Карьера подпольщика (Повесть из революционного прошлого)

XVI. ВАЛЫ ПОДНИМАЮТСЯ.

В толще рабочего класса всей страны заволновались токи неведомой и сильной энергии. Пролетариат оказался насквозь проспринцованным лозунгами социализма и политических свобод. Комитеты, кружки и районные ячейки подвижным и мощным костяком начали шевелить все тело рабочих масс и окраинного городского простолюдья. Угнетенные слои начали выражать свои симпатии революционному подполью так безоговорочно, что заволновались и лишились уверенности в прочности. старого порядка даже костеневшие до того в молчании классы.

Почувствовала грядущую бурю либеральная буржуазия, стали сомневаться в дальнейшей пользе порядка полицейщины даже кое-какие предусмотрительные помещичьи группы. Беспримерная бездарность царской камарильи, проигрывавшей одно за другим сражения против Японии, взвинтили самых верноподданных зубров его величества. Самодержавие зашаталось. Тогда наступило время так называемой «весны».

Еще до этого либеральная буржуазия, намереваясь в результате предстоящей революции сделаться господствующим классом, начала мобилизовать свои силы. Но в свою очередь не дремали и темные силы старорежимных групп.

Перевалов, основавший когда-то в Ростове либеральную газету, чувствуя пробуждение сил в народных массах, пустил в оборот на новое дело денежные средства и за несколько месяцев нафабриковал сотни тысяч продававшихся за гроши брошюр и книг, которые ходили по рукам, читались, готовили всю культурную часть угнетенных классов к осмысливанию общественных явлений. С другой стороны, приверженцы старого порядка стали открывать истинно-русские чайные, трактиры и хулиганские притоны.

Так было до официального признания нового курса в самодержавной политике. Но с провозглашением „весны“ и неслыханных прежде в устах царских министров слов „о доверии к обществу“, действия организованных и организующихся общественных сил стали откровенней.

Полицейско-базарные элементы лавочников, чиновников, деклассированных отбросов общества и верховодов реакции стали организовывать погромщические черные сотни.

Либеральные буржуазные круги прибегли к устройству банкетов и публичных выступлений против правительства.

Организованные рабочие, отметив выступление новых сил на арену истории и не меняя основного намерения вести самостоятельную борьбу под руководством своей уже испытанной подпольной партии, решили использовать и выступления буржуазии для собственных целей. Ни одного собрания либералов, ни одного их банкета не проходило без того, чтобы на них не являлись большей или меньшей группою представители рабочих, заявляющие о том, чего жаждет и чего будет домогаться в начавшейся борьбе пролетариат.

После одного такого банкета арестовали Семена Айзмана, выступившего с горячей речью против самодержавия.

Явившиеся к нему с обыском жандармы не нашли ничего запретного, но юношу, конечно, тем не менее увели. Семья Айзмана пережила первое испытание.

Старый Айзман — отец Семена был поражен этим арестом, но догадавшись уже давно, что сын занимается подпольной деятельностью и не удерживая его от этого, он не счел себя вправе и сейчас упрекать и осуждать его, а только горе сделало его еще добрее к жене и дочерям.

Клара отнеслась к аресту брата с наружным спокойствием. Она теперь была в таком положении, что сама могла ждать прихода жандармов для ее ареста.

Что касается до Сабининых, Качемова, „Архангела“ и десятков других активных рабочих, то им теперь буквально не терпелось. Один из популярнейших вождей партии, статьи, советы и указания которого питали уже давно деятельность подполья всей страны, в популярной нелегальной газете сделал знаменательное заявление: „Наступило время, — писал он, — когда социал-демократ пропагандист, организатор, распространитель прокламаций и районщик, устраивающий массовки, должны научиться не хуже народовольцев владеть револьвером, кинжалом и уметь организовывать дружины для сопротивления против войска“.

Рабочие кружки поэтому стали разговаривать о создании более боевой формы организации, чем та, которая складывалась для ведения пропаганды.

Но комитет в Ростове медлил делать это. В нем определяли целиком тактику партии каллистраты Милон Гурвич, Черный Утопленник, Емельян и их единомышленники не особенно много ждавшие от организованной подготовки вооруженной борьбы.

В партии уже больше года назад как началась борьба между последовательной ее революционной частью — большевиками и колеблющимися и склонными к соглашательству с буржуазией, меньшевиками.

Милон, Черный Утопленник, Белый Утопленник, Емельян и остальная группа возглавляемых ими пропагандистов— были все меньшевиками.

Рабочие низы организации оставались неинформированными о сути начавшегося раскола, и большинство районщиков даже не подозревало о том, что с некоторого времени единой партии уже не существует, а есть две фракции.

В это время произошли кровавые январские события растрела рабочих в Петрограде.

Их ошеломляющий смысл заставил и самих каллистратов отвлечься на время от конспираторской нерешительности и отозваться на рвавшуюся к протестам рабочую массу.

Но неподготовленность организации к крупным событиям сказалась вполне в стихийности начавшегося движения. В крупнейших предприятиях города стали вспыхивать стачки, плохо руководимые кустарническим вмешательством организации, и только с того момента, когда та или другая стачка делалась уже фактом, эти стихийные выступления рабочих сопровождались принятием резких противоправительственных резолюций, попутным предъявлением нескольких экономических требований и немедленно прекращались, так как администрация, учитывая обстановку, спешила экономические требования удовлетворить.

Так, пока комитет в Ростове раскачался и сумел принять решение об общем протесте, приблизилось время маевки.

В середине апреля комитет объявил по массовкам и кружкам о подготовке рабочих к мирной демонстрации.

Комитет обращал особое внимание на то, чтобы рабочие, при выходе на демонстрацию, не брали с собой оружия. Заранее вооруженное выступление, если бы оно последовало со стороны рабочих, аттестовалось, как провокация.

На демонстрацию рабочие должны были в назначенный час утром выйти с предприятий и сойтись на главной улице города, где к ним должны были присоединиться учащиеся.

Анатолий Сабинин выслушал сообщение Ильи, когда тот пришел с рабочего собрания, на котором подверглось обсуждению решение комитета, и минуту помолчал.

Братья, при свете комнатной лампочки, располагались спать. Было уже поздно и старики давно уже спали.

Илья снимал сапоги, Анатолий из-под одеяла угрюмо смотрел на него и ждал пока тот разденется.

— Знаешь, Илья, мне кажется, что, если бы у нас в комитете было хоть несколько большевиков, то нам оружие брать не запрещали бы...

— Я еще не знаю, чего хотят большевики. Ни одного не встречал. Может-быть, просто трепачи, много говорят, чтобы им верили... Самое лучшее поступать, как свой ум велит...

— Нет, Илья, на своем уме тоже далеко не уедешь, а большевики за восстание. Наши каллистраты большевиков ругают, а смотри: что мы на демонстрации сделаем, если нам устроют баню?.. Мало расстрелянных в Петербурге? До каких же пор мы будем сами лезть под пули с голыми руками?.. Это потому, что комитет против восстания.

— Значит так надо, раз комитет думал об этом...

Илья, непрестанно занятый районными организационными делами, за недосугом не думал уже почти о том, верна ли основная линия деятельности организации. Анатолий же, более свободный и более нетерпеливо относившийся к медленному развитию темпа событий, успел уже дать многому свою оценку и особо заинтересовался большевиками.

Но он не находил себе сочувствия и поэтому останавливался на полувыводах.

Илья снял рабочую верхнюю рубаху, погасил лампу и лег.

Анатолий не успокаивался:

— В комитете все говорят, что мы за восстание. Но большевики хотят, чтобы организовывать немедленно дружины, назначить день и выступать. А меньшевики хотят ждать, пока весь народ выступит сам. Тогда и дружин никаких, мол, не нужно будет...

— Чорт их знает, увидим! И большевикам и меньшевикам придется одинаково прыгать, как начнется мордобой... Давай спать.

Разговор оборвался, по Анатолий не переставал думать.

День демонстрации был приурочен ко дню первого мая заграницей, хотя по русскому календарю была еще только середина апреля. К этому времени жандармы и полиция вообще уже по традиции готовились к какому-нибудь выступлению рабочих.

Но теперь охранное отделение, благодаря почти открытой подготовке революционеров, знало час выступления рабочих и план действия подпольной организации.

Так как решающим должно было быть выступление рабочих железнодорожных мастерских, то против них и приготовилась жандармерия и казаки.

И вот утром в одиннадцать часов в мастерских раздался условленный тревожный гудок, призывавший рабочих к выходу на улицу.

Ворота мастерских открылись.

Около десятка кружков, возглавляемых Ильей Сабининым, Петькой-Музыкантом, Качемовым, Карпенко и несколькими новыми приверженцами революционной борьбы из рабочих образовали немедленно возле проходной будки ядро.

Их окружили массы рабочих из цехов.

Ждавший уже заранее выхода рабочих агитатор — комитетчик Емельян — произнес краткую речь.

И затем толпа тронулась.

Выступили на демонстрацию уже не заговорщики и случайно собравшиеся на улицу разнородные элементы города, а коренные рабочие.

Кузнецы и литейщики вышли, как были, в дырявых фартуках. Слесаря в синих тужурках с циркулями и складными желтыми линеечками метров в карманах. Токаря и строгальщики по большей части сгорбленные и сутулые. Инструментальщики и механики — стройные и молодые.

Все пылали намерением выйти в город и там слиться с толпами рабочих и работниц других заводов и фабрик.

Тут был теперь и Цесарка, все еще работавший в механическом цехе, и его монтер Осадчий. Молоденький Эдуард, с которым Анатолий когда-то бегал к гудку просигнализировать начало стачки, и степенный, не отстававший от товарищей Скляров.

Моргай, с почесывавшимися руками, то и дело кого-нибудь затрагивал из товарищей и выглядывал вперед.

Демонстранты, прежде чем попасть на улицу поселка и по ней, мимо вокзала, пройти в город, должны были еще выйти со второго наружного двора, в котором были огорожены большой линией заборов приемный покой, главная контора, столовая, новые цейхгаузы, подъездное шоссе и линия.

Когда массы рабочих вывалили за ворота этого наружного двора и направились вниз, спускаясь по улице к вокзалу, жандармерия, устроившая заранее засаду, решила пустить в ход свои силы и в тылу демонстрантов вдруг показались эскадроны верховых казаков.

В то же время несколько меньший отряд казаков и наряд железнодорожных жандармов пересек дорогу шествию впереди.

Моргай первый увидел казачью шеренгу и синие мундиры жандармов.

— Стой! — крикнул он, — на бойню идем!

Рабочие остановились.

Шеренга бросилась навстречу мастеровым.

Осадчий завопил:

— Товарищи, уходите!

Вслед затем он, как козел, понесся в ближайший переулок и за ним ринулась толпа.

Илья, руководивший движением толпы, увидев, что рабочие бегут, отделился от демонстрантов, вскочил на уличную скамейку и попытался остановить толпу:

— Товарищи, не расходитесь! Товарищи, смело идемте вперед, в городе нас ждут рабочие с других заводов! Жандармов разгоним!

Организованное ядро мастеровых задержалось, но на это ядро уже бросились жандармы, в то время, как казаки погнались за убегающей толпой, полосуя всех, кого догоняли, нагайками.

Группой жандармов предводительствовал садический полковник Иванов, не раз устраивавший избиение арестованных. Эта группа очутилась около знаменоносцев. Раздались выстрелы. Один из стоявших в кучке рабочих упал убитым. Теперь дрогнули и знаменщики. Ядро ринулось в разные стороны.

Илья, убедившись, чт о шествие разгромлено, бросился вслед убегавшим товарищам, но ему моментально несколько жандармов пересекли дорогу, один вахмистр оглушил его прикладом револьвера, и мастерового схватили и стали наносить ему револьверами побои. Иванов скомандовал вахмистрам что-то и те, не переставая бить сопротивлявшегося и кричавшего Илью, поволокли его прочь. Следом за ними, пыхтя и оборачиваясь на опустевшую улицу, пошел и полковник Иванов.

Анатолий Сабинин увидел нападение казаков и жандармов только тогда, когда уж стала разбегаться толпа.

Не успел он сообразить, что происходит, как вокруг него все опустело. Инстинктивно он ринулся тогда вперед к ядру, но и первые ряды ядра вдруг побежали ему навстречу. Анатолий, чуть не сбитый с ног стариком Соколовым, оглянулся, увидел невысокий забор двора какой-то пекаренки и моментально перемахнул через него, прежде чем кто-либо из жандармов успел это заметить.

Анатолий попал на ряд каких-то бочек, стоящих вдоль забора.

На секунду он, прежде чем спрыгнуть с них, посмотрел что делается на улице.

В то же мгновение он возбужденно схватился за верхний край забора, так что тот подался под его руками. Он хотел обратно выскочить на улицу.

Он увидел, как жандармы обрушились на Илью и по команде красномордого полковника поволокли его, избивая, за собою.

Илья кричал. Вблизи было пустынно. Казаки гарцовали вверху улицы и в переулке. От них убегали рабочие. На опустевшей улице валялся убитый. Было поздно что бы то ни было делать.

С застучавшим, как молот, сердцем Анатолий проводил взглядом удалявшихся со своей жертвой победителей, соскочил с бочки и оглянулся.

Сзади было несколько домиков и дворов завешенных бельем, с выставленной наружу из-за отсутствия сараев утварью. За происходящим на улице следили жильцы пролетарских домиков, крича от негодования и сокрушенно ахая вместе со своими женами.

Анатолий перепрыгнул еще через один и другой забор и оказался в переулке, по которому быстро направился домой.

Нужно было спрятать книжки, какие были дома, и приготовиться к обыску.

* *

*

Полный ничем не сдерживаемым клокочущим возмущением, Анатолий вошел домой. Не глядя ни на оклеивающего за столом церковную книгу отца, ни на возившуюся возле печки мать, он быстро начал доставать из-под постели Ильи брошюрки и книжки и начал их бросать в печь.

Его поведение обратило на себя внимание родителей.

— Что, достукались? — вспылил дьячок, — дошла очередь и до вас, шибенники?..

Старый псаломщик догадался, что с сыновьями что-то случилось, но он думал, что происходит одна из обычных у сыновей тревог.

Анатолий, и без того кипевший уже, больше чем следует, медленно повернулся к отцу.

— Ты и теперь будешь радоваться! Радуйся! Илье жандармы проломили голову и поволокли сдыхать в участок... Свинья, а не отец.

Анатолий отвернулся, продолжая обшаривать тайники сидения, ящиков с книгами и уголков за иконами, где Илья прятал адреса явок пропагандистов и организаторов кружков.

Пораженный сообщением, псаломщик, как истукан, уставился на сына.

— Ильюша мой, Ильюшечка, — взвыла Николаевна, уронив кастрюльку. — Что же они с тобою сделают? Сыночки мои! Вы же меня губите? Что я буду делать с таким отцом, если вас не будет?

Мать грохнулась на постель, уткнув лицо в фартук и зарыдала.

Анатолий в отчаянии махнул рукой...

Вдруг явилась откуда-то прыть у неудачника дьячка.

— Ничего никому не сделают! Никто не погибнет! Я еще не богодул! Я верноподданный гражданин его величества, хотя и не состою уже в духовном звании. Я пойду в жандармское управление и возьму на поруки моего сына. Никто мне не может отказать, потому что я не бунтовал и никакими делами не занимался. Я пойду в жандармское управление! Чем Илью — губить, пусть они лучше меня на съедение возьмут...

— Им не всякий баран нужен на съедение, а революционер Илья. Сядь да подумай лучше, за какие порядочки ты стоишь...

— За его величество православного монарха...

— Сядь! — поднял голову Анатолий.

Разгорячившийся было старик осел. Анатолий, кончив чистку, пошел в город.

* *

*

Анатолию с этого времени запала в голову мысль о том, что жандармы, расправившиеся с рабочими, должны понести наказание, и он стал лелеять эту мысль. Илью посадили в тюрьму. Организация снова стала жить массовками и митингованием на летучих собраниях и заводах. Либеральная буржуазия, строя глазки рабочему классу, усиливала свое давление на самодержавие, но дальше банкетов не шла. Нужно было что-нибудь придумать.

Анатолий Сабинин заметил, что томительное выжидание дальнейшего развития событий возбуждает неудовольствие и у многих других членов организации. С двумя-тремя из них Анатолий начал усиленно совещаться. Затем все они зачастили на вокзал, изучая образ жизни станционного жандармского отделения. После нескольких таких наблюдений товарищи знали все, что им было необходимо. Тогда они распределили свои роли, предусмотрели подробно все предосторожности на тот случай, если они окажутся схваченными, и решили действовать.

В один из следующих же дней жандармский полковник Иванов, возвращаясь из отделения к себе на квартиру, был убит выстрелом из револьвера. Еще через несколько дней, по обвинению в этом убийстве, были арестованы Анатолий Сабинин, слесарь Яков Бут и котельщик Петька-Музыкант.

* *

*

Семена Айзмана и Илью Сабинина освободили в один день. Первого после семидневного, второго после двухмесячного ареста. Выйдя на свободу, мастеровые стали думать, что им делать дальше. Клара Айзман сообщила брату, что Матвей из каторжной тюрьмы в Акатуе также освобожден и на нелегальном положении работает в Сибири.

Семен предложил Илье ехать в Петербург.

Так как работы в Ростове не находилось, Анатолий был в тюрьме, домой же ему было даже противно показываться, то Илья подумал и согласился. Семена Айзмана манили в Петербург перспективы надвинувшейся вплотную революции.

Оба мастеровых поехали.

Клара между тем чувствовала, что революционные события идут таким темпом, что со дня на день можно было ожидать или решительной расправы с поднявшими голову массами, или краха самодержавия.

Молодая девушка уже работала не только с кружками папиросниц в укромной комнате заброшенной сортировки, но она проводила почти еженедельно массовки работниц и раза два выступала на летучих фабричных митингах.

Она знала, что настроение сдерживаемых рабочих куда революционнее, чем у более отсталых женщин, и удивлялась тому, что комитет пассивно относится к назревающему генеральному бою и как-будто отстает, не заботясь ни о вооружении, ни о какой бы то ни было технической подготовке.

Она попробовала говорить об этом с Милоном Гурвичем.

Но когда она ему сказала, что по ее мнению несколько десятков рабочих нужно было бы вооружить, тот только полупоощрительно, полунасмешливо улыбнулся.

— Лавров эсерства нам недоставало разве? Что сделают несколько десятков вооруженных пугачами дружинников? Сами себя перестреляют.

Клара пожала плечами.

— Попробуйте вооружить один десяток... Вы затем не заметите, как этот десяток превратится в большой отряд.

— Пустяк! Потерпите еще, все явится само собою.

Кларе ничего не осталось, как терпеть.

Так прошел еще месяц.

Однажды молодая девушка решила проведать сестру Матвея на Темернике. Нюра разошлась со своим мужем после того, как тенор окончательно спился и стал превращаться в бездельного забулдыгу. С ребенком, рожденным на втором году брака, и матерью, она покинув Гниловскую, сняла на Темернике домик и женщины стали пускать столовников квартирантов из холостяцкой молодежи, работавшей в мастерских.

Так как всё трое поселившихся у них квартирантов оказались революционно настроенными людьми, то на ее квартире установилось что-то в роде районной явки для встречи мастеровых и членов комитета по делам организации.

Девушка-пропагандистка только-что спустилась с главной улицы города у соединения ее с предместьем, и ее окликнуло несколько встретившихся мастеровых. Клара повернула голову и оказалась окруженной несколькими возбужденными рабочими, о которых она даже не могла с уверенностью решить, знала ли она их раньше.

Но те ее знали.

— Товарищ Клара, идите в мастерские, у нас сейчас все бросили работать. Из Москвы и Петербурга пришла телеграмма о всеобщей стачке. Железные дороги стали. Мы идем за Емельяном и сейчас выступим в город.

Клару будто бы что-то приподняло, и она направилась к мастерским.

Она вошла в первый двор мастерских и увидела волнующуюся толпу. Здесь уже происходил митинг. Прибывший Милон Гурвич читал вслух телеграммы Всероссийского Союза железнодорожников. Сжатый ударный текст он пояснял короткими, живо воспринимавшимися толпой репликами и говорил о дальнейших действиях революционных организаций.

Как только телеграммы были получены в телеграфном отделении станции, работы всюду в железнодорожных учреждениях приостановились и комитету предстояло теперь лишь принять меры к созданию руководства стачкой. Поэтому Гурвич предложил тут же собравшимся наметить делегатов для создания стачечного комитета, а организованным рабочим рассыпаться по предприятиям и остановить работы там, где они еще продолжались.

Клара пробралась к Гурвичу, попросила дать ей списать телеграммы и немедленно направилась с ними на табачные фабрики.

Она пришла в сортировку фабрики Асмолова, собрала знакомых работниц и коротко объяснила им о разыгравшихся событиях.

Тотчас же организованные девушки вызвали из машинного отделения мастеровых, те подняли тревогу, сзывая собрание, работа остановилась и Клара прочла телеграммы.

Толпою работницы и рабочие, под предводительством Клары, вышли на улицу и направились к другой ближайшей фабрике Кушнарева.

Рабочие между тем из мастерских большими или меньшими группами рассеялись по заводам и предприятиям города, провозглашая всюду приостановку работ, выборы стачечных комитетов и митинги.

К вечеру все предприятия города стояли.

В эту ночь все революционные организации проявили максимум лихорадочного возбуждения, активные комитетчики, районщики, пропагандисты и организаторы, встречаясь друг с другом, на ходу совещались, принимали решения, расходились и спешили на какие-нибудь совещания для новых решений.

С утра в крупнейших предприятиях начались собравшие массы населения митинги. Получилась телеграмма о возникновении в Петербурге Совета Рабочих Депутатов. Тогда избранных в стачечные комитеты делегатов комитет пригласил на общее собрание. Собрание это предложило всем бастующим избирать своих представителей в общий революционный орган, который тоже объявлял себя Советом Рабочих Депутатов.

Выборы начались повсеместно. Милон Гурвич предложил текст обращения к населению от имени вновь объявленного Совета и был избран его председателем. В качестве его товарищей выдвинулись пожилой столяр с Асмоловской фабрики Орлов и из мастерских представительный и авторитетный рабочий Бочаров.

Клара Айзман стала во главе депутаток от работниц табачных фабрик.

Городская буржуазия, оставленная в эти дни без света, без воды и даже без хлеба, ибо Совет распорядился работ в кондитерских не производить, оставив в ходу только булочные, выпекающие дешевый хлеб, заволновалась и по почину нескольких либеральных гласных в городской управе началось митингование общественных деятелей буржуазии.

Управа направила делегацию в Совет с просьбой о возобновлении приостановленной работы водопровода, электрической и телефонной станций.

Совет делался диктатором. Сторонники старого режима, уже до того объединившиеся в союз истинно-русских людей, почувствовав, что наступают последние часы царизма, заволновались и начали усиленные совещания в ротонде городского сада, где у них была чайная. Сапрыкин совершил несколько экскурсий по городу и назначил в ротонде собрание, призывая учащуюся молодежь и «благонамеренные элементы общества» дать отпор революции. Несколько инвалидных госпиталей и спасавшиеся в тылу полувоенные чиновники филантропических учреждений объединились под кровлей черносотенной чайной и здесь стали следить за действиями революционеров.

Сильно изумился бы Матвей, если бы он узнал, что правою рукою Сапрыкина в деятельности всей истиннорусской банды союза был неокончивший гимназию молодой саврас Ковалев, из рук которого давно когда-то Матвей отнял Семена Айзмана, когда тот прибежал звать его из лавки играть в дом банкира к маленькой Боне. Громилы комплектовались именно этим юнцом, легально числившимся на должности секретаря местного отделения общества „Красного Креста“.

Не успела развернуться первая волна стачки и оформиться Совет Депутатов, как пришли вести о том, что правительство дрогнуло и издало манифест, возвещающий о политических свободах, свободу стачек, собраний, печати и амнистию.

Эта новость немедленно стала известной митинговавшим собраниям рабочих и в редакцию Переваловской газеты полетели запросы, требующие подтверждения полученного известия.

Тут же появился экстренный выпуск газеты с изложением текста манифеста, и всякому недоверию был положен конец. Горожане высыпали на улицу.

Клара Айзман пошла в этот день на митинг, устроенный ее недавними подругами, ученицами гимназии, и по дороге тоже узнала о манифесте. Когда она пришла на собрание в гимназию, здесь приготовились итти на демонстрацию, так как Совет решил требовать немедленного освобождения политических заключенных.

Вместе с группой учениц Клара вышла на улицу, а затем, увидев, что рабочие толпами направляются по Садовой к тюрьме, пошла домой, чтобы взять приготовленное ею для возможных выступлений знамя.

Выйдя со знаменем, она присоединилась к первой же попавшейся толпе. Это были рабочие жестяного завода Рысса. Став во главе их, она направилась с ними к тюрьме. У рабочих было ликующее настроение, они шли и не переставали кричать: „Да здравствует свобода! Ура! Долой самодержавие! Ура!“

Так они очутились на тюремной площади, которая уже волновалась от собравшейся на ней массы народа.

Заключенные из тюрьмы махали собравшимся платками и истошным голосом выкрикивали лозунги революции.

Сперва либерал Сватиков, а потом Милон Гурвич в одном месте, Черный Утопленник — в другом, доктор Друцкий — в третьем, говорили речи, успокаивая бурно настроенную толпу.

К градоначальнику была послана делегация с требованием освобождения заключенных и эта делегация, возвратившись, сообщила, что заключенные будут освобождены после того, как очистится площадь.

После разъяснения этого условия градоначальника и призыва разойтись, демонстранты неохотно начали расходиться.

Кларе Айзман не верилось, что они так, не добившись освобождения арестованных, и должны будут ни с чем уйти.

Она, стоя со знаменем, остановила проталкивавшегося мимо нее „Архангела“, выражая ему возмущение по поводу действия властей, напала было на попавшегося под-руку Емельяна, но те, растерянно обменявшись с ней одной-двумя фразами, шли разыскивать других товарищей или подходили ближе к тюремной стене и перекликивались с сидевшими в верхнем этаже Сократом, Сабининым и другими политиками.

Толпа все больше редела, наступал вечер. В тюрьме зажгли свет в камерах.

Увидев как сгущаются потемки, Клара решила, что и ей пора найти кого-нибудь из знакомых, чтобы вместе возвращаться в город.

Вдруг она услышала какой-то шум со стороны Сенной улицы, по которой приходили демонстранты и увидела, что оттуда бегут расходившиеся рабочие.

С необдуманным любопытством она направилась в эту сторону и вдруг вплотную столкнулась с выскочившей на площадь толпой хулиганов.

— Эй! Вот жидовка! Бей проклятую пархачку!

Клара попыталась было метнуться назад, бросив тяжелое древко знамени.

Но было уже поздно.

Руководивший черносотенной бандой секретарь „Красного Креста“ Ковалев схватил брошеное знамя и с разгона ударом, нанесенным концом древка в спину, свалил с ног девушку.

Клара вскрикнула.

Ковалев ударил ее ногою по голове. Подскочившим другой черносотенец выпустил в лежавшую девушку из револьвера заряд, который попавший ей в бедро.

Клара застонала.

Затем банда рванулась дальше.

Секунду толпа не понимала, что происходит. Затем, когда прозвучали первые выстрелы, кое-кто из рабочих бросился к мостовым и, ища по дороге камней, стали ими защищаться.

Еще одним выстрелом союзники свалили мастерового петельной фабрики Ваню Карандаша. Не успевшие уйти мастеровые попытались разобрать частоколы вокруг уличных акаций и палками оказать сопротивление громилам, кое-где завязалась драка. Вдруг площадь огласилась гиком и с переулка выскочили казаки. Они понеслись на рабочих. Мгновенно площадь опустела, черносотенцы с криком «бей жидов» направились в еврейские кварталы города, оставляя на площади смертельно раненую Клару и убитого мастерового. Через несколько минут возле тюрьмы никого почти не осталось.

Стоявший на углу старик услышал с тротуара стоны Клары и направился на помощь к девушке.

* *

*

В то время, как рабочие сходились на тюремную площадь и население ждало освобождения заключенных, на Темернике встречавшиеся рабочие делились сообщениями, впечатлениями об общей радости и едва не целовались друг с другом по поводу провозглашенной и теперь уже обеспеченной, как им казалось, свободы.

Новость о манифесте принес один из дружинников и на пожарную каланчу темерницкого поселка, где собралось несколько жителей для того, чтобы поиграть с пожарными в шашки и выпить угощение у справлявшего здесь именины пожарного.

В этой компании был на этот раз находившийся здесь немного «под мухой» отец Сабининых.

Старый псаломщик с всклокоченной бородой и растрепанными волосами нашел среди пожарных пару постоянных собутыльников и, зная, что здесь пахнет водкой, притащился сюда, чтобы промочить рюмкой горло.

Уже по дороге зацепившийся за него какой-то мастеровой упрекнул его:

— Мнешься возле кабаков, старый чорт, шел бы лучше послушать, что на митинге говорят о манифесте...

Об этом же манифесте упрямому старику сказал и передал его содержание встретившийся сосед, спешивший в город.

Сабинин полуошеломленно выслушал соседа и очутился в каланче. Пожарные встретили его как панибрата, усадили за стол, налили рюмку, но тут же заспорили насчет того, «нужно было ли давать рабочим и жидам свободу» или нет.

Стряпка пожарной артели возилась возле казарменной печки, в то время, как двое дежурных конюхов лежали на нарах, двое резались за столом в шашки, а еще один поджарый и подпрыгивающий турманом мужичок спорил с двумя обывателями и пытался их убедить, что весь этот манифест один отвод глаз, чтобы обмануть и рабочих и «жидов», а потом их разгромить. Напоминавший кудахтавшую птицу пожарный убеждал, тем не менее, что за манифест ухватиться нужно и свободу ввести следует уж не для отвода глаз, а в самом деле.

Значит, манифест был и сомневаться в этом дальше было нельзя.

Сбитый с толку и расходившийся Сабинин поднялся к кудахтавшему пожарному и дернул его за грудки.

— Стой ты, шалапут, перестань брехать! Где ты видел этот манифест, что бунтуешь против царского престола? Покажи мне его.

— На, читай!

Пожарный вынул из кармана экстренный выпуск газеты и подал растрепанному упрямому старику.

Тот дико взглянул на него, беря в руки.

— Кто его подписал?

— Читай: «с подлинным собственноручно его императорское величество Николай».

Не веривший собственным глазам, старый Сабинин прочитал и растерянно взглянул на окружающих.

— Так! — заговорил он. — Вот как! Что ж это: на престоле сидел, выходит, петрушка, а не царь, А? Ах ты, гадюка подколодная!

Глаза упрямого старорежимника уставились на висевшую литографию царского портрета на стене. Старый Сабинин сорвал его и уставился в каком-то откровенном изумлении на этом изображении.

— Гей, соседушки, что ж теперь нам делать, если не бунтовать тоже? Подвел нас царь-батюшка? А?

Присутствовавшие дружинники и посетители казармы с удивлением повернулись к отпетому забулдыге поселка, который вдруг поставил портрет на столе, прислонив его к ведру, и решительно обратился к изображению:

— Да разве же это царь? Какой ты царь, когда ты не мог против черни удержать свою власть? Разве это царь? На вот тебе в морду за то, что ты престол опоганил — вонючка!

И Сабинин ударом пальца проткнул глаза в портрете Николая.

— Ты не давал свободы, — продолжал он, — потому что нельзя было. Так зачем же ты теперь манифест выдумал? А если можно было дать свободу, то почему ты сразу ее не дал, а прежде народу столько расстрелял и зачем мои сыновья из-за твоего душегубства в тюрьме сидят? Разве ты царь? Иди в помойную лохань, Ирод!

Старик швырнул в стоявший в углу таз портрет и обернулся к собравшимся.

— Дураками мы были, братцы, всю свою жизнь. Я побегу к тюрьме сына выручать. У меня сын в тюрьме сидит из-за этой гадюки...

И не оборачиваясь больше, он почти бегом направился к тюрьме.

— Тронулся богодул! — сказал один пожарный, когда тот выскочил.

А Сабинин несся к тюрьме. Он пришел в то время, когда только-что кончился митинг. Его приподняло на минуту на ногах, когда он услышал, как из толпы кто-то перекрикивается с Анатолием и он узнал его голос. Он хотел бы теперь перепрыгнуть через стену и на руках унесть с собой сына, раскаиваясь, что так грубо изводил Анатолия и довел Илью до того, что тот куда-то скрылся и не подает о себе вести. Но он побоялся даже крикнуть сыну, что он находится возле тюрьмы. И тогда он стал ждать, пока кончится митинг. Так он простоял на тротуаре, пока стемнело и стала пустеть площадь.

И вдруг толпу погнала ворвавшаяся на площадь банда. Старик растерянно побежал в первый попавшийся переулок. Затем он вернулся и увидев, что на площади никого нет, остановился возле тюрьмы.

Здесь он вдруг услышал донесшийся до него стон. Он оглянулся и вышел на площадь. Различив в темноте на земле фигуру девушки, он приблизился к ней и заглянул ей в лицо.

Сразу же он узнал ту девушку, с которой гулял Анатолий

Старый забулдыга взволнованно выпрямился, оглянулся на тюрьму и, вес трясясь от желания помочь раненой, наклонился снова к распростертой фигуре Клары, которая с надеждой следила за его движениями.

— Как, вы ранены, барышня? Кто вы такая? Можете вы стерпеть тряску, если я возьму вас и побегу с вами?

— Могу! — Скорей унесите меня! — выговорила Клара.— Я истекаю кровью.

— Вы Анатолия знаете... я его отец... Как вас зовут?— спросил Сабинин, поднимая на руках девушку.

— А! — воскликнула девушка, — несите меня скорей домой, меня зовут Клара!

— Сейчас, сейчас!

Старик Сабинин поднял мучившуюся раненую и хотел шагать прямо домой. Но вдруг он повернулся, стараясь не трясти своей ноши и приблизился к тюрьме со стороны окон, откуда еще недавно кричал Анатолий. На минуту старик остановился.

— Толя! Сынок! — надрывисто изо всей силы крикнул он — Сабинин!

В одной из решеток высунулась голова.

— Я Сабинин! Слушаю!

— Толя! Твоя невеста у меня в руках; Клара... Ранили се бандиты... Вот я несу ее домой... Лежала на площади.

— А—а... вырвалось из окна у Анатолия.

— Толя! Завтра приходи, будем ждать тебя дома. До свидания, сынок дорогой!

— А! До свидания!

Анатолий трепетной тенью в окне третьего этажа кричал из угла глаголя, как из гроба.

Сабинин, тряся головой и трепеща от стонов то приходившей в себя, то впадавшей в обморок девушки, которую нес, заспешил в улицы города. Он хотел взять извозчика и скорее ехать домой к родителям Клары, адрес которых сказала ему девушка. Это было не так далеко, но каждое движение отнимало остаток сил девушки... У нее была прострелена кость и Клара отстаивала только последние минуты своей жизни. Старик Сабинин мотал головой, когда девушка вскрикивала и раза два поцеловал ее в голову. У него на глазах были слезы.