Карьера подпольщика (Повесть из революционного прошлого)

VI. НА НОВЫХ РЕЛЬСАХ.

Вдова стрелочника была очень озабочена, стараясь выполнить одну из своих материнских обязанностей. Как только Нюре исполнилось шестнадцать лет и Максимовна определила Мотьку в магазин Закса, центром ее внимания сделалась дочь; ей нужно было справлять приданое. Теперь с каждым месяцем приближалось время, когда Нюра должна была выйти замуж. Максимовна прикинула в уме, как это может совершиться, сообразила, что девушка не будет даже знать женихов, если будет работать с нею дома на стирке и краске, и решила предоставить дочери возможность показаться где-нибудь людям.

Нюрочка пошла туда, куда шли все девушки пригородной бедноты — на табачную фабрику в качестве одной из помощниц мастериц. Пока Мотька служил у Закса, дело его сестры подвинулось настолько, что в квартире матери уже появилась часть приданого для Нюры — кровать, шкап и гардероб, новенький самовар, комплект постельного белья в гардеробе. По настроению Максимовны видно было, что она «черного дня» не боится. Нюра относилась ко всем вновь появляющимся в доме вещам, как к совершенно естественному делу, и не представляла себе, чтобы ее судьба могла сложиться как-нибудь иначе, вне зависимости от этих уже собранных для нее вещей. За полгода она сделалась папиросницей, приобрела подруг и раза два-три Мотька был свидетелем тех девичьих вечеринок, которые устраивала

Нюра при участии гнилрвских и городских кавалеров и своих ближайших подруг.

Нюра переросла не только Мотьку, но и всех его сверстников. Так как компания Мотькина по мере того, как дети подростали, временно расстроилась, то, вообще, Мотька оказался теперь одиноким.

То обстоятельство, что Мотька однажды совершенно неожиданно явился домой и сказал, что он не хочет больше работать у Закса, грозило нарушить все расчеты Максимовны. Мать пробовала воздействовать на сына причитаниями, пыталась его ругать, но Мотька отпарировал ее упреки тем, что, мол, «Баронет» надул их, пообещав после года работы большое жалованье, которого Закс не думает давать; Мотька потребовал у матери, чтобы она устроила его в железнодорожные мастерские.

Максимовна подумала и решила, что мастерские тоже выход не плохой.

От покойного отца Мотьки в семье оставалась одна наследственная ценность — казенный кожух стрелочника, полученный им незадолго пред смертью.

Отнесла этот кожух Максимовна одному нескладному мастеровому железнодорожных мастерских — рессорщику Моргаю, или иначе — Евдокиму Моргаю, договорилась с ним о хлопотах насчет сына и, получивши у него обещание устроить мальчугана, сообщила об этом Мотьке.

Мотька поднял голову вверх.

Через несколько дней после этого прибежал во двор Максимовны, запыхавшись, сам Моргай, чумазый здоровяк. Он явился в замусоленной одежде, сорвавшись, должно-быть, прямо с работы. Увидев Максимовну, он воскликнул: «готово! » И после этого объяснил, что его протежэ требуют с паспортом в контору мастерских.

Мотька разыскал паспорт, пока Моргай наскоро выпивал стакан чаю, и затем устремился с рессорщиком к мастерским. Сам себе не верил Мотька, что он поступает в мастерские, когда, очутившись в конторе кузнечного отделения, он отвечал высокому мастеру инженеру Стразову, что фамилия его Юсаков, что он грамотен, что в феврале ему исполнилось 16 лет.

Ответы и внешний вид Мотьки удовлетворили мастера, но Мотьке еще нужно было на следующий день пройти медицинский осмотр в отделении железнодорожного приемного покоя. Ему выписали бюллетень и сказали куда итти.

Здесь тоже все сошло благополучно и после этого Мотьке дали рабочий номер.

И вот наступил день, когда Мотька, поднявшись в пять часов утра, направился в Кавалерку к Евдокиму Моргаю, а оттуда с ним в мастерские. Взяв медные номерки в проходной будке, через которую уже вливались лентами тянувшиеся на работу группы мастеровых, Моргай и Мотька прошли в кузницу.

Они проходили по насыпи искусственной, мощеной площадки, между закопчеными складочными заводскими зданиями. Тут лежали кучи железного лома и нового железа. Рядом с бортом площадки, которая вела к входу в кузницу, пересекался десяток подъездных рельсовых линий, по которым маневрировали пара „кукушек“ и паровоз.

За линиями возвышались здания других цехов. По самой площадке шла колейка линии для подвоза груза ручным способом. От проходной будки по разным направлениям в здания двигались группы рабочих, казавшихся козявками среди кранов, проводов и корпусов, поднимавшихся и распространявшихся так, что домики поселка сзади большого двора мастерских казались разбежавшимися в закоулки и бугры. В кузнице точно так же в первую очередь поражал контраст между суетливым муравейником казавшихся букашками людей и колоссальными размерами помещения. Паровые молота— большие двухколонные великаны, с неуклюже взятыми в медные обручи цилиндрами — торчали до самых потолков. И таких молотов, высоко нависших над суетящимися внизу фигурками, в кузнице было восемь. Мимо их, разделяя продольно на две равные части все помещение, проходила на колоннах из рельсов центральная система воздухогонных, нефтеносных и паровых труб. По некоторым из этих труб легко могли пройти два человека. Горны, покрытые зонтами, конусообразно идущими вверх были также обвиты трубами, но уже более тонкими, если не считать тех, которые поднимались вверх, и глотали из горен дым. Между горнами— проулочки. В проулочках деревянные короба с крупными инструментами и на них шкапчики для провизии и чайной посуды мастеровых. Возле горен — наковальни, железный материал, наново откованные паровозные и вагонные части, —то крупные, в виде пятидесятипудовых поршней, то мелкие — в виде гаечных барашек для замыкания болтов. Кроме обыкновенных кузнечных горен, в кузне были еще особые печи для специальных работ. В одном конце уперлись тылом в поперечную стену два сварочные пекла, доводящие металл до жидкого состояния, а в углу на противоположном конце возле маленького молота была расположена рессорная печь с равномерной температурой для легкого нагрева стали.

К этой печи, усадив подростка на приспособление рессорных работ, привел Мотьку Евдоким Моргай, оставив его тут пока начнут работу кузнецы, являвшиеся к своим горнам и вытаскивавшие из коробов инструменты.

Пока работа не началась, звуки отдавались в этом огромном помещении с странной четкостью; мастеровые нехотя перекликались, обмениваясь утренними приветствиями и замечаниями, и Мотька, присматриваясь к ним, поворачивал голову то в одну, то в другую сторону.

Но вот прогудел третий гудок в какой-то далекой кочегарке мастерских. Через дыру кузнечных ворот стало вливаться в кузню больше людей. Почти через мгновение после того, как смолк гудок, возле Мотьки, за Мотькой и где-то впереди, раздался одновременно гудящий шум. Что-то пробежало по большим трубам и с них осыпались кусочки обволакивавшего их асбеста и пыль. Еще через секунду прибавился какой-то новый шум. Теперь слегка тронулись менее мощные паровые трубы; кое-где во фланцах, которые соединяют стыки труб, слегка зашипело и запарило. Возле горен кузнецы начали зажигать концы пакли, пропитанные нефтью. Сразу в нескольких местах под железными зонтами начали летать вверх раскаленные уголинки, кузница стала в то же время заволакиваться дымом. Тох! Тох! Тох! —застучал вдруг какой-то выскочка ручник по наковальне. Так! Так! — стукнули кувалды. Так! Еще раз!

— Та-та-та-та-та! —затрещали как по команде десятки молотков сразу в разных местах.

— Бух! Бух! —заговорил, начиная работу, и молот.

Еще несколько минут и кузница была в полном ходу. От утренней прохлады не осталось и следа. Воздух стал накаляться. От движения, биения огня, звона, угольного смрада помещение, где работала пара сотен человек, уже к десяти часам утра превратилось в клокочущее пекло. Сами люди разгорячились, глаза у них начали гореть гипнотизирующим блеском, -, лица накалились так, что на них краснели даже сажа и копоть, а на всем теле выступал пот, после которого рубашки покрывались солью и несносной тяжестью висли на спинах.

Мотька приглядывался и убеждался, что после Московской улицы он в мастерских словно в каком-то новом мире. Кузница не напоминала ни лавки Ковалева, ни судна Головкова, ни тем более магазина Закса.

Как только в цехе показался монтер Садовкин, под командой которого находилась артель слесарей кузнечного отделения, Моргай, уже давно начавший с другими рессорщиками работать, кликнул Мотьку и подвел его к будущему его начальству.

— Это мой родственник, Иван Кузьмич, Леонид Сергеевич принял его в кузницу. Велели, чтобы вы определили...

— Магарыч, — подмигнул Садовкин Моргаю. —Идем, родня Как фамилия?

— Юсаков! — И Мотька последовал за низким, коренастым монтером, командовавшим артелью подростков и несколькими мастеровыми.

Садовкин провел его мимо горен в противоположный от рессорной печи угол кузни, где почти рядом стояли два небольших молота, указал на один из них Мотьке и кивнул работавшему на нем мальчугану, дождавшись, пока тот кончил бить кузнецу ковку.

— Возьми, Солдатенков, этого товарища и покажи ему как работать. Будет учиться у тебя.

И, не останавливаясь, он пошел дальше.

Мотька подошел к рыжему мальчугану, которого монтер назвал Солдатенковым.

— Становись рядом, смотри! — крикнул тот, пересиливая шум, чтобы Мотька слышал. —Когда под молотом ничего не будет, буду учить...

Мотька стал. Уже через минуту рыжий подросток объяснял ему:

— Эта ручка только для того, чтобы пустить пар к молоту. Ее надо перевесть, пока работа идет и пусть она без движения стоит. Этой ручкой, —указал он на рычаг, ведущий к золотнику цилиндра, — регулируется движение. Ее нужно держать в руке твердо и не упускать. Попробуй!

Мотька оглянулся, не смотрит ли кто-нибудь из кузнецов, и робко взял рычажок в руки.

В ту же секунду рычажок, как живой, задергался у него в руках, а молот со звоном забухал по голой наковальне.

— Не можешь, — сказал рыжий, схватывая рычажок и поднимая молот для появившегося с раскаленной полосой кузнеца. —Смотри, как я буду бить... —и он без единого слова команды кузнеца, не перестававшего вертеться и вертеть под ударами молота работу, начал то редкими ударами приглаживать полосу, то мелким и быстрым боем оттягивать и приравнивать ее, как-будто знал заранее, чего именно хочет от него взлохмаченный, подергивавший плечами в такт движению рук, с видом завзятого работяги, кузнец.

— Новый? —взглянул тот вопросительно на Солдатенкова, ткнув при этом клещами в сторону Мотьки.

— Новый! —подтвердил рыжий товарищ Мотьки.

Кузнец покровительственно кивнул головой, взглянув еще раз на Мотьку и посторонился, чтобы пустить под молот кузнеца с молотобойцем, подскочивших оттягивать спицы для колес из накаленного добела железа.

Рыжий быстро заработал рычажком и вокруг молота начал лететь фонтан огненных брызг. Молотобоец и кузнец щедро поливались ими, но, несмотря на обжигавшее их дыхание каленого железа, волочили его по наковальне то от себя, то к себе, перекидывали со стороны на сторону, подкладывали то конец, то середину и, наконец, только тогда, когда оно совсем почти стало синим, остановились, чтобы перевести дух. Но в это время другой кузнец уже подал под молот новую работу и рыжий снова принялся за рычаг и так — до самого перерыва на завтрак, потом на обед и потом до шести часов вечера, когда кончали работы.

Как только загудело где-то на завтрак, рыжий Солдатенков, схватив эмалированную кружку и налив в нее чаю из чайника одного кузнеца, устремился к группе рабочих, начавших устраиваться на коробе возле ближайшего горна для игры в карты. Кузнецы и молотобойцы видно очень любили играть в «короля», и в разных местах кузницы они одновременно и завтракали и, держа в руках веера замусоленных карточных «святцев», переругивались и азартно дулись с партнерами.

Другие рабочие чинно закусывали картошкой, воблой или колбасой, запивая горячей жидкостью из своих кружек завтрак. Было несколько таких счастливцев, у которых были пирожки и даже лимон к чаю. Кое-кто из рабочих прилег на коробах с инструментами минут на двадцать передохнуть.

Мотька позавтракал возле молота застуженной рыбой и редиской, которые ему положила мать, выпил чаю, присоединившись к артельному чайнику рессорщиков и затем пошел смотреть картежную игру. Подойдя к коробу, где пристроился Солдатенков с кузнецами и прислонясь за спиной игравших, Мотька увидел, что кузнецы играют не на «интерес», ибо перед четверкой игравших мастеровых денег не было.

И, однако, несмотря на это, игравшие так волновались и с таким рвением старались объегорить друг друга рядом наивных уловок, в чем, по всей видимости, и был главный смысл игры, что это заинтересовывало и начинало увлекать не только самих игравших, а и тех, кто подходил посмотреть на игру.

Лохматый пожилой кузнец Воскобойников с маленькими проворными глазками и подвижным коротким туловищем, которого Матвей уже видел сегодня под молотом, когда тот вертелся с железом, составлял с Солдатенковым партию против двух других игроков; он то неуловимым будто бы для противников движением пальцев показывал Солдатенкову свои крупнейшие козыри, то движением бровей спрашивал товарища, с какой ему масти ходить, убивать ли карту противника или пропустить, чтобы убил ее Солдатенков. В то же время он не переставал громко выражать свое удовольствие по поводу выигрышей такими выразительными междометиями, которые где-нибудь в другом публичном месте вызвали бы переполох и составление полицейского протокола.

Противная сторона — чахоточный бандажник Простосердов и атлет молотобоец Гвоздев также сговаривались знаками, но они играли с молчаливым ехидством и, когда им удавалось выигрывать партию, они как дети гоготали, подтрунивая над Воскобойниковым. Когда прогудел гудок, Солдатенков вскочил и кивнул головой Матвею: —Идем!

В течение десяти минут, пока кузнецы нагревали остывшие за время завтрака горны, Солдатенков объяснил Матвею процесс работы на молоте и в заключение дал попробовать ему управлять рычажком.

Матвею, наконец, удалось правильно поднять молот, стукнуть им несколько раз с неуверенными выдержками и остановить, а затем еще стукнуть и остановить.

Первый успех был налицо. После обеденного перерыва урок повторился. Тоже делалось в течение нескольких последующих дней и скоро Матвей стал работать, сменяя Солдатенкова сперва урывками, а затем, на равных правах, чередуясь с ним ежечасно.

* * *

Матвей, выглядевший в это время уже определенно сложившимся здоровяком-подростком, начал присматриваться к жизни кузнечного отделения, а затем и других цехов.

Но, прежде всего, он определил свое положение в кузнице. Он узнал, что он вместе с остальными подростками и мастеровыми, работавшими на паровых молотах, входит в одну команду, с полдюжиной слесарей — инструментальщиков, подчиненную монтеру Садовкину. Артель подростков должна была не только работать молотами, но и вести их ремонт, а также выполнять некоторые работы по содержанию в порядке особой кочегарки, обслуживавшей кузнечный цех. Для этого Матвей с другими подручными при надобности должен был оставаться на работе в обеденное, вечернее и праздничное время, когда работы под молотом не производились.

Зато в рабочее время, пока Матвей только учился работать и с молотом управлялся Солдатенков, он мог вырывать часа полтора до обеда и столько же после обеда на то, чтобы обойти один за другим сборно-паровозный, механический, вагонный и ряд других цехов, обнюхивая их помещения и примечая, где что делается.

Нечего и говорить о том, что он, составив первое представление о мастерских и присмотревшись несколько к установившимся в них порядкам, постарался прежде всего разыскать Сеньку Айзмана, еще с весны работавшего в сборном цехе.

Он его застал возле одного ремонтируемого паровоза, над которым под управлением седоволосого монтера Иванова возилась артель слесарей. Семен поддерживал в переносном железном горне огонь, между тем как слесарь, с которым он работал, прилаживая нагретую на горне коленообразную скрепу между рамою основания паровоза и цилиндром, старался, чтобы отверстия колен совпали с отверстиями в раме и в металлической обшивке цилиндра.

Выждав пока Айзман освободился, Матвей показался ему из-за паровоза, где до того времени стоял и кивнул головой.

Вспыхнувший от неожиданности Семен оглянулся, сказал слесарю, что уходит и подошел к приятелю.

— Идем в «клуб», — предложил Матвей, с радостным чувством здороваясь с товарищем.

Айзман кивнул головой и они направились в одну из общих уборных двора, куда мастеровые сходились для того, чтобы за пятиминутным разговором друг с другом покурить и перевести дух от работы.

Приятели уселись в уголке на стопочках из кирпичей. Матвей любовно посмотрел на старого приятеля своих игр и сообщника своих мероприятий.

— Ну, что будем теперь делать? —Спросил он довольный тем, что они опять вместе.

— Работать... читать... сказал Семен. Я люблю теперь возле театров торчать, потому что иногда удается обойти билетеров и попасть на спектакль.

— А в мастерских работать всю жизнь будем? —нерешительно спросил Матвей.

Семен об этом еще не думал. Он минуту помедлил, между тем как Матвей обратил внимание на, то, что его товарищ даже на работе, выйдя из-под замасленного паровоза, благодаря прилаженному костюмчику, все же имеет более городской вид интеллигентного, подростка, чем он сам в своей некроенной базарной синей рубахе. Это вызвало в нем сожаление, что он не является таким же аккуратненьким.

Семен, соображая о том, как в самом деле может сложиться их будущая жизнь, ответил:

— Ты знаешь, многие, ведь, наоборот, радуются, если знают, что навсегда останутся здесь работать. Но тебе не придется, потому что тебе может-быть в солдаты ещё итти.

— А это лучше разве?

— Нет. Но что-нибудь делать нужно же?

— Хотелось другого.

Да, совершенно верно, хотелось другого. Им так улыбалась разнообразная жизнь книжных искателей приключений, попадающих в самые заманчивые положения и по прихоти распоряжающихся не только собою, но и окружающей обстановкой. А между тем, судя по тому, что и в мастерские-то попасть на работу составляло в их жизни целое событие, никакие более блистательные перспективы им совершенно не улыбались.

Товарищи на минуту задумались. Семен поднял глаза, вспомнив что-то.

— Ты помнишь, Матвей, у тебя на Кавалерской улице был один приятель, Петька Развозов?

— Знаю, —подтвердил Матвей.

— Он тоже работает у нас в сборном...

— Ну? —удивился Матвей.

— Давно уже. Но дело в том, что он подличать в мастерских начал и за счет других к мастеру подмазывается. Про меня несколько раз говорил, что я из кагала, который ты развел на Кавалерке. На мастеровых и мальчишек наушничает. Чужую работу у кого-нибудь возьмет и говорит, что он сделал. Мы думали, что он просто не знает, где по мордасам себе подработать, а он оказывается с целью все это: добивается, чтобы его перевели в главную контору кем-нибудь. —Тогда, —говорит, —из меня выйдет человек, я дослужусь до бухгалтера или техника, а вы и сдохнете под какой-нибудь машиной.

— Фу, ты, цаца! —Выругался Мотька. —Это Петька-то Развозов сделается техником? Растяпа! Губошлеп!

— Да, брат, растяпа. Он об этом уже и перед мастером антимонии разводил и в контору дорогу нашел. Если подмазываться не перестанет, что ты думаешь, не вылезет? А мне проходу не дает — только „жидом“ и честит. Про тебя говорил, что тебя поп правильно назвал сороконожкой.

Матвей вспыхнул на мгновенье,.

— Ну, если хочешь, с таким на Кавалерке можно побеседовать так, что он перестанет трепаться.

— Поманежить, как следует?

— Да!

— Трудно поймать его на Кавалерке. А в мастерских это не выйдет.

— Он далеко от тебя работает?

— Возле верстаков, копается всегда. Испортился. Превратился совсем в гнусного типа. Недавно дают ему нарезать несколько медных трубок, а он их вертел-вертел, ничего с ними не сделал, взял подбросил одному соседу, а у него нарезные украл. Год работает.

— Вот пассажир! У своих же товарищей?.. —изумился Матвей. —И еще метит в техники! То-то будет гадить всем.

Семен махнул рукой.

— Ну тогда надо взяться за него непременно. Приобщим Тольку Сабинина к этому делу, чтобы он последил за ним и на Кавалерке когда-нибудь его застукаем.

— Да, нужно что-нибудь сделать...

Матвей поднялся.

— Как поживает Нюра? — спросил его Семен, подавая руку.

— Работает папиросницей у Кушнарева. Собирается замуж выходить.

— А... пришпилила мне нос, — засмеялся Айзман, и не знает, что я метил к ней в женихи.

— Да. Позовет шафером на свадьбу. А как Боня?

— Фю-и-т! —свистнул Айзман. —Как уехала с отцом, — ни слуху, ни духу.

— Ха-ха! Спекся значит и я, —засмеялся в свою очередь Матвей. —Думал, совсем, было мои амуры на мази, и оказался один пшик. Будем заниматься теперь чем-нибудь другим.

— Чем?

— Посмотрим. Каким-нибудь мужским уже делом, а не бабьим.

— Посмотрим. До свиданья!

И молодые люди, дружески расставшись, направились каждый в свой цех.

* *

*

Матвей работал в кузнице уже месяца три. Научился работать на большинстве молотов. Познакомился со всеми мастеровыми артели Садовкина. Знал каждый уголок кузни. Начал понемногу слесарничать на отделке частей для машин. Работал сплошь и рядом вечерами и в воскресные дни, чтобы выработать на рубль больше.

В это время он начал призадумываться над своим положением; что толку из того, что он сделается через год-два лучшим слесарем и затем начнет бродить по заводам.

Правда, интересного в тех человеческих массах, которые заполняли мастерские было не мало. Жизнь тут царила трудовая, артельная. С первого же дня Матвея, не взирая на то, что он был подростком и только учился еще работать, все стали называть товарищем. Через несколько дней уже после того, как он поступил, его фамилия начала аккуратно фигурировать в табелях заработка, отмечавшегося возле доски, на которой вывешивались номера рабочих. Но что из всего этого было Матвею, когда, заглядывая в будущее, он не видел никакого смысла в вечной работе во имя того, чтобы сомнительно обеспечить свое существование на следующий день.

Он глядел на старого кузнеца Склярова, работавшего в мастерских со времени их основания. Скляров работал здесь и в такое хорошее время, когда рабочим, чтобы удержать их, поднимали заработную плату. Благодаря этому Скляров, подобно полдюжине других пожилых кузнецов, получал четыре рубля в день. Он имел собственный домик уже. Но и Скляров, для того, чтобы этот дом не проесть, должен был работать, как вол.

С двумя молотобойцами он бегал то к наковальне, то к паровому молоту, ворочал тяжести, клевал разогретое железо ручником, правил ударами молотобойцев в течение четверти часа, пока железо не застывало, а затем, когда становился весь мокрым и красным, как-будто его тоже только что хорошо нагрели в горне, подымал с полу ведро холодной воды и через край выливал себе в горло добрую его часть. Этот старичина, действительно же был здоров, как богатырь, когда его не брала никакая простуда! После такого охладительного приема он полминуты отдыхал, а затем снова набрасывался на ковку железа.

Но чего ради он с таким остервенением работал? Мотька знал, что у Склярова целая уйма детей, для которых не хватало даже Скляровского жалованья и вот он нагонял себе так называемые аккордные. За работу, произведенную кузнецом сверх вычисленной инженерами и технической конторой нормы, полагалось дополнительно вознаграждение пропорциональное выработке каждого мастерового, и это гнало Склярова, гнало также пожилых кузнецов Пусто— войтова, Мокроусова и Соколова, а за ними тянулись и другие.

И сколько не работал Мотька, когда он ни стоял на молоте, все время продолжалась эта свирепая работа с дышущим печью металлом. Все время ухойдакивались под работою кузнецы и молотобойцы.

— Неужели всю жизнь так? —снова и снова спрашивал себя Матвей.

Работа слесарей не была такой отчаянною. Слесаря за некоторым исключением, работали обычно с прохладцей. Труд возле верстаков не требует такого напряжения физической силы, как движение кувалд или ворочанье клещами с ручником в руках. Но разве от этого дело было лучше, если слесаря могли приработать что-нибудь только сверхурочной работой? Разве, в итоге, можно было кому-нибудь из них мечтать хотя бы о маленьком перерыве, о недельном отдыхе? Отдых могла принести безработица или болезнь, но этого все рабочие боялись до того, что избегали даже думать об этом.

Молодые мастеровые такого возраста, как Матвей, вроде Солдатенкова, знали кроме работы единственный вид отдыха; они в субботние получки и в воскресные дни ходили в пивные, играли в карты, напивались или занимались грубым и недвусмысленным, иногда для них самих противным, ухаживанием за девушками, которых потом меняли, ради новых ухаживаний, заканчивавшихся всегда до тошноты одинаково.

Все это делалось на-ряду с нищенскими недостатками у всех на глазах, без возможности разориться на лакомство или израсходоваться хотя бы на устройство товарищеской прогулки за город.

Стоила ли, наконец, такая жизнь того, чтобы так зверски работать, как это приходилось делать в мастерских?

Матвей не мог этого допустить и тем больше мучился новыми вопросами.

Он понимал бы свое положение, если бы знал, что от давшись работе, примирившись с положением труженика, он приносит тем самым пользу людям, но он чувствовал, что его работа на молоте с подлинно-общественной пользой не связана как и вся работа других таких же поденщиков как и он; эта работа вызывала со стороны всякого горожанина и не горожанина только пренебрежение. Заводской труд презирался, а что касается пользы, то Матвею ясно было, что получают от работы ее только богачи. И вот Матвей терялся.

Он знал бы еще, что ему делать в том случае если бы ясно было, что в человеческой жизни ничего ни святого, ни полезного для других людей нет. Что в ней есть только право хищника, который умеет все заставить служить на пользу себе, а затем проповедывать добро и делать вид, что он лучший человек на свете. Если бы ясно было, что так именно установилось отношение между людьми — что иного положения не будет и быть не может, то тогда у Матвея сразу все сомнения исчезли бы. Он ни одной минуты не остался бы дальше работать, как животное всю жизнь. Он-то нашел бы в себе достаточно и ловкости и воли и защитной хитрости, чтобы сделаться самым счастливым пройдохой, хотя бы для этого нужно было стать даже на путь разбоя.

Хотя Матвею и казалось, что есть все же люди, которые что-то о смысле жизни знают, присматриваясь вокруг, но он таких людей не находил.

Ему самому делалось несколько раз смешно от того, что он так много думает о том, на что никто другой, казалось, не обращает внимания. В один из таких моментов ему вдруг пришло в голову огорошить своими недоумениями никого другого, как заведующего отделением, инженера-мастера Стразова.

Это было уже в то время, когда Матвей окончательно освоился с работой в кузнице и мог работать на любом молоте с такой ловкостью, как-будто он и родился возле наковален паровика.

К нему подошел, бросив свой молот Солдатенков и начал его уговаривать, заключить с ним сделку на одолжение денег.

Матвей слушал его, отшучиваясь от навязчивого парня и в то же время думал о своем.

Он не мог теперь и мечтать о том, чтобы летом побродяжничать за Гниловской станицей, по ту сторону реки, по Приазовской степи — вволю поваляться на траве на солнце, посидеть за увлекательными повестями и рассказами — этих возможностей он почти лишился с того времени, как сделался мастеровым.

В это время между горен, наковален, приспособлений для ковки, он увидел остановившегося Стразова.

Высокий, стройный инженер в форменной фуражке, остановившись возле номерной доски, окидывал взглядом одно горно за другим и что-то соображал.

Мотька знал, что Стразов является одним из наиболее образованных и интеллигентных мастеров в мастерских. Он даже кончил будто бы институт, но будучи бедняком получил должность, только женившись на бывшей горничной начальника. Между тем, мастеровые говорили, что он по своим знаниям и аттестациям мог бы управлять всеми мастерскими.

Матвею вдруг пришло в голову посягнуть на казенную неприкосновенность кузнечного инженера и испытать его понимание жизни.

Он обернулся к искушавшему его Солдатенкову.

— Артем! Поработай-ка две минуты, мне нужно со Стразовым поговорить. А потом поговорим насчет денег.

— Надумал?

— Надумал.

— Дашь?

— Дам

Солдатенков без оговорок взялся за рычажки.

Матвей шагнул с деревянного помоста и направился к Стразову. Тот продолжал стоять и издали увидел приближавшегося мастерового.

— Леонид Сергеевич! не сердитесь, и скажите мне: в чем смысл жизни и в чем счастье человека? Для чего мы работаем, как звери? Вы это наверно знаете, потому что вам видно все это.

Стразов покосился вспыхнувшими глазами на остановившихся в двух шагах кузнецов и обернулся к Матвею.

— Тебе для чего это знать?

— Потому что я не хочу жить, не зная, для чего.

— А что же, ты хочешь быть всезнайкой?

— Нет, Леонид Петрович, я прошу, чтобы вы мне объяснили, какой смысл в том, что мы всю жизнь будем работать в кузне? Для чего рабочие, мастерские и весь свет? Ведь вы же командуете всем этим... Вы все должны знать...

Мастер еще раз посмотрел на слушавших разговор кузнецов, к которым присоединилась еще пара человек, привлеченных вопросами Матвея. Последний их не замечал: они стояли сзади него и с испытующим интересом следили за мастером, хотя делали вид, что смеются.

Инженер закусил губы и с презрением оглядел умничающего подростка.

— Иди работать, — распорядился он, —сюда поступают не для того, чтобы выдумывать разные бредни. Всех счастливыми даже бог не может сделать.

— Бог? А для чего же мы работаем?

— А для того, чтобы не фантазировать о счастьи. Иди работай, и не думай о том, чего и поумнее тебя — никто не решил. Мудрец!

И Стразов, повернувшись, пошел к рессорным печам..

Мотька взглянул на кузнецов, сразу утерявших интерес к разговору, как только Стразов уклонился от ответа.

— Что, узнал больше половины? Смотри теперь. Уволит Стразов, — сказал один из них, предупреждая Мотьку.

За это? — Пускай увольняет. — Возразил Матвей, хотя угрозы испугался.

— Сами они ни черта не знают, хоть и ученые, — констатировал Воскобойников, узнавший о чем спрашивал Стразова Матвей.

Однако, мастер на этот раз не уволил Матвея. Вместо этого он предупредил о дерзости подростка Евдокима Моргая. И вот естественный опекун Матвея в мастерских,. Моргай, подошел к нему на другой день с выговором.

— Как ты смел Леониду Сергеевичу какие-то контры устраивать? Хочешь ты, чтобы и тебя и меня выбросили из кузни или. ты жиганом хочешь сделаться? Ты думаешь, тебя контры против твоего мастера до добра доведут?

Удивительным чудилой был этот Моргай: мужчина силищи богатырской и один из тех легендарных кузнецов, на груди которых можно ставить наковальню, чтобы без страха отковывать на ней под парой молотов железные полосы, он в то же время был самым боязливым существом, с которым когда-либо имел дело Матвей. И не то, чтобы он боялся какого-нибудь мордобоя или уголовщины. Наоборот, Моргай мог похвастать запальчивым бесстрашием. Будучи в молодости известным кулачником он и теперь тайком от жены ходил иногда на бои и, зачастую, войдя в азарт, кидался в драку. Но его боязнь вытекала всецело из того непрочного положения пролетария - мастерового, вследствие которого он каждую минуту мог оказаться без работы, а значит и без пищи, без необходимейшего, хотя бы обглоданного куска хлеба.

Странно было наблюдать, как этот здоровый с широкой физиономией, которую выразительно называют «рождеством», человек, ежился перед мастерами и подмастерьями, как он обходил по улице каждого городовика, как он готов был прижаться к стене перед любым человеком, о котором он мог думать, что тот имеет хоть какое-нибудь отношение его судьбе.

Но вместе с тем, Евдоким Моргай был и воспитанником окраины, а следовательно, отчаянным горлопаном.

Поэтому, стоило только ему подумать, что его благополучию это не повредит, как он делался смельчаком, поднимал голос и даже отчаивался на буйство.

Как только Стразов вызвал его в контору и сказал, что подросток-молотобоец нуждается во внушении и в том, что бы за ним смотрели, как Евдоким Моргай перепугался на смерть и очутился со странным словом «контры» возле молота Матвея.

— Ты понимаешь, кого ты затрагиваешь? Ведь это же тебе не товарищ, не Солдатенков: —он чихнет и тебя здесь не будет... Этого ты хочешь?

— Да бросьте, Евдоким Мартынович. Только света, что в окошке — эти мастерские, не пропаду без них.

— Отчаюга ты, отчаюга, Матвей! Пойду матери скажу...

— Ладно.

Но отделавшись от нелепой опеки Моргая, Матвей все же не переставал думать о том, что его больше всего мучило. Среди кузнецов его обращение к мастеру стало скоро известным; кузнецы посерьезней вкривь и вкось толковали Мотьке, в связи с этим, о смысле жизни и о том, что такое счастье, но от их объяснений веяло само утешением людей, принимавших жизнь так, как она есть Матвею же этого было мало.

Но совершенно неожиданно Матвей нашел ответ на свои вопросы.

Однажды, —это было уже осенью — Матвей, придя сравнительно рано на работу, направился в стоявшую за кузницей дежурку, где сходились явившиеся до гудка кузнецы, чтобы побалагурить с бывалым кладовщиком Арефьевым из старых солдат, который с помощником, молоденьким конторщиком, приходил обычно еще в четыре часа утра, чтобы выписать кузнецам материалы по требованиям, поступавшим к нему с вечера.

В маленькой дежурке, образованной из корпуса товарного вагона, когда вошел Матвей, горела лампа; на чугунной печке грелся чайник, а возле стола, кроме самого Арефьева, сидели, близко склонившись друг к другу, кузнецы: Василий Терентьевич Соколов и Мокроусов, бандажник — кузнец Простосердов и молотобоец Воскобойникова, — Качемов.

Всех их Матвей знал уже, так как он обычно работал для них, то под тем, то под другим молотом.

В свою очередь, кузнецы выделяли шустрого мастерового из среды таких же, как он, подростков, подметив в нем какой-то больший интерес к общечеловеческому. Ясно было для них, что Матвей был серьезнее своего возраста и чего-то ищет.

Когда Матвей открыл в дежурку дверь, —все, сидевшие за столом, отшатнулись от лампы и взглянули на вошедшего.

Одно мгновенье они нерешительно молчали, очевидно, прервав какое-то занятие. Затем Мокроусов, угрюмый, похожий на цыгана мужчина, отличавшийся тем, что в рабочее время, обычно, он ни с кем не разговаривал и злобно огрызался от тех, кто к нему обращался, в праздники же пил водку, пиво и спирт, как верблюд воду, повел мутными глазами на Арефьева и отрывисто-хрипло буркнул:

— Продолжай. Не съест!

Бандажник Простосердов одновременно кивнул головой кладовщику: — Можно, наш мальчишка! Остальные тоже, очевидно, препятствия в приходе Матвея не видели, и Арефьев, положив на стол какой-то печатный листочек, начал продолжать прерванное было чтение.

Матвея заинтересовала таинственная сообщническая обстановка, которую было нарушил его приход и он, тихонько подсев ближе к читающим, внимательно начал слушать. Часть прочитанного он пропустил, но и того, что он услышал было вполне достаточно, чтобы он почувствовал, что у него в голове вдруг все закружилось, подобно маховому колесу.

Все, что было раньше прочитано, продумано, пережито и прочувствовано, всколыхнулось. В этом печатном листке, который боязливо читали бородачи-кузнецы шла речь именно о тех вопросах, которые больше всего мучили Матвея: должны ли рабочие, которых листок называл пролетариями, всю жизнь нести каторгу работы и влачить за это вечное нищенское существование, или они могут мечтать о действительно человеческой жизни.

Но что же это был за листок, который ставил так прямо те вопросы, на которые до сих пор Матвей не находил ответа и ставил их никому другому, как именно рабочим же, давая на них горячий и ясный ответ?

Матвей затаил дыхание и слушал чтение, жадно глотая каждое слово.

Арефьев кончил чтение. Кузнецы оторвались от стола. — Да, — сказал словоохотливо Простосердов, делая из махорки цыгарку и передавая кисет с табаком Мокроусову. —Правда, то оно правда, жизнь собачья, но один рабочий в поле не воин. А у нас и совсем нет таких, чтобы темной кареты не испугались, и добивались этого социализма.

— Не все испугаются, — придирчиво буркнул Мокроусов.

Остальные молчали. Соколов, неопределенно оглянув Простосердова и Мокроусова, поднялся:

— Сейчас рявкнет нам Соловей-Разбойник. Пойдем посмотрим, что сегодня нашему начальству снилось по поводу прокламаций. Идем, Кузьма.

Он и Простосердов пошли, за ними поднялись другие. Матвей вдруг решил опередить всех и догнал Мокроусова. Он видел, что Арефьев после чтения сунул листок свирепому нелюдиму и тот его спрятал.

— Товарищ Мокроусов!. — Остановил мастеровой необщительного кузнеца. — Очень прошу вас, что хотите делайте, а дайте мне листок прочесть!

Мокроусов взглянул на подростка из своих провалившихся глазных ям, до половины скрытых бровями, ехидно улыбнулся большой нижней губой, но ничего не сказав, вынул из кармана листок.

— На, только смотри, чтобы никто не видел, принесешь обратно и не говори никому, что брал у меня читать, иначе на тебя же все я сверну потом. Скажу, ты мне подбросил.

— Ладно!

Матвей не стал спорить, и направился было к своему молоту, но уже близко было к началу работы. Намереваясь под прикрытием молота усесться читать, Матвей оглянулся и увидел, что возле ближайшего горна Васька Качемов выбрасывает из короба инструмент, а Воскобойников, бросив на наковальню рукавицы, подвязывает дерюгу фартука и готовится закладывать железо в горно, попутно сквернословя в виде приветствий дружно собирающимся вблизи соседям. Ко второму молоту, стоящему рядом с Матвеевой машиной подошли работавшие на нем будущие слесаря Архип Карпенко и сверстник Матвея Лисичанский. Карпенко, высокий, угреватый, но очень самостоятельный парень, знавший уже всю подноготную нескольких пивных и с видом знатока судивший о том, какое отличие для него представляет жизнь с женщиной или девушкой, как только пришел, сейчас же направился к Ваське Качемову делиться с ним сообщением о том, как он провел вчерашний вечер. Лисичанский был новым только что поступившим учеником, сыном молотобойца, работавшего с патриархом кузни Скляровым. Он поэтому еще от молота не отходил — и то стоял возле Карпенко, учась у него, то шел смотреть как работают кузнецы, Матвей решил воспользоваться несколькими минутами времени перед началом работы и направился в кузнечную кочегарку, где артелью подростков накануне был оставлен на печах различный инструмент и поэтому никто не мог бы заподозрить, что Матвей находится там без дела. Действительно, ему здесь никто не помешал.

Когда Матвей возвратился оттуда он был всецело под впечатлением прокламации. Он словно бы переродился и все рабочие цеха казались ему теперь новыми людьми. Это уже были не распыленные единицы мастеровых и подмастерьев, из которых одни были домовладельцами, хотя и продолжали тянуть поденщину, а другие не имели и хлеба вдоволь, чтобы быть сытыми, а все они были людьми одного общего классового положения — пролетарской массой.

Он, становясь на молот встретился взглядом с поступившим в мастерские из другого завода кузнецом Учужаниным, который держался всегда как-то особняком и отличался сдержанностью манер, что создавало впечатление некоторой его интеллигентности. Матвей раньше объяснял эту сдержанность молодого кузнеца гордостью. Но теперь, встретившись с его случайным взглядом, он подумал, не знает ли У чужанин о бессмысленности вечной работы мастеровых за нищенское вознаграждение, и не молчит ли он об этом только потому, что ждет, пока все сами это поймут. Да вероятно и другие кузнецы знали это, но считали, что это не их дело. Разве Склярову, Соколову, Простосердову неясно было, что они за работою света не видят? Этого мог не понять разве только Воскобойников, ни о чем, казалось, никогда не задумывающийся или Моргай, боявшийся больше смерти всякого неповиновения, — Карпенко, лучше всего себя чувствовавший в пивных, но таких безразличных к какой бы то ни было мысли об общем положении рабочих было все же едва ли больше, чем тех, кто так или иначе был способен задуматься о своей жизни не только под угрозой нужды сегоднешнего дня. Как бы то ни было, но Матвей решил немедленно же приступить к тому, чтобы розыскать в кузнице людей, которые могли бы быть его единомышленниками и вместе с ним образовать общество рабочей партии, как это предлагалось пролетариям в прочитанном Матвеем листке.

Матвей возвратил прокламацию Мокроусову. Но он тут же узнал, что подобные листки были разбросаны по мастерским и в других цехах. Несколько из них ходило под большим секретом по рукам кузнецов и один такой секрет Мотька разгадал сам, увидев, как один слесарь из артели Садовкина, не разговаривавший до того с Карпенко из-за одной ссоры, о чем-то сообщнически заговорил с последним и затем сунул в руки листовку, после чего Карпенко на четверть часа куда-то исчез. В остальном, если не считать того, что с утра по кузнице ходил безотлучно, наблюдая за работами, помощник инженера Стразова мастер Нейман — никаких других последствий, очевидно, прокламация не имела.

Но за четверть часа до обеда к Матвею вдруг пришел Семен Айзман. С видом заговорщика, имеющего важное сообщение, он до той поры, пока Матвей не кончил работу, ничего существенного не говорил, дождался, когда Матвей завернул рычажки парорегуляторов и освободился, и только тогда осведомил приятеля о новости дня.

— Знаешь, в мастерских прокламации были разбросаны, — сказал он, следуя за Матвеем в уголок кузницы, где мастеровой собирался обедать.

— Знаю. Читал одну.

— У нас сегодня арестовали рабочего, который разбрасывал их в сборном цехе — Соколова. Симпатичный слесарь, недавно поступил, приехал из Москвы. И знаешь, как узнали? Выдал Развозов.

— Ну! — вскочил с короба Матвей. — Откуда он знал?

— Он рано пришел, хотел опять должно быть что-нибудь у соседей выкрасть, а этот парень не заметил его, тоже раньше всех пришел и подбрасывал по одной в инструмент на верстаки. Петька посмотрел одну, прочитал и сейчас же к мастеру. Тот к жандармам по телефону. Развозова вызвали на допрос, а через два часа Соколова вызывают в контору и оттуда в тюрьму.

— А откуда известно, что это Развозов наделал?

— Табельщик же из конторы и рассказал монтеру.

— Вот сволочь завелась! —выругался Матвей. —И он работает?

— Да, а что же? Теперь за него будут не только мастер, а и жандармы.

Матвей, задумавшийся о сделанном приятелем сообщении, стал обедать. Проглотил кусок мяса. Затем ему что-то пришло в голову.

— Ты Тольку Сабинина давно видел? —спросил он Семена, который между тем молчаливо ждал, что скажет его приятель.

— Прошлое воскресенье вместе с ним ходил менять книги.

— Он еще на Кавалерке живет?

— Скоро переходит на Темерник, а сейчас там.

— Пойдем сегодня вечером к нему?

— Идем. У вас вечерних работ сегодня не будет?

— Чорт с ними. Это нужнее.

— Прямо с работы?

— Да.

— Ну, я зайду...

— Заходи и там вместе поговорим.

* *

*

Негодующий Матвей решил, что Развозова надо проучить. Вечером у Анатолия Сабинина он и двое его товарищей вырабатывали план мести. Старший брат Анатолия Сабинина, Илья, также работавший в мастерских в механическом цехе, узнав, что товарищи затевают взбучку виновинка ареста подпольного революционера из сборного цеха, через брата передал поощрение приятелям на их предприятие. Он заявил, что он знаком с социалистами, но его покамест еще «испытывают» и в организацию обещают принять только, когда составится кружок человек из пяти или восьми. Но он обещал, если ребята выполнят свое намерение, познакомить Матвея с одним токарем, который имел связь с организацией.

Это Матвея окончательно пришпорило. Судя по опыту сегодняшнего дня, когда ему никто в кузнице не только не хотел что-нибудь сказать об организации рабочей партии, а даже боялись слушать его, когда он говорил, что кузнецам необходимо организоваться, он уже думал, что дело знакомства с социалистами и проникновения в организацию придется отложить в весьма долгий ящик. Он даже слышал, что в подбрасывании листовок мастеровые, вообще, ни при чем, что Соколов арестован зря, а делают-де все это студенты тайком в городе. Но Матвея это не успокоило, а только разожгло в нем желание разыскать этих таинственных студентов. И неожиданно брат его приятеля Тольки, Илья, с которым Матвею до сих пор не пришлось даже разговаривать, вследствие того, что тот был старше, почти устраивал его в том, что ему было больше всего теперь необходимо. Нужно было только, раз на то пошло, не оскандалиться с этим пантюхой Развозовым и, действительно, устроить ему баню.

Узнав от Анатолия, что Развозов по вечерам в праздники начал гулять с одной девицей, Матвей и Семен уговорились, что они придут к Анатолию в воскресенье на Кавалерку, где и будут подстерегать Развозова, когда тот выйдет с девицею гулять.

Семен подал одну хорошую мысль.

— У моего старика полная кладовая разного подержанного старья. Давайте переоденемся, чтобы Петька нас не узнал.

— Антик! — обрадовался Матвей. — Никто и не подумает, что мы оказались такими мастерами. А для того, чтобы меньше обратить на себя внимания, давайте возьмем с собою Клару и Зосю. Сделаем вид, что гуляем тоже, а потом, когда нужно будет, пошлем их домой.

— Великолепно!

В следующее воскресенье на Кавалерской улице, в той ее части, где она оживленным переулком соединяется с городом и дает начало местному Новопоселенковскому саду, кроме прочей публики, гуляло две парочки весьма молодых людей и особо стояло трое юных парней мастеровых.

К компании, решившей свести с Развозовым счеты, пристало еще двое друзей. Один из них был старый школьный приятель Юсакова — Володька регентов, он же Напрасный, служивший теперь на водокачке, а другого Матвей неожиданно открыл в новичке, только-что поступившем в артель Садовкина на работу в кузнице. Это был подросток моложе Матвея, весьма скромный сирота, мальчуган Сигизмунд, оказавшийся сыном вдовы, у которой квартировал арестованный Соколов.

На этого мальчика произвел большое впечатление их бывший квартирант и его арест. Как только Матвей, ведя среди товарищей самочинную агитацию, заговорил с ним о том, что всем мастеровым нужно делаться социалистами, тот сейчас же привязался к Юсакову, рассказал все, что знал о Соколове, предложил Матвею меняться книгами, и молодые люди сделались в несколько дней лучшими друзьями. Матвей после этого не захотел скрыть от Сигизмунда своего плана расправы с доносчиком. Сигизмунд начал настойчиво просить, чтобы и его привлекли к этому делу.

Все они и были налицо у Новопоселковского сада. Матвей гулял с Кларой, Сигизмунд с Зосей, отдельно стояли Анатолий, Семен и Владимир Напрасный.

У старого Айзмана в числе того старья, которое он закупал по дворам, чинил, а затем продавал, заговорщики нашли из наиболее подходящего по размеру платья один костюм ученика-реалиста старшего класса и один — ученика мореходного училища. С разрешения старого Айзмана Семен и Матвей забрались в кладовую для учинения маскарада, там переоделись и в таком виде учащихся франтиков пошли гулять со старшими сестрами Семена Айзмана.

Зося не подозревала об истинном смысле прогулки. От Клары же не укрылось то обстоятельство, что друзья ее брата что-то затевают. Но она ничего не говорила об этом.

И Семен — в виде ученика мореходного училища в матросской фуражке и черном мундирчике, и Матвей — в шинели реалиста выглядели весьма недурно; они вполне вошли во вкус роли франтов, но они не подумали, что они на улице могут нарушить какое-нибудь правило учебных заведений, форму которых они одели, а тогда их остановили бы, и они могли бы оказаться в весьма скандальном положении.

К счастью, им отчаянно повезло, и на них никто не обратил внимания, несмотря на то, что они не блистали естественностью манер в первые минуты, когда вышли на улицу.

Их сообщница Клара, в качестве гимназистки шестого класса, хотя и видела, что ни Матвей, ни Семен не найдутся, как поступить, если какое-нибудь школьное начальство остановит их, но решила рисковать вместе с ними. Сама она своей гимназической формы не одела, а вышла в скромной осенней кофточке обыкновенной горожанки и в теплой шапочке.

Начинало темнеть, когда вся компания заговорщиков собралась возле сада. По сведениям Анатолия Сабинина, Развозов в это время должен был итти гулять в город. Но молодежь, прохаживаясь по тротуару, заглядывая в сад и выходя оттуда, провела целый час в напрасном ожидании и начала терять уже терпение. Наконец, Сабинин решил пойти к подруге той барышни, которая гуляет с Развозовым, чтобы узнать, не изменилось ли что-нибудь в привычках Петьки. Однако, только что он сделал два десятка шагов, как повернул обратно к товарищам.

— Идет! —с напряженным волнением сообщил он.

Волнение передалось всей компании.

— Но что же мы будем делать? — обеспокоился Семен; — драться сейчас рано еще — публики много.

Матвей в качестве инициатора расправы секунду соображал.

— Вот что, —решил он, —пусть Сигизмунд проводит домой Зосю и вернется сюда. Сабинин пусть будет здесь. Когда Сигизмунд придет, то ты, Анатолий, и он — оба ждите нас здесь. А я с Семеном и Кларой, шаг за шагом, будем заним следить, пока он станет провожать обратно девицу. Пойдет он не иначе, как здесь же мимо сада, тогда мы соединимся и нападем на него.

Все выслушали этот план. Анатолию, Сигизмунду и Зосе не хотелось отставать от компании, но для успеха нужно было делать то, что надумал Матвей.

В ту же минуту приблизился, беседуя со своей спутницей и прошел, не заметив их, по другой стороне улицы Развозов. Матвей удивленно проводил его глазами.

— Он в крахмалке ходит!

— Да, —заметил Сабинин. — Крахмалка еще ничего, а белый галстук! А брюки под английский фасон с толкучки! Хочет одеваться джеком. Супчик!

В самом деле, у Развозова брюки на коленках бесформенно отдувались, в то время как внизу они округлились в виде неправильных дудок, что в сочетании с дорогим белым галстуком на крахмальной бумажной манишке производило нелепейшее впечатление.

— Вот гусь лапчатый! —воскликнул Матвей. —Таких и дубасить не жалко. Фрукт!

Матвей, Семен и Клара, дав достаточно уйти Развозову, чтобы он и девица не обратили внимания на преследование, пошли за уходившей парой.

Семену хотелось поскорее кончить все их предприятие. Прижимаясь с одной стороны к Матвею и поправляя на голове свою мореходную фуражку, он шепотом выражал Матвею сомнение, не навлекут ли они на себя своим поведением подозрение и не станет ли кто-нибудь еще следить за ними посерьезнее, чем они за Развозовым.

Но Матвею казалось, что не было ничего естественнее прогулки двух молодых людей учащихся с девицей гимназисткой. Вообще, то обстоятельство, что они прибегли к переодеванию, наилучшим образом, по его мнению, гарантировало от опасности обнаружения когда-нибудь виновников избиения Развозова. Сам Петька ничего в этом нападении не поймет. Семен успокоился и, чтобы быть совершенно неузнаваемым, решил еще одеть пенснэ, которое захватил с собою в карман.

Не в пример брату, совершенно не волновалась Клара. Она всю дорогу смеялась по поводу подробностей костюма Развозова. Она хотела бы получить его карточку в том виде, в каком он был сейчас, для того, чтобы разсказать в гимназии, что это кавалер, ухаживающий за ней. Это, вероятно, ее подруг привело бы в неистовое веселье. Таких поклонников-мастеровых вероятно еще никто из них не видал.

Одновременно она рассказывала о возможности пробудить в гимназии симпатии к социалистам. Она просила достать прокламацию, о которой ей говорили и Матвей, и Семен. К удивлению Матвея, Клара не схватилась с такой горячностью, как Семен и сам он, за идею организации всех трудящихся в одну партию, как это рекомендовалось в листке. Она отнеслась к сообщению и общим усилиям Семена и. Матвея распропагандировать ее весьма спокойно, как-будто сомневаясь во всей важности этого дела. Но она во всяком случае понимала горячее отношение к этому со стороны брата и этого милого, беспокойного Матвея, с которым приятно было делать все, что он хотел. Она, поэтому, сказала, что если от нее что-нибудь потребуется, то она все сделает по указанию своих друзей.

— И прокламации будете подбрасывать, если надо будет? — поймал ее на слове Матвей.

— Буду, —подтвердила Клара, решительным движением откидывая с лица черный локон.

— Великолепно.

Матвей не мог не проникнуться симпатией к решительной девушке. Он с удовольствием держал ее под руку, думая о том, что он примет все меры к тому, чтобы не остаться безличным существом — одним из многих в нищенской массе рабочих, а воспитает в себе готового на самопожертвование героя и сурового не знающего отступления борца за общечеловеческое счастье.

Матвей давал мысленно себе и той девушке, которую чувствовал возле себя, обет отдать всего себя этой борьбе.

Они вышли уже из Нахаловки, следуя за наблюдаемой парой и направлялись за нею к центру города.

— Куда это он, в сад что ли? — спросил Семен, когда они повернули за угол, пересекавшего центр города, проспекта.

Матвей отрицательно качнул головой.

— Нет, в сад он пошел бы прямее, через задние ворота. Идет в театр, кажется. Конечно: — переходит на ту сторону.

— Пойдемте и мы, — решил Матвей. Затем он вопросительно повернулся к Кларе.

— Нам сейчас может понадобиться ваша помощь, Клара. Может-быть, мне удастся проделать одну неблаговидную штуку с ним... Отчаетесь вы рискнуть вашей репутацией?

— А что надо сделать? — спросила с спокойной заинтересованностью девушка, взглянув черными большими глазами из-под угла наклона головы и образовавшегося таким образом косяка девичьих круглых бровей, что выходило по-мальчишески и нравилось, как она это знала, всем.

— Я не знаю, удастся ли это мне... Но вы сделаете вот что: когда он будет покупать билет и станет отходить от кассы, вы загородите ему дорогу, столкнитесь с ним, чтобы не дать ему двигаться, как-будто вы спешите взять тоже билет. Семен побудет в это время в стороне, чтобы тот его не увидел. А мне тем временем, может быть удастся сделать то, что я хочу. Отважьтесь на хулиганство?

Клара вспыхнула.

— А если не сумею?

— Тогда попробую сам, хотя это труднее.

— Ну, согласна на все.

— Даже хулиганить согласны?

— Согласна.

Семен пырнул локтем Матвея и шепнул:

— Втрескалась в тебя Кларочка, поэтому и согласна.

Матвей вспыхнул, всей пятерней схватил за бок Семена, улыбнулся ему, и прошипел:

— Молчи, чорт! — и, взглянув на Клару, указал затем на подъезд театра:

— Теперь, молчите. Идем.

Была пора действовать, ибо Развозов с своей барышней уже входил в подъезд. Матвей и его друзья сделали несколько быстрых шагов и непосредственно за преследуемыми вошли в вестибюль театра, минуя перепродавцов билетов и праздную публику, околачивающуюся у входа.

Развозов в растегнутом деми-сезоне и его барышня, круглолицая, пухленькая девица, жеманно озиравшая публику, подошли к кассе.

Следом за ними тут же очутились Матвей и Клара. Семен стоял у порога. Человек пять окружало кассу, ожидая очереди или разменивая деньги. Матвей стал с одной стороны Петьки, Клара осталась несколько сзади.

— На галлерею два билета, потребовал Развозов, доставая деньги, в то время, как девица остановилась рядом.

На галлерею билетов не оказалось. Балкон.

— А балкон сколько? Дайте два — балкон.

Матвей, не упуская ни одного движения своей поглощенной расчетом жертвы, слегка отстранил чуть поджавшуюся, когда он до нее дотронулся, „симпатию“ Развозова и одним взглядом уловил, как Петька сунул в карман пальто билеты и сдачу.

Этого ему только и нужно было. Матвей был воспитанником Кавалерской улицы. На его глазах некоторые соседские мальчишки делались карманщиками. Выполняя в городе различные поручения Закса и путешествуя то на пристань, то на вокзалы, он не раз видел их прямо на месте кражи «за работой». И для него самого, поэтому, было сущим пустяком вытащить у изменившего Кавалерке доносчика те театральные билеты, которые едва успел взять в кассе Развозов.

Только что Петька отвернулся от кассы, ища взглядом свою спутницу, как натолкнулся на загородившую ему дорогу Клару, видимо тоже стремившуюся к кассе за покупкой билета. Это вызвало секундное замешательство в движении Развозова и он, повинуясь толчкам встречной публики, задержался.

Матвей, между тем, предоставив занять место у кассы какому-то горожанину с дамой, в ту же секунду втиснулся между Кларой и Развозовым. Под толчки публики он скользнул рукой в карман Петьки, вынул у него билеты и, сделав Кларе движение глазами, отступил.

— Идемте домой. Билеты есть только на балкон.

Ни Семен, ни Клара не заметили, что сделал Матвей. Они только поняли по его злой удовлетворенной улыбке, что он не зря атаковал Развозова. Но что же он устроил? Развозов между тем повернулся к театральной лестнице, очевидно, не подозревая никакой пакости.

Клара и Семен вышли за Матвеем на улицу и перешли на другую сторону.

— Давай здесь подождем. Сейчес выйдет обратно наш щеголь, — сказал Матвей.

— Что вы ему сделали? — одновременно спросили Матвея брат и сестра, как только они остановились.

Матвей улыбнулся.

— Билеты на балкон, —сказал он, вынув из кармана только что вытащенные у Развозова билеты и показав их друзьям. Он перервал их и бросил на ветер.

— Вы вытащили у него?

— Да.

— Ну и жулик! С вами, действительно, знакомство вести опасно. Вы что захотите, то и сделаете... — удивилась Клара.

— Воровать я все-таки не собираюсь.

— Еще бы... Вдруг ловят нас всех на месте преступления: пропала и я и все на свете!

— Вы сердитесь?

— Нет. Интересно. Расскажу в гимназии, никто не поверит. А я для важности расскажу: именно потому, что никто не поверит. Только позавидуют, что я могу хвастать такими приключениями. Ворую билеты, скажу, у кавалера, который пошел в театр с моей соперницей. Все сочтут меня героиней.

Матвей улыбался. Он и Семен поглядывали на подъезд театра.

— Идет! —сказал Матвей. —Не солонно хлебал!

Действительно, в подъезде театра показалась пара, которой так были заинтересованы ожидавшие ее друзья.

Развозов был растерян и не знал, куда ему девать глаза. Девица раскраснелась, была в слезах, кричала на своего спутника. Очевидно, перед билетерами злополучная пара оказалась в скандальном положении людей, заподозренных в намерении пройти в театр «зайцами».

Приблизившись к выслеживаемым, трое молодых людей слышали, как Развозов пытался оправдаться перед девицей. Но для той его лепет был, очевидно, только маслом, вылитым в огонь.

Она вскипела, выругалась и, отвернувшись, зашагала прочь.

Развозов закричал, останавливая ее:

— Муся! Муся!

Девица прибавила шагу и стала удаляться еще быстрее, через секунду скрывшись в потемках улицы.

Развозов минуту растерянно постоял, колеблясь, очевидно, что ему предпринять, а затем махнул рукой и направился в сторону окраины тем путем, каким прежде шел в театр.

Матвей и его друзья быстро зашагали следом.

Теперь они шли значительно скорее.

Тем временем движение на улицах уменьшилось. Матвей предложил обогнать преследуемого другими переулками и соединиться с Сабининым и Сигизмундом возле Кавалерки.

Так и сделали. Пришли во-время. Нашли обоих товарищей, терпеливо ожидавших конца всего предприятия. Сигизмунд уже проводил Зосю.

То обстоятельство, что Развозов теперь был один, значительно упростило дело. Чтобы Клара не стеснила участников нападения, Матвей, обменявшись парой замечаний с Семеном, уговорился, чтобы кто-нибудь пошел с нею в сад. Решили, что это сделает Анатолий, которого Развозов легче остальных друзей мог узнать.

Только что шаги девушки и Анатолия смолкли, как показалась в освещении редких новопоселковских фонарей фигура Развозова.

— Идемте немного вперед, —шепнул друзьям Матвей.

Они, волнуясь, прошли шагов десять в глубину потемок и, чувствуя сзади себя шаги, вдруг остановились. Развозов поровнялся с ними.

— Стой! — шагнул к нему Матвей

Развозов остановился.

Тяжелый удар по голове сразу свалил его с ног.

Думали прежде мастеровые, во главе с Матвеем, только поосновательней «поманежить» Развозова, как это было принято по отношению к неприятным типам на Кавалерке, то-есть намеревались заставить его поплавать в пыли на улице или покукурекать на заборе, но после того, как он выдал товарища, разбрасывающего в мастерской прокламации, этого уже показалось мало.

Семен и Сигизмунд расправлялись со сбитым с ног Развозовым беспощадно, из груди которого вырывались дикие прерывистые крики. Матвей прислушался, не идет ли какой-нибудь запоздалый кавалерец или гуляющая пара вдали улицы и, убедившись, что улица не подает признаков жизни, наклонился также к избиваемому.

— Закрой ему рот! —шепнул он Сигизмунду.

Тот сунул кулак в рот Развозову, но Развозов, благодаря тому, что один из нападавших бросил его, освободился, и попытался защищаться.

Матвей одной своей рукой охватил руку противника, другой нащупал его ногу. Он взмахнул чём-то тяжелым и изо всей силы стукнул по кости ноги схваченного.

Развозов нечеловечески крикнул и бухнулся снова на землю.

Тогда Матвей вскочил и потянул за собой Семена.

— Идемте! Идем, братишка, — схватил он также Сигизмунда. —Живо в сад!

Кто-то выбежал из одного дома на крик Развозова на улицу.

Молодые люди, как тени, мелькнули в ближайший переулок и пустились по Кавалерке с таким расчетом, чтобы войти в сад с противоположной стороны.

Попутно они переводили дух, отряхивались и оправляли платье. За пять минут они успокоились, и в сад уже входили без видимых следов только что происшедшей свалки.

Возле входа в сад Матвей купил орехов, и ребята начали их грызть, ища Клару и Анатолия. Они увидели их на одной скамье. И Клара и Анатолий с нетерпением вскочили при их приближении.

— Ну, что? — вполголоса спросили они.

— Хорошо, — сказал Семен. —Больше не будет подличать.

— Вы не убили его? —вырвалось у Клары.

— Нет, —успокоил Матвей. —Кажется только — слукавил он - кто-то ногу ему поломал, потому что он не мог подняться. Завтра узнаем. Давайте расходиться. Возьмите орехов на дорогу, Клара.

Друзья вышли из сада.

Семен с Кларой направлялись в город. Матвей же решил проводить Анатолия и Сигизмунда, которые при нем чувствовали себя увереннее. Они снова пошли на Кавалерку.