николаевна. Она налила воды и стала раздувать уголь, отстранив от самовара Анатолия. Подняв раза два голову на Илью, она, наконец, решилась обратиться к нему и надтреснутым голосом предупредила:

— У нас хлеба нет, дети, одна капуста! Лавочник не дает. Хотите завтракайте, хотите нет. Если бы достал, Ильюша, хоть рубль, можно бы еще обернуться.

Илья достал из кошелька три рубля и дал бумажку матери, а затем обернулся к проснувшемуся братишке:

— Скорей одевайся! Сходи купить хлеба, колбасы и шкалик водки отцу. Будем гулять сегодня.

— Где купить: рано! — попробовал возражать Сенька.

— Рано буржуям штаны надевать, да монатки собирать, а такие пистолеты, как ты, уже давно митинга ждут на балке. Ступай!

Подкупленный предстоящим угощением старик растерялся, не зная, какой ему ориентации держаться в виду необычного внимания Ильи: то ли нападать на весь белый свет, то ли поддабриваться к сыну и хвалить стачечников. Ничего не понимая, он неопределенно крякнул и начал натягивать сапоги. Мать взялась за веник. Илья ваксил штиблеты, расчитывая, что митинг пройдет также празднично, как и все предшествующие.

Семье, однако, даже не пришлось позавтракать. Открылась дверь и почти одновременно в комнату вошли соседка Сабининых — кочегариха Белокопытова и нагруженный покупками Сенька, который тут же остановился, очевидно, решившись всем своим видом подтверждать правильность новостей, принесенных соседкой.

— Вы дома, ребята? — поздоровалась и заговорила, не делая передышки, кочегариха. — Чего же ты их не гонишь, Николаевна? — ткнула пальцем она на парней. — Самые первые молодцы на весь Темерник, можно сказать, и сидят дома, а там казаки собираются устроить побоище мирным жителям. Как же вы это ничего не знаете? На митинг не дают собираться, а вы сидите здесь!

— Что такое, в чем дело? — удивился Илья. — Разве мешают на балку итти?

— «На балку!» Если бы на балку, так и разговаривать было бы нечего, а то весь Темерник заставили верховыми да пешими, так что даже к колодцу не думай итти воды набрать, а то «на балку»!

— Рабочие идут наверх к балке, а их гонят домой — подтвердил Сенька. — Ругаются везде на улицах.

Илья рассеянно взглянул на братишку, взял шапку и повернулся к Анатолию.

— Ну, некогда чай пить: бери, Анатолий, кусок колбасы с хлебом. Пойдем! Завтракайте одни, — сказал он домашним.

— Куда же вы пойдете, — попробовала остановить сыновей мать. — Вам больше всех надо? Матери вам не жалко!

Илья взял успокаивающе мать за руку:

— Вернемся, матуся, здоровехоньки. Разве мы маленькие? Мои тоже все пошли и слушать ничего не захоте

ли,— сочувственно кивнула Белокопытова.

Илья отхватил у Сеньки кусок колбасы и базарной булки и с Анатолием вышел на улицу, спешно закусывая на ходу.

Улицы неприглядного рабочего поселка были оживлены. Поселок расположился на обрывистой возвышенности, и для того, чтобы подняться на гору к степи, нужно было не только преодолевать крутой подъем мимо хибарок и домиков рабочих, но местами даже посчитать десятки ступеней на лестницах.

И вот все эти лестницы и трудные подъемы на гору оказались в этот день с раннего утра занятыми казачьими верховыми и пешими патрулями. Кроме того, на выгоне расположились эскадроны донских и кубанских казаков, образовавших резерв. Группы рабочих, тянувшихся по примеру всех предшествующих дней на митинг, остановились, пытаясь прорваться через заставы караулов и затеивали с ними перебранку.

Постепенно эти группы росли все больше и больше и превращались в толпы.

Между тем, в двух—трех местах несколько пытавшихся прорваться рабочих, были арестованы, и весть об этом моментально облетела весь поселок, волнуя семьи забастовщиков. Матери и жены мастеровых, прежде всего бросались к местам скопления рабочих, чтобы найти близких им людей. Но разыскать их было не так-то просто среди множества отдельных толп и групп у каждого караула.

И тогда женщины, начав с упреков казакам в продажной готовности к насилиям и полицейщине, присоединялись к мужчинам, помогая им прорывать заставы.

Не прошло и часа со времени появления караулов, как несколько проходов оказались прорванными, и на пустыре поселка, возле его выгона, собралась толпа, достаточная, чтобы митинг был открыт.

Весть об арестах дошла и до Николаевны, матери Сабининых.

Энергичная женщина тотчас же накинула на себя подбитую ветром шубейку, служившую уже нескольким поколениям Сабининых в качестве и одеяла, и подстилки, и верхнего платья, вышла из дома, наказав Сеньке сидеть с отцом, пока она не возвратится, вызвала стуком в окошко Белокопытиху и взволновав сообщением об аресте еще несколько соседок, двинулась с ними в верхнюю часть поселка.

Женщины очутились на одном подъеме, наиболее изрезанном куриными переулочками и больше всего загороженном казаками, напрасно пытавшимися гарцевать на своих конях перед толпой в спертых со всех сторон тупиках.

Здесь, действительно, было задержано несколько человек, из непробившихся к месту собрания. Подростки, нюхом оценивая соотношение сил между десятком диких, присланных из степей казаков и блокировавшей их раздраженной толпой рабочих, ждали неизбежного столкновения и. уже запасались камнями.

Мать Сабининых и ее спутницы присоединились к этой группе и еще больше подняли 'общее возбуждение, узнав, что тут же в переулке, в тылу казаков, находятся еще неуведенные в участки пленники.

Двое крепких молодых бочаров, подошедших к толпе, услышав, что митинг уже начался, и только здесь казаки не дают прохода, решительно повернулись к линии заграждения, и когда казак опустил пику, чтобы загородить им путь, конец пики оказался в руках одного из бочаров.

— Тебя прислали колоть рабочих, — зарычал мастеровой, силясь вместе с парой присоединившихся к нему товарищей выкрутить из рук донца казачье снаряжение.— Товарищи, помогите!

Но схватка и без того началась уже со всем караулом.

Белобрысый мальчуган, ковырявший в носу пока дело шло мирно, моментально нырнул к схватившимся, как только в руках решительного бочара застряла пика, и через образовавшуюся брешь хотел проскочить вперед между двумя донцами.

Здоровенный казачина поднял нагайку и повернул за мальчиком лошадь. Но прежде чем он опустил нагайку, его нога оказалась в руках какой-то женщины. Николаевна с кочегарихой, запыхавшись от напряжения, вцепились ему в пояс, кто-то сдернул стремена с ног, и казак, без пики, ружья и нагайки, очутился на грязной земле, барахтаясь под женщинами.

Остальные казаки, стегнув кое-кого нагайками попробовали по команде рыжебородого перепугавшегося урядника обнажить сабли. Но стоило увидеть это начавшей бунтовать толпе, как неудобные длинные пики, отнятые у усмирителей, затрещали, ломаясь на дубинки, у рабочих оказались доски с разломанного забора чьего-то дворика и верховые казаки, повернув лошадей, понеслись вдруг вскачь на утек к начальству.

— А, атаманы, арестантюги, азияты! Не нравится вам бабье угощение!

Толпа хлынула в следующий проход, где находилась пятерка казаков, охранявшая трех арестованных мастеровых. Но отсюда казаки бросились утекать без боя, увидев неожиданное наступление прорвавшихся рабочих и женщин. Арестованные присоединились к толпе. Те, кто хотел, двинулись отсюда к пустырю, в тот конец поселка, где происходил митинг. Женщины, убедившись, что в других местах победа также на стороне рабочих, пошли с обломками пик и отнятыми нагайками домой, кроме Николаевны, которая хотела во чтобы то ни стало прежде увидеть сыновей.

Она посмотрела, как вываленный в грязи казак, превратившийся из храброго вояки, каким он был на лошади, в плаксивого деревенского парня, хнычет перед каждой женщиной, чтобы ему отдали пропавшую винтовку. Увидев затем группу молодежи, направлявшуюся, очевидно, на митинг, она пошла следом за ней, решив без сыновей не возвращаться.

* *

*

Между тем братья Сабинины принимали активное участие в попытках собрать обычный митинг стачечников. Наткнувшись на караул, загораживавший проход и соединившись с товарищами из разных цехов, они, не говоря лишних слов, подступили к одному казаку и взяли под уздцы лошадь. Прежде чем тот успел что-нибудь сообразить, они открыли собравшимся рабочим дорогу и хлынули на гору по уличке, оттеснив других кавалеристов.

Во главе этой толпы Сабинины поднялись наверх и очутились на пустыре перед рабочей массой, остановленной новым заграждением — находившимися в резерве эскадронами казаков.

Дальше без настоящего боя с казаками итти уже было нельзя. Мысль о том, чтобы устроить митинг на балке, приходилось, очевидно, совершенно оставить.

Илья, ориентировавшись несколько в толпе и увидев двух—трех товарищей по организации, обменялся с ними сообщениями — кто как проник на это импровизированное собрание. Вместе с тем он выяснил, что никто из них не знает, что делать дальше. Приходилось, поэтому, взять на себя инициативу кому-нибудь из собравшихся.

—Будут или не будут ораторы? — возникал, прежде всего, вопрос у каждого из тех членов рабочей организации, какие здесь оказались. — Знают уже или еще не знают вожаки,— что предприняло самодержавие против стачки? — Надо было это возможно быстрее выяснить и поскорее связаться с комитетом партии. Во всяком случае, нужно было так или иначе объединить толпу, прежде чем она начала расходиться, не зная, состоится ли собрание.

Илья поднялся на камень возле забора и, махнув шапкой рабочим, потребовал внимания. Тотчас же толпа сдвинулась, группы, рассеянные по пустырю и одиночки сидевшие на заборах и переругивавшиеся с казаками, подошли ближе, и Илья объявил:

— Товарищи, через полчаса придет оратор из комитета. Митинг состоится сегодня здесь; не расходитесь, покамест мы не сговоримся, что делать дальше. Согласны товарищи?

— Согласны! — дружно ответили сотни голосов. — Согласны!

— Ну, так давайте ждать! Не дразните казаков. Нам свое нужно сделать, а не поддаваться на их провокацию; пускай стоят, смотрят, пока мы не добьемся своего.

После этого он спустился с камня на землю и обратился к Анатолию:

— Я не знаю, что делать дальше, если ораторы не придут. Стачка пропадет... А из комитета никого нет.

Анатолий, которого тоже всполошила эта мысль, готов был ухватиться за нитку.

— Говори, где искать кого-нибудь!

— Беги в «Донскую Речь», спроси Локкермана.

— Он в организации?

— Да! Только скажи, чтобы ни Ставский, ни Брагин и никто из замеченных не шли сюда, потому что все одно арестуют, а пусть пришлют кого-нибудь, кто еще не выступал ни разу.

Анатолий захватил с собой одного товарища и отправился с ним в город. Он нашел корректора газеты, которого ему назвал Илья, но тот сказал, что оратор уже послан. Анатолий вернулся на место собрания. Действительно, митинг кое-как наладился. Полный, бритый пропагандист, с внешностью хорошо одетого европейца, призывал рабочих продолжать стачку, не поддаваясь провокации. Его прослушали до конца, но то обстоятельство, что ни один из прежних вожаков не выступил, убило сразу всякую веру в успех.

Однако, по предложению Ильи, рабочие решили снова на другой день собраться здесь же, а если это не удастся, то во дворе мастерских.

В течение всего времени, пока шел митинг, казачья сотня безучастной шеренгой стояла вблизи, не предпринимая решительных военных действий против собравшихся и только время от времени маневрировала, надвигаясь вперед как бы с угрозой разгона митинга. Но вот митинг распущен. К казакам, занимавшим позицию, присоединились те, которых обезоружили женщины в другой части поселка. Они рассказали об инциденте, жертвой которого сделались.

Тогда казачья шеренга двинулась на отставших женщин, подростков и немногочисленных рабочих. Хлест нагаек обрушился на зазевавшихся.

Толпа пришла в ярость и ответила градом камней и выламыванием досок из заборов для самозащиты. Камни посыпались, ударяясь по головам лошадей и спинам усмирителей. Кони сбились в кучу. Казаки, осыпанные беспощадным каменным градом, отступили на прежнюю линию.

Толпа ликовала.

Но казаки, отступив и выждав немного, снова обрушились лавой на толпу, заметно уменьшившуюся. Однако и теперь рабочие ответили тем же. Подростки, ободренные успехом, преследовали казаков по пятам, отогнали их в степь и только там остановились.

Еще раз казаки выстроились и напали. Но теперь на почти опустевшем пустыре происходил бой с небольшой группой наиболее неугомонной рабочей молодежи, которая ни за что не хотела расходиться.

Анатолий находился среди нее. Он уже решил запустить в казаков последним камнем и уйти. Но вдруг произошло то, чего никто не ожидал: казаки сразу по команде сняли винтовки и-тара-рах-рах! Два залпа разорвали воздух.

То ли увесистый булыжник хватил кого-то из казачьих командиров, и он ответил стрельбой, то ли казаки просто захотели отличиться на детворе и женщинах и решили произвести преступнейшую расправу.

— Ах, зверье, казачье отродье!

Одни из подростков рассыпались от выстрелов, другие рванулись к казакам. Но те уже неслись вскачь от поселка. Они сделали свое дело: на пустыре валялось человек шесть раненых, убитый наповал старик и корчившийся мальчик. Анатолий метнулся к нему.

У него выступил холодный пот от бессильного озлобления и испуга. Он то наклонялся к умиравшему мальчику и целовал его, то, схватив камень, выпрямлялся и смотрел вслед удалявшимся казакам, не зная, что делать.

Раненый в предплечье мальчик, согнувшись на голой мокрой земле в жалкий комочек, в нестерпимой муке без стона смотрел на Анатолия. — Не трогайте меня, не трогайте меня, дядя, — просил он Анатолия, когда тот попытался поднять его на руки, чтобы нести в соседний дом к вышедшей женщине.

— Не говорите ничего маме, дяденька! Не говорите только ничего маме, а то бедная мамочка с ума сойдет, я шибенник, шибенник, мучитель... Ой, больно!...

Мальчик умер на руках Анатолия. Анатолий поднял его.

Какой-то благолепный старик с окладистой бородой и в осеннем пальто, скорей всего из поселковых домовладельцев, подошел к нему, чтобы помочь внести мальчика. Но ему пришлось только беспомощно семенить за Анатолием, да посылать по адресу казаков разозлившие вдруг Анатолия ругательства в то время, когда последний понес, словно родное, легкое тельце мальчика в своих объятиях.

— Надо протестовать, — кипятился старик. — Надо все обстоятельства описать и обо всем, что делают эти душегубы, самому его величеству донести. Вы думаете это пройдет так, если его величество узнает все? — заключил свои бранные выкрики старик.

Анатолий нетерпимо посмотрел на него и топнул ногой

— Идите вы, лижите пятки его величеству, если думаете, что он не знает всех этих штук. Живет человек, постареет, а дури не только не оставит, а еще другим голову забивает его величеством. Палач — ваш «его величество»!

Сдав трупик в хате семье драгиля, проживающего во дворике, где недавно ломали забор, и предоставив остальные хлопоты смятенному населению ближайших кварталов, Анатолий пошел в город, чтобы одному пережить и передумать то, чему он был сейчас свидетелем и в чем сам принимал непосредственное участие. Несмотря на свою усталость, овладевшую им и от напряженного состояния, в котором он провел весь этот день, и от того, что все время он был на ногах, — он быстро прошел узенькие улички Затемерницкого поселка, миновал железнодорожный забор, пересек линию, речку и вошел в город. Здесь, под гул кончающегося городского дня, его как-то еще глубже захватили мысли о расправе.

Наступал вечер. Ноябрьский холод заставил его спрятать руки в рукава пальто. Тяжелые полы пальто со сбившейся ватой хлопали его по ногам и мешали свободно шагать, но он ничего не замечал и думал свои думы — думы тронутого могучим движением жизни пролетария.

— «Написать его величеству», — мысленно возмущался он стариком, высказавшим ему свое патриархально-наивное предложение. — Сто миллионов дураков верят этому величеству, думают, что какой-то выродок будет о них думать. Сто миллионов всероссийских пантюх!

Анатолий высунул из рукавов руку, намереваясь сжать ее в кулак, опять засунул, прибавил шагу и выпрямился на ходу, поведя головой, как-будто ему было мало воздуха.

Он вспомнил, как и сам еще недавно верил во все то, во что верит большинство рабочих, крестьян и всей бедноты в России.

Пропаганда Матвея и чтение литературы, которую Анатолий получал от своего друга и от Ильи, разъяснили ему многое и сделали его социалистом. Он стал не понимать и ненавидеть всех, кто не принадлежал к рабочему классу или не боролся в его рядах.

И теперь, когда Анатолий, немного перегнувшись корпусом вперед, безотчетно шагал по улице, не замечая ничего вокруг, он с возмущением и горечью думал о том, как неотзывчива масса рабочих и бедноты на призывы к борьбе.

— Эх, если бы все думали, как Ставский, или были как Матвей, — нашли бы они виноватых в своих мучениях!

Но о том, что все поймут гнет богачей, Анатолий пока не мог даже мечтать. До этого еще было далеко-далеко...

— Эх, поскорей бы хоть самому знать побольше, да научить других. Только за границей рабочие и добились кое-чего, а когда же у нас будет организация?

Мысли о будущем внесли мир в настроение молодого рабочего и он постепенно становился спокойней. Он мог, наконец, итти домой и ждать новых событий.

Утром в верхней части поселка казаков оказалось еще больше, чем накануне. Собраться удалось теперь только на дворе, в мастерских. Но собралось не более тысячи человек. Кроме мастерских никто уже не бастовал. О тихорецкой стачке стало известно, что там также кончилось дело расстрелом... Рабочие были подавлены этим известием. С другой стороны, не являлись и вожаки, то ли арестованные, то ли скрывшиеся со вчерашнего дня.

Сабинин, кузнецы Соколов и Зинченко, инструментальщики Калашников и Бут, еще несколько сознательных рабочих напрасно вели разговор в группах товарищей о необходимости продолжать стачку: спаять забастовавших было некому. Стачечный комитет и то был не весь налицо.

В это время явился начальник мастерских.

— Господа! — обратился он уверенно к рабочим. — Ваши требования ведь удовлетворены: Голоцюцкий и Полубояринов удалены и больше служить не будут. Надбавка почти полная дается. О девятичасовом рабочем дне вопрос будет рассмотрен в правлении. На постройку столовой средства уже отпущены. Чего же вам еще надо?

Да, все это было правда. Почти все требования рабочих удовлетворялись. Но, несмотря на это, все чувствовали, что стачка сорвана, что они, рабочие мастерских, сделавшиеся за три недели борьбы центром внимания всей пролетарской России, оказались поруганными. Возвращаться было стыдно...

Почему?

Все чувствовали, что большинство стало бы на работу, если бы даже ни одно требование не было удовлетворено. При этих условиях достижения стачки были не победой, а подачкой хозяина. Еще одна обида рабочим.

Но что же было делать? — Нет организации, снята голова, блокированы войском самые квартиры рабочих, сломлена воля.

— Ну так как же, идемте, старички? — спрашивает Осадчий выслушавших начальника рабочих.

— Идемте! — раздается несколько голосов.

Никто, однако, не трогается с места.

Показывается в толпе привлекающий внимание могучий по встрепанной бушующей внешности Моргай.

Несколько человек с ним о чем-то спорят, но он еще больше поднимает торжествующий буйный голос:

— А что ты мне сделаешь? — Что я неправду говорю, что ли? Они наделали делов-то, а теперь ушли, а мы еще будем о чем-то думать! Итти надо!

— Зась*), Моргай! — кричит повелительно Качемов и хватает его за руку, чтобы уговорить. Остальные молчат.

Но вот от толпы отделяется переминающийся Цесарка. Он делает два шага вперед:

— Идемте, товарищи! — надтреснутым голосом зовет он.

— Идемте! — решительней уже говорит Осадчий, тоже выходя к нему.

И вся толпа хлынула в ворота. Через пять минут загудел гудок. Стачка кончилась, начиналась работа.

В этот день Анатолий пошел в «Донскую Речь» к Локкерману, единственному интеллигенту, которого он знал как связанного с комитетом, и со слезами на глазах просил привлечь его к отмщению за разгром стачки. Он потребовал введения в кружок его и ряда других товарищей.

Локкерман обещал.

* Означает - "Молчи!"