Карьера подпольщика (Повесть из революционного прошлого)

V. МЕХАНИКА ЖИЗНИ.

Мотьке недолго пришлось настраивать мать против казака прасола, после того как он возвратился со своей котомочкой домой. Стоило ему показать свою залитую мазутом куртку и рассказать, как атаман посылал его взбираться на верхушку мачты во время бури, чтобы заботливая Максимовна заахала и больше не помышляла о том, чтобы снова отправить сына на судно.

Приходилось придумывать для сына что-нибудь другое и пока его не тревожить.

Мотька в один из ближайших же дней решил проведать своих друзей.

Он зашел к Сабиненку и от него узнал новости.

Сенька Айзман кончает ремесленное училище и намеревается поступить в железнодорожные мастерские, где работает старший брат Сабинина, Илья. Из их компании в мастерские поступил Петька-музыкант. Он сильно вырос, но почему-то ударился в богомольство, стал постоянным гостем попа, у которого берет для чтения книги, не хочет больше знаться с кавалерцами и собирается в монастырь. Так как из заработка, получаемого в мастерских, он домой отдает только половину, то денег на дорогу возьмет из получки и тогда поедет.

— А ты что думаешь делать? — спросил приятеля Матвей.

— Поступлю тоже в мастерские, — ответил Анатолий. —Там день проработаешь, а вечер, что хочешь, то и делай. С Кавалерки, все одно, в мастерских соберемся все. А там, если сговоримся, заработаем денег, то и путешествовать куда-нибудь направимся. Поедем в Америку или еще куда-нибудь.

— Буду проситься и я у матери, чтобы отдала в мастерские, —решил Матвей.

— Принимают только шестнадцати лет, — сказал Анатолий недовольно.

У Мотьки сжалось сердце. Ему не хватало до шестнадцати еще несколько месяцев. Сенька Айзман и Петька-музыкант были немного старше его и Анатолия,

Он простился с Анатолием, и товарищи дали при этом друг другу обет в том, что в мастерских все-таки они будут работать вместе. Матвей пошел в город к Семену.

Семья Айзмана радостно окружила Матвея, когда он пришел; обрадовался не только Сенька, но и Клара и Ривочка. Потянули его в комнату. Старики Айзманы тоже приветливо встретили неудавшегося моряка. Матвей рассказал, как он путешествовал в команде Головкова по морю.

С широко раскрытыми глазами смотрели девочки на Мотьку, когда он описывал иМ, как колебалась мачта то в одну, то в другую сторону, когда он обрезал на ее верхушке веревки паруса. Сказкой увлекательной казались эти фантастические картины бури на открытом море и спасения судна, но Матвей и сам не подозревал своего героизма.

А Сеньке странствование друга показалось до того необыкновенным, что он, кажется, все бы отдал, чтобы и самому попасть на судно Головкова в какую-нибудь бурю.

Но отцу Сеньки Айзмана было не до фантазий сына. Он узнал, что администрация мастерских очень дорожит учениками из ремесленного училища, ставя их на отборную работу, и решил через знакомого монтера определить в мастерские Сеньку. Он уже хлопотал о паспорте для Сеньки, и через несколько недель судьба мальчугана должна была решиться. Поэтому Клара, Ривочка и Зося уже теперь относились к Сеньке с некоторым почтением, как к взрослому. О том же, что Матвей поднялся сразу в их глазах на недосягаемую высоту после своих приключений, и говорить нечего.

Сами девочки еще только учились, при чем Зося была даже приготовишкой.

— А где теперь Боня? — спросил Матвей, наконец.

— О, Боня! —воскликнула сразу сочувственно вся группа приятелей Матвея. И девочки, из которых одна поправляла косичку, другая завязывала ей поясок, а третья демонстрировала перед мальчиками школьный подарок, сразу обернулись к Матвею.

— Отец Бони очень, очень сильно разорился. Его имущество хотели описать, и он уехал куда-то. Одни говорят— за границу, другие — что в Сибирь, на золотые прииски, Бедная Бонечка, только что начала учиться, а ее взяли и увезли!

Сенька, который не интересовался судьбой банкирской семьи, но знал, что Матвей лелеял тайную мысль увидеть хоть издали свою знакомую, решил немного смягчить неожиданность сообщения и сказал товарищу:

— Бродский этот дом не продал совсем, а только передал кому-то. Ты не беспокойся, что не увидишь Боню. Он поехал за границу к какой-то компании, а оттуда едет в Сибирь разрабатывать золотые прииски, чтобы опять разбогатеть. Потом вернется, и здесь будет жить.

Мотька ничего не сказал в ответ и, пригласив к себе в Гниловскую станицу приятелей, собрался уходить.

После этих визитов Мотька стал скучать. Мать и сестренка работали, его приятели тоже были заняты каждый своей работой, а у него не было никакого занятия.

Вот почему он почти обрадовался, когда, со специальной целью взять Мотьку на место, к Максимовне пожаловал гость. Это был хотя и житель станицы, но горожанин по всему образу жизни, приказчик Андрей Лондырев, носивший. выразительное прозвище — «Баронет». Он стал хорошо известен в станице с того времени, как женился на дочери богатого казака Селиванова, взяв за ней в приданое дом, где и поселился, приходя из города несколько раз в неделю домой на ночлег.

Он был молодым красавцем мужчиной. Он носил всегда крахмальную рубаху с галстуком, ходил с зонтом, имел галоши, часы, менял, в зависимости от сезона, шляпы, и к нему в станице относились как к независимому барину.

Нюра, весело открывшая дверь, когда вошел Лондырев, увидев городского господина, растерялась и поспешила позвать мать из комнаты. Затем, начав готовить завтрак, она стала наблюдать за посетителем, так рано явившимся, когда они только приступали к своему трудовому дню. Почуяв в госте что-то имеющее отношение к нему, вышел и Мотька, читавший уже, несмотря на ранний час, книжку. Максимовна предложила Лондыреву стул, но тот отказался. Он прямо приступил к изложению цели своего посещения. Он сказал, что он служит в обувном магазине. В этом магазине нужен мальчик. Мотька как раз для этого подошел бы, поскольку он о нем слышал. Служить ему будет хорошо. Дела почти никакого, —только смахнуть пыль, принести обед, да сбегать за кипятком. Покупатели и хозяин магазина — народ все самый приличный. Мотька сразу же, в первый год службы получит пятьдесят рублей жалованья, а на второй год хозяин положит ему жалованье месячное, по пятнадцать рублей. Сейчас же можно отправляться в магазин, если мать Мотьки хочет и сам мальчик согласен попасть на службу.

Максимовна грустно посмотрела на Мотьку сыночка, сдержала готовые выступить от жалости за постигающие его неудачи слезы, но случай мог оказаться счастливым и она не колебалась. Мотнув головой, она велела Мотьке одеться в праздничный костюмчик, уже приготовленный ею на смену тому, который был испорчен мазутом.

Мотька, беспокойно взглядывавший то на щеголеватого приказчика, то на мать, подобрался, покорно подчиняясь матери, шмыгнул в комнату и, выйдя оттуда в костюмчике и теплой куртке, пошел за приказчиком.

Мать на прощанье кивнула сыну головой, выскочившая Нюра поцеловала брата, и Мотька, взглянув на грубую

Максимовну и любимую сестренку, зашагал и больше не оборачивался.

Три версты ему с приказчиком нужно было пройти до города, при чем, когда они проходили вдоль берега реки, приказчик, на всякий случай, указал Мотьке свой дом; он был на версту ближе к городу, чем квартира матери Мотьки. Затем они вышли на наиболее богатую торговую улицу города. Здесь приказчик ввел Мотьку в обувный магазин, где уже находился хозяин — худощавый еврей с рыжеватой бородкой, Абрам Самойлович.

Приказчик, поздоровавшись с хозяином, указал на Мотьку.

— Это — мальчик очень честной вдовы из нашей станицы. Если хотите, можно его принять, а, если сомневаетесь, пусть на несколько дней останется, пока найдем другого.

— Документы у него есть? — спросил еврей приказчика.

— Документы он принесет.

— Как тебя зовут? — обратился он к Мотьке.

— Мотька...

— Грамотен?

— Грамотен.

— Где-нибудь уже служил?

— В бакалейной лавке, на судне, - в городе еще нет.

— Воровать учил тебя кто-нибудь?

Мотька, не отдавая себе отчета в причине своей вспышки, рассердился, покраснел и на мгновение глянул исподлобья на незнакомого человека.

— Я у торговцев еще не учился!

Он, однако, рассмотрел, что морщинистое, несмотря на моложавость, лицо его будущего хозяина печально, а глаза пронизывают его насквозь и глядят ему внутрь, ощупывая его, и как бы отделяя в нем добро от зла.

Искра неясной симпатии к еврею мелькнула у него и он добавил:

— Меня приказчик вел-вел пять верст сюда, а теперь вы спрашиваете. Как-будто он не мог раньше там спросить об этом у кого-нибудь?

Еврей торговец почувствовал протест и сказал.

— Ну, не сердись, посмотрим, что будет! Андрей, —он указал на приказчика, —скажет тебе, что делать.

— Возьми чайник, пойдем со мной! — распорядился тот, — я поведу тебя в кухмистерскую, будешь там всегда брать кипяток.

Мотька последовал за ним с эмалированным чайником в заднюю комнатушку магазина, а затем на улицу.

С этого времени для него началась эпоха наблюдений над неведомой ему до того жизнью коренных горожан.

Не в пример бакалейной мелочной окраинной лавке Ковалева, обувный магазин Закса, как и другие магазины на Московской улице, открывался не по произволу, едва ли не с восходом солнца, а в девять часов утра летом и в десять зимой. В девять часов, а зимой в семь часов вечера, магазин закрывался. Мотька, если бы захотел, мог на ночь уходить домой и использовывать досуг, как он хочет, но ему отведена была прикухонная комнатка в доме многочисленной семьи Закса, и Мотька до весны жил в ней, посещая мать, обычно, только по воскресеньям, когда магазины торговали до двух часов дня, или в годовые праздники, когда торговля не производилась совсем.

Вся та часть Московской улицы, на которой обосновался теперь Мотька, была занята магазинами разных торговцев, представлявших как местные фирмы, так и отделения столичных предприятий.

Рядом с магазином Закса, по Одну сторону помещалась торговля фуражками и шляпами Померанца; затем шел мануфактурный магазин Елицера, дальше галантерейный— Гроссмана, еще дальше посудная торговля Ильина, отделение чайной фирмы Василия Перлова и С-вей, по другую сторону были — депо одежды Я. Хосудовского и С. Геронимуса, русский обувной магазин Дамочкина, книжный магазин московской фирмы «Сытин и K-о», магазин дамских нарядов и т. д. и т. д.... По другую сторону улицы, напротив магазина Закса, помещалось богатое одежно-мануфактурно - галантерейное и обувно-шапочное отделение Переделенкова, в котором, до поступления к Заксу, служил Лондырев, рядом с ним помещалась ювелирная мастерская Середницкого, «галантерея» Квассмана, отделение магазина Зингера...

В свободные часы в те дни, когда торговля шла слабо, а это бывало обычно после праздников, хозяева магазинов и приказчики наведывались друг к другу, не зная, очевидно, как убить время и сплетничали. В более занятое время они дежурили неотступно у стоек. Младший служебный персонал магазинов, мальчики и подручные, утром и после обеда околачивались в кухмистерской, куда почти все прибегали за кипятком. Тут Мотька узнавал подноготную деловую и семейную городских торговцев и богачей, и делал о них свои первые заключения и выводы.

Вскоре после того, как Мотька поступил в магазин, он стал свидетелем того, насколько ненавистничество со стороны русского торгового населения к евреям держит последних в страхе за свою судьбу.

В кухмистерской Мотька услышал обвинение против евреев в том, что они сожгли, рядом с синагогой, сиротский дом православной общины. Мальчишки со слов взрослых передавали, что соседство этого дома мешало евреям в синагоге «шабаши устраивать».

Мотька иногда с Сенькой, а теперь с мальчишкой, племянником Закса, шнырявший по вечерам по синагоге, охотясь за свечными огарками, мог только недоумевать, какие шабаши могли устраивать в синагогах богомольные евреи, когда, как ему было известно, в синагогу кто угодно мог прийти в любое время.

Между тем, мальчишки говорили шопотом не только о шабашах, но и о том, что с евреями будет расплата за сиротский дом.

Тут же мальчишки вспоминали картину еврейского погрома, происшедшего в городе несколько лет тому назад.

Они смаковали подробности этого погрома, сопровождавшегося убийствами, и продолжавшегося два дня. Они считали, что погром — самое справедливое, чем можно угостить, «жидовских пархачей».

Слушая эти рассказы и представляя себе возможность нападения на семью гостеприимного и доброго Айзмана, Мотька трепетал и спрашивал себя, неужели он, Мотька, незаметно для себя, продался «жидам» и перешел на их сторону, ибо погромные разговоры вызывали у него инстинктивно готовность защищать от громил семью Айзмана. И неужели, в самом деле, русские начнут вдруг без разбора бить евреев?

Вечер того же дня показал Мотьке, что погромные слухи распространялись не зря.

Мотька к этому времени прослужил у Закса только около двух месяцев и еще почти не получил представления о том, какие пружины двигают интересами населения Московской торговой улицы.

Вечером в тот день, когда Мотька услышал о том, что «жиды» сожгли сиротский дом, приказчик поручил ему купить для себя какое-то лекарство. Мотька купил, но затем его еще послал хозяин на телеграф и он забыл возвратить покупку приказчику. Когда закрылся магазин, он по обыкновению направился в дом Закса и только тут заметил, что лекарство осталось у него в кармане. Но было уже поздно, чтобы передать его «Баронету».

В кухне старая еврейка, мать Закса, готовила вместе с прислугой ужин.

Мотька не любил старуху, которая ругалась постоянно с прислугою за смешивание трефных и кошерных кухонных вещей. Ведьма! И она верховодит всем домом! Сейчас, тоже, проведя по Мотьке взглядом, чтобы посмотреть, кто вошел, она метнула в сторону какое-то кухонное орудие, дернула себя за передник и взвизгнула: —Трефной полонник! Трефная ложка! Повылазили у тебя глаза, что ты даешь это?

Прислуга, покачав в отчаянии головой, нагнулась к шкафу.

«Сама ты трефная, яга чортова», подумал Мотька. Если бы во время погрома убили только эту еврейку, Мотька был бы весьма доволен.

В кухне были две отгороженные комнатушки; он спешил забиться в одну из них, чтобы там зажечь огарок свечи и взяться за «Всадника без головы».

Буська, племянник Закса, ворвался в кухню.

— Мотька, пойдем иллюминацию посмотрим, в саду. Хорошо там. Ракеты пускают.

— А почему иллюминация?

— Именины Переделенков устраивает, пойдем!

— Нет, давай лучше читать.

Буська пристал было как смола, но Мотька решил не поддаваться. Только что он отделался от него, как дверь кухни открылась и влетела барышня, одна из сестер Закса,

— Матвей здесь?

— Здесь.

— Матвей, проводи Флору к Хосудовским.

— Тьфу, черти!

Однако, отказаться нельзя было и «Всадник без головы» очутился под подушкой.

Матвей оделся, чтобы провожать младшую дочь Закса к подругам.

Когда он затем шел обратно, спеша домой, на одном перекрестке перед ним мелькнули фигуры «Баронета» Лондырева и Дамочкина, служившего у Закса перед тем, как на его место поступил Лондырев, а теперь открывшего свой магазин и мастерскую, в которой несколько мастеров изготовляли обувь, подделывая ее для магазина Дамочкина под «варшавскую».

Матвей схватился за оставшееся в кармане лекарство для приказчика и ринулся за ними в догонку.

Приказчик и Дамочкин повернули к парадному бань, которые содержал местный адвокат-делец Сапрыкин.

Мотька на минуту задержался, удивляясь, что могло приказчику и Дамочкину понадобиться здесь в такой день, когда бани были закрыты, но затем он решил все-таки лекарство отдать, чтобы избежать головомойки за забывчивость.

Он вошел в под’езд.

Кто-то из служителей, пробегая по коридору, уставился на него.

— Что надо?

— Мне надо приказчику лекарство отдать, он сейчас сюда вошел.

— Там! — указал номерной на комнату за колонной.

Мотька, завернув за эту колонну, очутился сзади чучела медведя. В комнате он увидел десятка полтора народу. Она была превращена во что-то в роде кабака. Здесь играли в карты, — очевидно, пили, потому что на столах красовались батареи бутылок, а сидевшие за столами возбужденно жестикулировали; какой-то рыжий санитар с жетоном красного креста держал речь.

Сапрыкина среди них не было, Матвей знал адвокатскую тушу.

Чахоточный Дамочкин и галантерейно выхоленный «Баронет» в этой компании были, повидимому, своими людьми, потому что с ними сейчас же начали на перебой здороваться, как только они вошли.

Дав им поздороваться, азартно ораторствовавший санитар изрыгнул фразу:

— А если мы пожар им простим, то завтра они нам сделают еще что-нибудь. У нас под боком детей наших резать будут, как поросят. У них и шабаш, и кагал, и пасха с кровью русских младенцев... А мы как будто в своем же отечестве, попали под их кабалу! Что мы без них не обойдемся что-ли?

И санитар, обведя глазами присутствующих, отпил из стакана, чтобы засесть потом за стол с картами.

— Нужно, чтоб полиция на нашей стороне была, —заметил кто-то. —Иначе нас разгромят.

— А в полиции не православные люди, что ли? Полиция сама рада будет, что жидов потреплют.

— Жиды ее всю купили...

— Кто это говорит, что жиды ее купили? — Санитар уставился глазами на говорившего. — Ты много знаешь.

И когда все подняли головы, ожидая спора, санитар отчеканил: — Сапрыкин говорит, что если только у нас

Что-нибудь выйдет, то половину полиции и В городе Завтра не найдешь. Понял? Бей жидов и ничего не бойся!

И санитар вернулся к игре.

Дамочкин и Лондырев стали шушукаться, а затем Дамочкин поднялся со стаканом и мигнул сидевшим за столом: — За завтрашний день, господа истинно-русские граждане!

— Для хорошего начала!

— За нашу патриотическую полицию, если Сапрыкина не обманули!

Мотька юркнул из-за своего прикрытия обратно в коридор и с бьющимся сердцем выскочил на улицу.

Он понял, что попал на собрание заправил завтрашнего погромами «Баронет» тут же. Сказать ли об этом кому-нибудь?

Нет, лучше он запомнит сам и никому об этом не скажет, потому что ничего в этом деле он не понимает. Знает только одно, что страшное несчастье грозит Сеньке, Ривочке, Кларе и старикам Айзман. Базарные пропойцы и картежники, что они задумали? А богач Сапрыкин их натравляет.

Мотька, прибежав домой, забился, забыв о книжке, и не скоро заснул.

На другой день слух о предполагающемся погроме распространился уже повсюду.

Хозяева магазинов — евреи не смели показаться на улицу.

Мотька наблюдал за тем, что делается на улице. Закс раза два нервно подходил к двери и тоже смотрел на улицу, но в полдень послал Мотьку принести для Андрея и для себя обед. Мотька потратил на это около получаса.

Лишь только он возвратился, как по улице разнесся повторяющийся тревожный крик: «Закрывай магазины! Закрывай магазины»! — Это городовые, получив распоряжение от своего начальства, передавали приказ по улице.

Крик вызвал на лице хозяина Мотьки, Абрама Самойловича, страдальческую судорогу. Мотька взглянул на него и увидел, что у Закса показались на глазах слезы, которые, однако, он скрыл. С видимым спокойствием хозяин велел закрыть магазин и итти, покамест, кто куда хочет.

Мотька спустил шторы, дождался, пока Андрей, не обнаруживший ничем своего отношения к происходящему, запер замки и передал хозяину ключи. После этого Мотька повернулся и во всю прыть бросился через ближайший переулок к банкирскому дому, к своим приятелям.

Мотька, подбежав к флигелю и поднявшись во второй этаж, застал всю семью своих друзей дома, за исключением самого Айзмана, который был на Новом Базаре. Тот должен' был тоже с минуты на минуту притти, но почему-то задерживался. Мотька сообщил о том, что погром на Новом Базаре именно и начался, он об этом успел узнать у мальчика, когда бежал сюда.

В кухню вошел угольщик, привезший уголь жене Айзмана, ворчливой старухе Хаве Моисеевне. Схватив куль с углем и оставив на сковородке кусок рыбы, который начал подгорать, она обратилась к Мотьке и угольщику:

— Проклятый, несчастный жидовский народ! И несчастный звериный русский народ! Сам пухнет с голоду, а у жидов выворачивает все потроха! Скажет его одурелой голове кто-нибудь, что жиды виноваты в том, что подорожали акцизы, он, как угорелый, бросается на жидов и жиденят, так что от них только пух летит! И ни за что жидам ни пощады, ни милости нету. Богатому за то, что разбогател, да наживается на русских, бедному — за то, что он пархачем ходит, да лапсердак не имеет на что переменить. А сами же несчастные не видят того, что под носом у них делается, не могут понять, отчего они так по-свински живут, легче всего с жидами, да с жиденятами расправиться!

И старая Хава Моисеевна, ткнув в угол куль, повернулась к сковородке, тыча ножом по рыбе.

Девочки забились в угол и прижались одна к другой. Сенька уныло вертел в руках линейку, собравшись было перед приходом Мотьки заниматься черчением.

Мотька шепнул ему что-то и мальчики спустились во двор.

— Давай, соберем каменьев, —предложил Мотька. —Закроем ворота и будем бросать, если будут лезть.

Сенька с увлечением ухватился за эту идею и через несколько минут у мальчишек начали выростать кучи булыжника.

В это время во двор вошел Айзман. Лицо старика было взволнованно; увидев ребят за воинственными приготовлениями, он махнул им рукой.

— Э-э, молодые мои люди, уже никакой драки не будет! Уж погром покончен и зачинщиков повели в участок. Все уже успокоились, только побили одного мальчика, да успели разбить пару окон на Новом Базаре. Бросайте ваше занятие, пойдемте обедать!

Мотька, Поднявшись на верх и присев к Сенькиному стулу, пока семья обедала, слушал то, что рассказывал Айзман жене о попытке произвести погром.

Депутация евреев ходила и накануне и сегодня просить полицмейстера, чтобы он принял меры против ожидавшегося погрома. Тот сообщил о том, что ему известен план громил и заверил депутацию, что погрома он, пока служит в городе, никоим образом не допустит. Свое обещание он добросовестно выполнил. Немедленно же после того, как группа громил, затеяв ссору с каким-то евреем на базаре, избила его и перешла к нападению на лавки, явившийся наряд полиции открыл стрельбу в воздух, несколько человек было арестовано и погром тут же прекратился.

Все обошлось, таким образом, благополучно. Семья Айзмана повеселела и детишки начали шалить. Старик Айзман шутливо рассказал о том, как он встретил Мотьку и Семена у ворот за военными приготовлениями. Девочки рассмеялись. Айзман похвалил мальчиков за бесстрашие. Мотька сконфузился, попрощался с друзьями, схватил шапку и побежал на Московскую.

Магазин уже был открыт. Закс стоял у порога.

— Где ты был? — испытующе спросил он; у него мелькнуло подозрение.

— У Айзмана, на Пушкинской.

— У старика Айзмана, на Пушкинской, —-удивленно обернулся хозяин. —Зачем ты туда ходил?

— Сказать, чтобы приготовились к погрому. Я знаю его сына Сеньку и сестер. Хотел, чтобы они спрятались...

— А! — Лицо хозяина просветлело. —Ты, Матвей, хороший мальчик, — сказал он коротко, и, закурив папиросу, стал ходить по магазину.

Мотька в уме зачел себе в доход похвалу хозяина, но, ничем не выдав этого, взялся за уборку стоек.

Возвратился и «Баронет». Приказчик, очевидно, был разочарован неудачей погрома.

На другой день во время чаепития «Баронет» с увлечением рассказывал Мотьке о том, как во время прошлого погрома любители наживы растаскивали ценности из магазинов и домов.

Удивительный человек был этот Андрей Лондырев.

При расходовании денег он был до неприличия скупым на пищу, парикмахерскую, на расчеты с прачками и во всех других мелочах и в то же время он не жалел денег на карточную игру, на женщин и франтовство.

Трусом он был отменным — после каждой авантюрной ночи он боязливо целыми днями ощупывал себе нос, и разглядывал в зеркало полость рта, не выступила ли там сифилитическая сыпь. Мало этого, он сплошь и рядом брал с собой в уборную увеличительное стекло для того, чтобы и там производить самообследование. Однако, это не мешало ему вызывающе задевать каждую проходящую мимо магазина девицу или даму, вступать с ними в разговор, и тут же назначать свидания. И так как он очень был красив, то женщины сплошь и рядом отвечали ему и, иногда после церемонных — иногда без церемонных разговоров, шли туда, куда он их приглашал.

Мотька думал, что если бы приказчику удалось каким-нибудь путем внезапно разбогатеть, о чем тот днем и ночью грезил, то единственно, что «Баронет» сделал бы — это на одну часть завел бы себе гарем, на другую — открыл бы игорный дом.

Но пока Лондырев мечтал лишь о том, чтобы урвать что-нибудь с погрома.

— Сволочи в управе сидят, полицмейстера этого поддерживают. Если бы все такие были, как Сапрыкин!.. —откровенничал он с Мотькой за чаем.

— Да ведь вы же с Дамочкиным знаете, что евреи в пожаре сиротского дома не виноваты. Почему вы тогда на них сваливаете все? —попробовал возразить Мотька.

— А ты думаешь, кому-нибудь интересно, действительно ли виноваты они. У ихнего кагала денег столько, что на полгорода русских хватит, вот и нужно их расчехвостить.

— А зачем вы в таком случае идете к евреям в приказчики и морочите голову покупателям, которых обдуваете, чтобы евреи богатели? Ведь наш Закс и ребенка не проведет: если к нему являются купить ботинки, он скажет цену и стоит, как утопленник, не может обойтись с покупателями, а вы только и делаете, что кто в магазин ни зайдет, со всех норовите слупить так, что покупатели даже кряхтят, когда уходят. И так делают везде приказчики. Ведь вы на пользу евреям обдуваете всех.

— А кому я нужен был бы, если бы я не делал этого?

— Можно что-нибудь другое делать.

— Да, умный ты! Мешки таскать на баржи? Для этого много дураков в ночлежки приходит из деревни. Выкуси!

И «Баронет», с презрением прервав разговор с Мотькой, встал из-за стола, погляделся в карманное зеркальце, подправил усы и пошел к двери, чтобы оттуда наблюдать за улицей, в то время как Матвей начал убирать со стола.

Как это ни странно, но взаимоотношения между приказчиком, являвшимся первой персоной в магазине, и подчиненным ему мальчиком сложились так, что «Баронет» никак не мог овладеть духовным миром Мотьки. У воспитанного Кавалеркой мальчугана были свои собственные интересы и хотя еще неясная, но уже твердая моральная позиция. Приказчик ничем не интересовался, кроме тех грубых наслаждений, которые были ему доступны на его гроши. Помыслы об этих наслаждениях и владели всецело его душой.

Однажды Мотька привез товар из конторы транспортно-страхового общества. Это была партия заграничных мужских и дамских ботинок. Ее распаковали и начали метить. Хозяин, проверив накладные и передав их «Баронету», вышел посудачить в соседний магазин Померанца, а приказчик и мальчик взялись за разметку.

— Эх, ботиночки! —похлопал одну пару приказчик, стряхивая с нее пыль щеткой, — картинка... Если бы за месяц перетаскать к Дамочкину десять пар, можно было получить у него за них тридцать рублей. Тебе полгода работать нужно, чтобы получить столько. А Дамочкин чистоганом платит за такие.

Мотька искоса посмотрел на приказчика.

— Если начать таскать, да по десять пар, то тогда и Закс скоро останется без сапог.

— Ты о Заксе не беспокойся. У него есть еще собственный дом.

— А мне деньги не нужны...

— Дурак... — с чувством произнес приказчик и, снова взявшись за разметку, продолжал про себя соображения, в характере которых Мотька не сомневался: он мечтал о поправлении своих дел.

Удача однажды выпала на долю сластолюбивого «Баронета». Эта его удача была связана с прошлой его службой в обувном отделении богача Переделенкова. После этой службы Лондырев оставил след на нравственных достоинствах младшего сына Переделенкова, научив его премудрости разврата.

Молодому бездельничавшему Владимиру Переделенкову он не только преподал науку установления связей и первоначального знакомства с поддающимися искушению прелестницами, но познакомил его и с теми изощрениями эротического азарта, которые только и могли выработаться практикой полусутенерских вкусов Андрея.

Он посоветовал своему «воспитаннику», между прочим, брать у каждой из «принадлежавших» развращенному юнцу женщин прядь интимной растительности.

Для извращенного молодого человека пополнение этой коллекции стало чем-то в роде вопроса его личной мужской доблести. Время от времени он снисходил до посещения своего воспитателя, обычно тогда, когда Закс уходил из магазина обедать. Не стесняясь присутствия Мотьки, приятели вели специфическую беседу, склонясь над элегантной коробочкой с коллекцией, которую этот, одетый по последней моде, франт с наглыми глазами приносил с собой.

— Этой ты не знаешь, этой не знаешь... — об‘яснял развратный молодой человек. —Это пустяк, — горняшка у нас... А это знаешь кто?

И Переделенков склонялся к уху Лондырева.

— Да ну? —удивлялся тот.

— Она! — подтверждал молодой фат.

— Но ведь она же... она... —шепотом отвечал приказчик.

— Какой чорт! — оттопыривал губу и задорно поворачивался в своем английском пальто юнец. — Она!..

И шептал в свою очередь что-то непристойное.

— Значит постриг ее? — захлебывался упоенный приказчик.

— Постриг, —хвастал тот... И оба джентльмена чувствовали себя героями.

Но как ни хвастал Переделенков своими успехами, нарвался и он на неудачу.

Он завязал знакомство с артистками, среди которых была одна певица, кружившая голову всем городским франтам. „Воспитанник“ Лондырева направил свои устремления на то, чтобы снискать ее расположение. Однако это ему не удавалось. Об этой своей неудаче Переделенков и поведал Лондыреву.

— Что? —удивился приказчик, — не дается Мурочка Грунская? Да ты, должно быть, не с того конца приступил к ней. Что же она — с шестнадцати лет не мечтает о мужчине — что ли? Эх ты, а еще денег не жалеешь. Хвастун!

— Не помогают деньги, —буркнул юнец.

— Знакомь меня с нею!..

— Пострижешь?

— Если не пожалеешь несколько ужинов, —сам увидишь. Только имей в виду: я остригу — даю тебе, что тебе надо, чтобы и ты своего добился, но ты мне должен заплатить.

— Сколько?

— Двести рублей.

— Согласен.

С этого времени для Лондырева наступила масленица: на средства Переделенкова устраивались сногсшибательные попойки.

Вскоре после уговора об ужинах, Переделенков, зайдя снова к Лондыреву, начал с того, что с нетерпением спросил его: —Ну, что, — говори!

Андрей хлопнул себе по карману.

— Тут! —и вслед затем достал сверточек в розовенькой ленте.

— Давай сюда, давай! —повернулся к сверточку Переделенков.

— Деньги! —коротко произнес Лондырев.

— Бери, вот. Давно держу их для тебя.

И приказчик получил двести рублей.

— Как же ты свихнул ее? —жадно уставился повеса на «Баронета».

Андрей пригладил одним пальцем ус и поднял глаза.

— Ты же видел, что она поехала со мной?

— Видел. В «Палермо»?

— Да.

— А там?

— А там пошло все как по маслу. Сперва: «Я не могу жить без нее... Я ничего не хочу от нее»... Ну, а конец ясный...

«Баронет»-Лондырев слишком хорошо владел каждым движением своего лица, чтобы можно было по оскалу его зубов, смеющемуся рту и бесстыдным глазам уловить истину.

Но именно потому, что Андрей так отчаянно и хвастливо играл сейчас лицом, Мотька, прислушивавшийся из-за стойки к разговору, заподозрил, что приказчик надувает Переделенкова, что ничего того, о чем должен был бы по расчетам Лондырева «догадываться» богатый тупица, в самом деле не было. Скорей всего Андрей дал ему подложное свидетельство своего обладания артисткой.

Хвастливым смехом Андрей отделался от него. Но когда тот удовлетворенный добычей вышел, приказчик процедил ему вслед — дурак! И не переставал затем улыбаться про себя почти до вечера.

Между тем обман Лондырева имел свои последствия.

Молодой Переделенков в тот же день обратился к артистке и, будучи уверен, что теперь ее неприступность сломлена, повел себя в отношении к ней с грубой откровенностью.

Пригласив ее с группой своих собутыльников и артистов на ужин в отдельный кабинет, он заставил уйти всех, как только счел, что наступило подходящее время для выполнения его намерения, и остался один с певицей.

Не дав ей и одуматься, он подошел к ней и схватил за руки.

Не развращенная еще окружавшей ее атмосферой, только - что начавшая в погоне за куском хлеба выступать на подмостках и до сих пор мечтавшая счастливо избежать всех особенностей артистической жизни, Мурочка Грунская недоумевающе посмотрела на сорившего деньгами маменькиного сынка и, поняв чего он хочет, попыталась освободить руки, не выказывая сперва ему своего возмущения.

— Пустите! Я не могу остаться с вами, когда все ушли...

Но разгоряченный юнец, встретив сопротивление, совершенно остервенел от животного порыва. — Не можете остаться? —задыхался он. —Не делайте вид невинности... Я уже знаю, что вы отдаетесь.

— Что с вами? Вы пьяны!

Мура Грунская, наблюдавшая вольности мужчин в обращении с другими артистками во время ужинов, не ожидала в отношении себя такого прямого заявления даже в отдельном кабинете. Она осталась беспомощным существом после смерти отца — товарища прокурора, на подмостки попала вследствие того, что директор сада-ресторана, приятель отца и ее сравнительно бескорыстный покровитель мог помочь ей только предоставлением амплуа певицы. Переделенков, между тем, тяжело дыша от нетерпеливого возбуждения, выпустил ее руку, но не оставил своего намерения и старался оттеснить ее за драпри, где помещалась постель.

— Я знаю, знаю, что вы в «Палермо» были с одним приказчиком, у меня есть доказательство.

— Какое доказательство? Вы сплетни собираете? Ведь вы посмотрите на себя, вас принимают за джентльмена, а вы ведете себя как хулиган.

— Хулиган? А вы кто? Вы еще хотите спорить. Думаете поразить благородством? Смотрите, узнаете это? И

Вова Переделенков показал прядь, полученную у Лондырева.

— Что это? — удивилась ничего не ведавшая, но оказавшаяся очень энергичной, вчерашняя воспитанница института благородных девиц — локон?

— Это то, что у вас остриг на постели приказчик Лондырев, когда вы ему отдавались.

— Что такое? Негодяй!

И не успел Вова Переделенков сделать к своей жертве движение, как певица из всей силы хлестнула его по щеке.

Молодой богатый выродок ринулся на девушку.

Но та встретила его внезапным движением ноги так, что Вова неожиданно растянулся на ковре в то время, как возмущенная артистка порхнула за дверь.

Некоторое время поруганный фат лежал на полу; а затем, начав соображать, решил восстановить истину, обратившись к Лондыреву за разъяснениями.

И вот Переделенков снова явился в магазин к Андрею, намереваясь потребовать с него отчета за свою неудачу; он начал с того, что спросил у «Баронета» обратно деньги. Но тот, расспросив его в чем дело, расхохотался. Приказчик хорошо знал, что теперь все это является уже делом прошлым и что мести Переделенкова ему совершенно нечего бояться, так как тот будет избегать скандала. Молодой богач и не пытался грозить, а приказчик, бравируя своей ролью, предложил искать правосудия в этом споре у старого Переделенкова. От этого Вова отказался.

С ругательствами ушел он и перестал с той поры показываться в магазин.

Мотька, поняв из отрывков разговора, что произошло, долго и безудержно хохотал, радуясь этому финалу. За одну эту проделку над повесой из привилегированного общества, к которому Матвей питал уже довольно отчетливую вражду, Андрей «Баронет» в его глазах возвысился до того, что он готов был многое ему простить.

* *

*

В течение всей зимы Мотька не только имел возможность познакомиться с характером и нравами Московской улицы, но он мог также присматриваться и к тому, как живет семья Закса.

А это была большая еврейская семья, состоявшая не только из Закса, его жены, четырех взрослых детей и двух маленьких, но еще и старухи матери Закса, сестры-вдовы с сыном Буськой, приятелем Мотьки, двух братьев и двух сестер девиц. Почти все младшее население семьи училось в гимназии. Девицы, кроме того, еще учились дома музыке. Младший брат Закса бездельничал, время от времени поступая куда-нибудь работать, но скоро бросал работу, околачиваясь в магазине, где зубоскалил с Андреем. И только старший брат Мотькиного хозяина то ли служил где-то в магазине красок приказчиком, то ли участвовал в торговле, как компанион.

Прикинув в уме, однажды, сколько должен Закс расходовать на содержание всей оравы своих родственников, Мотька пришел к заключению, что доходов от трех магазинов Заксу тоже было бы мало, чтобы семья жила так, как живет. А между тем расход сразу же можно было уменьшить хоть немного, поставив пару родственников, например, в магазин вместо него и Андрея.

Однако Мотька знал, что одна мысль об этом подняла бы в семье Закса бурю. Девицы готовились не к работе, а к замужеству, молодые же люди, чтобы стать коммерсантами, по мысли Закса должны были не бегать по кухмистерским за кипятком и прислуживать в магазине, а учиться.

После того, как Мотька пригляделся к отношениям в семье хозяина, ему стало понятно постоянное раздражение, застывшее на лице Абрама Самойловича. В семье, как заметил Мотька, молчаливо, мелочно, но упорно и хронически, воевали между собою две группы — мать Закса с своими еще не устроившимися дочерьми и жена Закса с своими детьми.

Закс мирил семью, стараясь предотвращать скандалы.

Ежедневно утром он шел открывать магазин. В три часа дня кто-нибудь из детей или сестер приходил его сменять, пока он сходит домой пообедать, но чаще в магазине оставались только Андрей и Мотька.

Пообедав, Закс возвращался, садился за кассовые книги, за счеты, читал местную ультра-патриотическую газету, которую зачастую тут же нервно отбрасывал. Если в магазине одновременно появлялось два-три покупателя, Закс принимал участие в их обслуживании, но в таких случаях бывал крайне беспомощен; подав несколько пар ботинок и предоставив покупателю самому выбирать, что ему нужно, он говорил цену, иногда предупредив о недоброкачественности товара и предоставляя покупателю уйти ни с чем, если тому хотелось поторговаться.

В этом отношении иначе совершенно вел себя Андрей Лондырев и даже Мотька, быстро научившийся у него приемам торговли и тоже становившийся за стойку, когда набиралось много народу.

Однажды в какой-то унылый день торгового затишья в магазин вошло двое почтовых чиновников, одному из коих нужны были штиблеты; другой пришел с ним в качестве эксперта.

Справившись о том, в какую цену, примерно, нужны штиблеты, Андрей начал подавать образцы мужской обуви.

Варшавские, гамбургские — цена шесть с полтиной. Не понравились. Еще гамбургские, второй сорт гамбургские, лайковые. Козловые с союзками. Все не нравятся.

— Да вы примерьте, пожалуйста; штиблеты как по ноге. Что вам еще нужно?

— Но товар никуда не годится. Разве это товар? —И эксперт беспомощно вертел в руках ботинок, очевидно, не зная даже, как называется бокс, только-что входивший в моду.

— Может-быть, возьмете эти, — подал Андрей шевровые. —Двенадцать рублей.

— Нет, это дорогие.

Андрей терялся от досады, видя, что покупатель, воображавший себя знатоком, и его молодой, менее уверенный товарищ, не знают сами, чего хотят.

— Неужели у вас хорошей пары штиблет больше нет? — спросил эксперт, собираясь уходить.

Андрей, отчаявшийся было уже, все-таки решил попытать еще один прием.

— Есть, конечно, —заявил он, —но что же вам показывать, когда вы хотите подешевле?

— Цена — это потом, вы товар покажите сперва.

Андрей достал ту же пару, которую показал с самого начала, и с удовольствием, будто сам не может не полюбоваться еще раз товаром, хотя бы пощупав только кожу, показал снова ее эксперту.

— Да, — произнес тот удовлетворенно. — Об этих уже стоит поговорить. А какая им цена?

— Девять рублей.

Мотька с большим интересом следил за тем, чем кончится продажа. А кончилась она тем, что эти именно штиблеты чиновник и купил, заплатив за них после длинного торга вместо шести с половиной, которые запросил приказчик, когда показывал эту пару в первый раз, восемь рублей с четвертью, переплатив таким образом около трех рублей. И эксперт ушел с видом победителя.

— Дурак! —не мог не буркнуть себе под нос Мотька, закрывая за покупателем дверь. Закс, также иронически наблюдавший из-за конторки за этой сценой, молчаливо улыбнулся и начал ходить по магазину, а Андрей удовлетворенно вышел из-за стойки, озабоченно пощупал себе переносицу, которая его беспокоила больше всего на свете, и стал с газетой возле двери, ожидая следующего покупателя и читая новости о деле Дрейфуса, волновавшие всю Московскую улицу.

Мотьку чрезвычайно интересовало, на что приказчик употребит те деньги, которые он получил от Переделенкова. Долгое время Андрей вел себя так, как-будто денег у него и не было. «В банк он их положил что ли? » думал Мотька, когда приказчик жаловался на то, что у него нет денег на новый галстук или манишку.

Лондырев по обыкновению покупал утром на пятачок сливочного масла или осьмушку колбасы, разорялся в исключительных случаях на то, чтобы заменить сахар к чаю халвою на три копейки, но ничем не обнаруживал того, что разбогател от случайного куша. Но вот однажды возле магазина появился какой-то беспомощный и забитый человек в тулупе. Этот человек вызвал приказчика на улицу. Похож он был на мелкого торговца с лотка. Андрей вел с ним какой-то повелительный разговор.

— Кто это? —спросил Мотька приказчика, когда тот вошел в магазин.

— Отец! —раздраженно бросил Андрей. И тут же добавил:

— Дурак, с готовыми деньгами патента не может взять!

Мотька насторожился.

А зачем вам патент. Торговать будете?

— Пивную отец будет держать, —сообщил приказчик.

Положение дел для Мотьки разъяснилось.

С этого времени зачастил беспомощный человечек в тулупе к Андрею, и Мотька узнал о том, что пивная, в которую Андрей посадил отца, была не столько пивной, сколько тайным домом терпимости. Таким образом Андрей и отцу нашел занятие, чтобы тот «не дармоедничал», и деньги пустил в оборот, чтобы не лежали без прибыльного применения.

* *

*

Пробыл Мотька зиму в магазине и поправился; окреп, порозовел и из заморыша незаметно превратился в хорошо вымуштрованного и сметливого городского подростка. Склонность к обморокам у него исчезла. Но он не переставал себя чувствовать на службе у Закса кем-то в роде временного гостя, рассматривающего как-то со стороны все подробности жизни — и семьи Закса, и магазина, и всей Московской улицы.

Было во всей окружающей его жизни что-то, что Мотька силился постигнуть, но что ему никак не удавалось. Во имя чего, с раннего утра до вечера в какой-то лихорадочной суматохе, шумела Московская улица?

Ведь не для того же в самом деле изо дня в день шла здесь сутолока, чтобы только каждый из жителей города мог наесться, вечером вернуться домой и на другой день начать лихорадочную канитель сначала?

Или только для этого и живут люди?

Еще Мотьке было бы многое понятно, если бы горожане, которых он наблюдал, вели человеколюбивую дружную жизнь или хотя бы верили в бога. Но тогда они совсем иначе жили бы.

Очевидно, посещение церквей и все благочестие этих горожан было для вида, показное.

Но, с другой стороны, если никто из окружающих не ведет себя таким образом, чтобы спасти душу благочестивыми делами и верой в бога, если все люди живут по существу так, как живет, например, Андрей Лондырев, знающий только один способ отношения к ближним — кто кого смог, тот того и с ног, — то спрашивается, что плохого будет от того, что и сам Мотька пойдет по тому же пути, станет рвачем еще и почище других? Разве у него не хватит смекалки надуть кого угодно? Или у него не может ожесточиться сердце? Или он не может превратиться в безжалостного себялюбца? Но если он это сделает, то будет ли он счастлив оттого, что нахватается по горло всяких благ. Ведь не в этом же, очевидно, счастье! Но в чем?

В том, чтобы сделаться хозяином? Чепуха! Это будет вечная неудовлетворенность, как у Закса!

Сделаться миллионером? Недоразумение одно, ибо вот Переделенков хотя и богач, но разве не было гнусно Мотьке от одного его вида.

В чем же вообще смысл жизни и как ему, Мотьке, жить, если этакая путаница во всем?

Эти вопросы Мотька никак не мог решить, хотя они все настойчивей и настойчивей вставали перед ним, каждый раз все больше осложняясь новыми противоречиями. Он чувствовал, что ему пора об этом думать, ибо скоро он станет взрослым парнем и надо будет существовать самостоятельно.

Он, ночуя в комнатушке в доме Закса, читал много фантастических и бытовых книжек. Но ответа на его вопросы книжки ему не давали. Мотька начал думать, что если жизнь не идет просто бестолковым сумбуром, то ею движет какая-то совершенно особая, непостижимая для него, механика. И от этого он чувствовал себя беспокойно.

Весною Мотька начал ходить ночевать домой, иногда путешествуя в Гниловскую вместе с приказчиком, который наведывался время от времени к жене и ребенку.

В первый же вечер, когда они вышли вместе за город и перешли на полотно железной дороги в районе больших пустырей станицы, приказчик вспомнил об имевшемся у него револьвере. Он имел у себя старенький полузаржавевший бульдог. Он не рисковал ходить без него, ибо часть станицы, которая прилегала к городу и была отделена от него пустырем, изобиловала ворами, производившими нападения на товарные вагоны на станции и нападавшими иногда на прохожих.

Но своего револьвера приказчик боялся не меньше нападения. Он слышал, что в дуле заржавленных револьверов иногда застревает пуля и барабан разрывается. Приказчик и боялся, что с его бульдогом произойдет именно такая история. Он поэтому решил его испробовать.

— Хочешь выстрелить из револьвера, Матвей? —спросил он, косясь на шлепавшего рядом с ним в потемках мальчугана.

Мотька, зная с какой опаской носит свое оружие приказчик, сразу сообразил, почему приказчик дает ему пробовать револьвер. Ему пришла в голову проказническая выходка и он немедленно выразил согласие.

— Ну вот: я отойду немного, а ты выстрели и тогда подойдешь ко мне.

Мотька взял револьвер и начал взводить курок.

— Постой, постой! —завопил перепугавшийся приказчик. —Не стреляй, пока не скажу. Отойди прежде.

Мотька заглянул в барабан и, убедившись, что он, по обыкновению, заряжен пятью патронами, вставленными в гнезда чуть ли не предыдущим собственником оружия, опустил револьвер.

Лондырев с развевающимися полами летнего пальто долго, шел в потемках весеннего вечера, отсчитывая сто шагов и наконец, скомандовал!

— Стре-еляй!

Огонь сверкнул раз, другой и третий...

Мотька выстрелил. Приказчик, напряженно следивший за ним, секунду выжидал, как-будто не веря, что все кончилось благополучно и затем крикнул, чтобы Мотька шел к нему.

Но в Мотькины расчеты не входил такой неинтересный результат. Он взвизгнул и изо всех ног бросился к приказчику:

— Андрей Васильевич! Андрей Васильевич! Крутится барабан! Сам выстрелит сейчас! Курок дергается!

Приказчик, направившийся было навстречу Мотьке, испуганно остановился, не зная что делать, и неистово крикнул:

— Обожди! Обожди, не подходи!

Но Мотька был уже возле него, делая вид, что намеревается сунуть ему в руку револьвер, и, не успел приказчик понять в чем дело, как огонь сверкнул в руках вопящего Мотьки и воздух загудел, второй раз, третий... У Андрея вырвались непроизвольные пачки известных всем возрастам звуков, одновременно ему показалось, что у него слетела шляпа с головы; «Баронет» не выдержал, повернулся и изо всех ног бросился под откос полотна железной дороги, успев только заорать: —Брось револьвер! Брось револьвер! Уходи!

Под откосом приказчик упал на землю.

Мотька, разрядив последний патрон, подпрыгнул и, взглянув на распластавшегося внизу приказчика, схватился в изнеможении за живот. — Ох, не могу! Ох, не могу, — сдерживал он себя. — В штаны наделал гниловский красавец. Голову боится поднять!

Мотька готов был умереть от смеха. Но нужно было кончить комедию. Боясь, что он выдаст себя, если не выдержит марки, он собрался с духом, притворно упал тоже на землю, и, делая вид, что ворочается, окликнул приказчика:

— Андрей Васильевич?

Тот осторожно поднял голову, разыскивая в темноте глазами мальчугана.

— Тебя ранило? Лезь ко мне скорей!

Мотька, ступив на колени, бросил ему издали бульдог.

— Нате ваш несчастный револьвер и больше я не возьму его пробовать, хоть озолотите меня. Мне еще пожить хочется на свете. Вставайте, больше стрелять не будет. Патроны все.

С этими словами Мотька поднялся, спеша уйти.

— Обожди! Ты не ранен? Возьми с собой револьвер, завтра принесешь в магазин.

Мотьке очень хотелось присвоить револьвер, Но он боялся, что тогда ему попадет от приказчика, поэтому он не поддался соблазну.

— Нет, дудки. Носитесь теперь с ним сами. До свидания! Приказчику ничего не оставалось, как тоже вскочить и итти. Осторожно подняв револьвер и рассмотрев его, он

нашел его в полной исправности.

— Ах ты, проклятый мальчишка: сочинил! Выдумал все поросенок... Мотька! —взбешенно закричал он вдогонку мальчику.

Но Мотька был уже вне пределов его досягаемости и догнать его нечего было и думать.

Приказчик сунул в карман разряженный револьвер и направился к жилой части станицы.

* *

*

На другой день с утра, как и вообще во все весеннее время, вследствие предстоящих пасхальных праздников, в магазине шла усиленная торговля. Отпуском товаров покупателям занимались и Андрей, и Закс, и Мотька. Это лишило приказчика возможности начать кампанию мелких придирок к мальчугану за его вчерашнюю проделку.

Однако, он уже два раза пробовал было прикрикнуть на него за то будто, что не перечищен товар. Мотька, однако, знал, что с этой стороны он забронирован. При-, драться к нему было трудно, ибо хозяин видел, как он накануне чистил во всех ящиках обувь, смахивая пыль. Приказчик, наоборот, мог нарваться.

И, действительно, как только Андрей стал было распекать Мотьку, пользуясь моментом, когда в магазине не было покупателей, на этот раз за то, что Мотька не пошел во-время за обедом, Закс вдруг вмешался:

— Вы что к нему придираетесь? В чем дело?

— Он за делом совершенно не смотрит. Ворон ловит.

— Ты что ему сделал? Что он на тебя злится? —обратился Закс к Мотьке.

— Ничего не сделал. Он напустил себе вчера в штаны и вот теперь пристает, как будто я виноват.

— Как в штаны напустил? Что это значит?

— Пусть сам расскажет. Он лучше знает.

Закс перевел взгляд на Андрея, который буркнул ругательство и направился к дверям.

Видя, что он толку не добьется, Закс коротко сказал, повернувшись к приказчику:

— За внеслужебные истории счета здесь не сводите. Мальчишка свои обязанности выполняет исправно.

Он твердо старался быть справедливым. И Мотька ценил в Заксе эту черту; но Закс вообще был особым человеком. Не к нему ли, Заксу, приходили торговцы соседних магазинов поговорить о том, что Городская Управа не обращает внимания на благоустройство улицы, на которой гласный Сапрыкин предложил даже не проводить трамвая, так как Московская улица — «жидовская». И не он ли стоял за то, чтобы торговлю по воскресеньям и праздникам не производить, хотя сам он и был еврей? А Переделенков, Ильин и тот же Сапрыкин коллективную просьбу приказчиков по этому поводу отвергли.

Однажды к Заксу вошло два знакомых еврея из старшин синагоги с каким-то подписным листом. Как оказалось, это был сбор „на хлеб-соль“ новому начальнику края.

Закс ответил им что-то такое по-еврейски, отчего Андрей, понимавший еврейский разговор, вдруг прыснул. И затем евреи стали ругаться.

Мотька заинтересованно посмотрел на них и спросил приказчика, что сказал хозяин.

— Он велел передать от всех евреев начальнику: „Киш мир ин тохус“... И Андрей объяснил, что это значит. От него же Мотька узнал, что его хозяин решил не допустить поднесения хлеба-соли, ругаясь из-за этого со всеми угодливыми евреями.

И поэтому Закс интересовался не имеющими прямого, казалось бы, отношения к торговле и к нему самому делами.

Местный богач Перевалов, собственник паровой мельницы в городе и владелец крупных рудников возле Новочеркасска, имевший к тому же несколько пароходов, единственный человек, у которого, очевидно, не было никакого повода для конкуренции с евреями, затеял выпуск новой газеты в городе. Он вел по этому поводу переговоры с недавно приехавшим в город помощником управляющего одного банка, Рабиновичем, ухаживавшим за младшей дочерью Закса. Миллионер Перевалов приглашал Рабиновича в качестве редактора будущей газеты.

И вот это намерение богача так нравилось Заксу, что он, кажется, если бы Перевалов не довел до конца этого дела, готов был продать свой дом и сам взяться за то, чтобы только газету основать.

Мотька, видя, как волнуется всякий раз его хозяин, когда обнаруживается какая-нибудь новая проволочка с выходом газеты, думал: —При чем тут Закс? И почему ему мало той газеты, которая выходит уже несколько лет в городе?

Закс горячился, доказывая молодому Рабиновичу значение газеты и язвил перед приходившими к нему в магазин знакомыми — провизором аптеки и пользовавшимся в городе популярностью адвокатом Штейнбергом за то, что они не хотят взяться за то дело, которое затеял Перевалов.

— Ему можно, — отнекивались те. —Пусть попробует, а мы «жиды»!

И по тому, как они спорили при этом, говоря о том, что нужно хоть посредством газеты найти щелку, через которую можно было бы что-нибудь сказать, Мотька догадывался, что этот интерес Закса уже перескакивает за рамки забот о том, чтобы есть, — плодиться и богатеть. А значит, он мог приблизить Мотьку к разрешению начавших возникать у него вопросов о механике жизни.

Как ни старался Закс быть справедливым, однако, Мотька скоро убедился, что он все же от натуры торговца отказаться не может.

Этой же весной, вскоре после пасхи, умерла мать Закса, считавшаяся по документам собственницей магазина. На вывеске и значилось не — «А. С. Закс», а «Берта Давыдовна Закс».

На это имя векселя Закса подписывались по сделкам старухой.

Когда Мотька явился к открытию магазина после традиционных семи траурных дней, в ознаменование смерти старухи, то застал над магазином уже новую вывеску, на которой значилось — «Яков Самойлович Закс». Яков Самойлович был младший брат хозяина.

Мотька удивился этой перемене, еще не будучи искушен в ее значении, но она от него потребовала много работы: в то время, как хозяин и приказчик спешно начали заводить новые книги магазина, ему было поручено заклеивать на всех коробках ярлыки старой фирмы другими с именем нового собственника торговли.

— Разве не Абрам Самойлович будет уже нашим хозяином? —спросил Мотька приказчика. —Для чего это делается?

— А вот увидишь дня через два, усмехнулся тот.

Действительно, Мотька увидел. В ближайшие же дни Закса начали осаждать кредиторы магазина. Были тут местные торговцы, комиссионеры иногородних фабрик, являлись даже приезжие коммерсанты из Привислянского Края.

Некоторые из них, хотя и были удручены тем обстоятельством, что со смертью их должницы и с переводом магазина к новому лицу они лишались следуемых им сумм, относились все же к операции переписки имущества как к естественной вещи и лишь пытались заключить сделку с Заксом о частичной хотя бы оплате долгов, другие возмущались, ругались, грозили, и владелица одной местной бедненькой посреднической конторы, которой Закс незадолго до смерти старухи много задолжал, —разрыдалась, впала в истерику. Закс от нее скрылся на полдня.

Закс принял совершенно недоступный вид и ни на какие уступки не шел, хотя и видно было, что сомнительность всей операции с подставным наследником он хорошо чувствует.

Наблюдая сцены нападок на Закса и прямых обвинений его в мошенничестве, Мотька понял, как бестолково одни торговцы приобретают богатство, другие — разоряются. Для него несомненно было, что посредническая контора наиболее обиженной Гутерманши, во всяком случае, благодаря приемам Закса, действительно, в конец разорена. Вдова с детьми жила на проценты, которые платил ей Закс за долги. Теперь же она лишилась сразу и своего капитала и процентного дохода с него.

Мотьку все это разочаровало в хозяине, о котором он начал было составлять хорошее мнение. Ему сразу стало противно служить в магазине. С другой стороны, его манила на простор из магазина и с Московской улицы жажда новых впечатлений.

Однажды Мотька отправился на пристань получитЬ прибывший для магазина товар. От разливающейся солнечной теплоты он размяк; шум набережной с копошащимися грузчиками, дребезжащими телегами и бурной размашистой работой в порту заражал могучей радостью бытия, делал все впечатления особенно четкими, заставлял жадно вглядываться во все детали залитой солнцем панорамы окружающего.

Вдруг возле самой пристани, на каменном борту набережной, он увидел человека, беспечно спустившего с набережной ноги к воде. Это была какая-то знакомая фигура полуматроса.

Мотька сделал шаг к этой фигуре, заходя в бок сидевшему, и воскликнул: —Дядя Чайченко!

— Э-эй, хлопче, да это ж Мотька, гниловский матросяга наш! Ну, иди, садись — покуремо.

Человек оказался украинцем, рулевым с казачьего судна Головкова.

— Примостился попариться на солнышке, —объяснил он Мотьке. —А попал сюда потому, что сажусь сегодня на один пароход и еду до Севастополя, с тем, чтобы там пересесть на какой-нибудь корабль, отправляющийся в дальнее плавание.

Чайченко рассказал Мотьке, что зиму служил у одного казака на хуторе в устьях Дона. Вентерями ловил рыбу и крутил быкам хвосты. Теперь лето наступило и довольно: — Еду в чужие края, посмотрю, откуда цыгане берутся.

Мотька, радостно встретивший заступавшегося за него рулевого, с удивлением посмотрел на странного путешественника, недоумевая, зачем ему понадобилось знать происхождение или родословную цыган.

Но бурый от загара красавец Чайченко и сам не мог толком объяснить куда и зачем его влечёт:

— Я уж видел казаков, жидов, румын, турок, поляков; все они живут так же, как и мы: —в городах и на речках коптят всю жизнь, как в свинушниках, все один другого ругают, понастроили тюрем. Имеют для порядка полицию, начальство, и попробуй злодею какому-нибудь голову свернуть — тебя же в тюрьму посадят. Цыгане ничего этого и знать не хотят. У них начальства и острогов нет. Припишусь к ним в цыганское царство и буду с ними вольным казаком жить.

Мотька не представлял себе до сих пор, чтобы где-нибудь было цыганское царство, но он понял, что Чайченко ищет себе счастья и хорошей жизни и готов ради этого ощупать собственными руками весь земной шар. А что же придумает сам Мотька, чтобы найти' настоящую счастливую жизнь?

Он еще несколько минут поболтал ногами, сидя возле оборванного рулевого, пожалел, что больше они не встретятся и что он не может просить мать, чтобы пустила и его в вольное странствие и встал с грустью, завидуя самостоятельности Чайченко.

После этого Мотьку еще больше потянуло к перемене своей жизни; путешествовать он не мог, но нужно было в городе найти что-нибудь, что его успокоило бы. Он решил взять у Закса расчет.

— Абрам Самойлович, —обратился он к хозяину, выбрав минуту, которую счел наиболее удачной для щекотливого разговора, —я служу у вас уже девять месяцев. Сколько вы расчитываете платить мне, когда я кончу первый год?

Закс уже сам думал об этом. Развитой, сметливый подросток не мог удовлетвориться жалованьем ученика. В его честности Закс не сомневался, без него воровство в магазине давно уже началось бы, но отступить от обычая и платить Мотьке жалованье полувзрослого подручного при условии, что и Лондырев оставался бы в магазине, Заксу было не под силу. С другой стороны, утаивать от Мотьки его предполагаемое положение Закс тоже не решался. Может-быть, мальчик из привязанности к магазину все-таки останется. Можно будет потом улучшить его положение.

— Пять рублей в месяц, —сказал он, закуривая папиросу и наблюдая за Мотькой.

— Андрей, когда меня звал сюда, то сказал, что когда я научусь, мне будет положено пятнадцать рублей.

Тень недовольства промелькнула у Закса на лице. Он согнал ее, затянувшись папиросой, и с видимым равнодушием сказал:

— Я его на это не уполномочивал.

Мотька и сам предполагал, что Андрей ему соврал, но Мотька только этого и хотел.

— В таком случае ищите себе мальчика, я прослужу еще только неделю.

Закс вспылил, догадавшись, что главная причина ухода Мотьки, это осуждение его, Закса, и, обернувшись, пытливо посмотрел на Мотьку, сказав: —Можешь сейчас уходить, если не нравится тебе...

Мотька посмотрел в свою очередь на хозяина, взял фуражку: — «до свидания! » и направился домой.

Приказчика в магазине не было, иначе он задержал бы Мотьку пока не нашел бы на место него другого мальчика.