Карьера подпольщика (Повесть из революционного прошлого)

XVIII. ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ КАТОРГИ.

В Чите Браиловский проводил большую часть времени с Боней. Но он же стал увлекаться и только-что прибывшей из Петербурга студенткой красавицей, сестрой Моисея Григорьевича, Спринцей. Матвей заметил, что его, собиравшийся было прежде уехать, приятель теперь оставил об этом и думать и больше всего гостит у родственников Спринцы. Но у Матвея теперь было в организации столько работы, что ему не приходило в голову вмешиваться в происходившие на его глазах романические истории Браиловского.

Читинские большевики старались найти средства приобретения оружия.

А затем началась всероссийская встряска.

Однажды к Матвею в квартиру прибежало двое взволнованных членов организации и потребовали, чтобы наличные агитаторы шли в мастерские и депо: началась стачка на железных дорогах.

Матвей, зная, что кроме него в городе почти никого не осталось, так как в Томске было какое-то партийное совещание и читинские комитетчики Моисей и Николай Николаевич были там, вызвал Браиловского.

С ним он направился в мастерские.

Уже по дороге оба агитатора убедились, что происходит не обычная стачка, а событие всероссийского значения, так как к мастерским спешило много горожан, учащихся и солдат.

Тогда товарищи прибавили шагу.

Действительно, они застали в полном разгаре в одном из цехов многолюдный митинг, на котором, окрыленный телеграфными сообщениями о том, что делается в столицах, Парамонов заряжал публику предсказаниями о падении самодержавия и победе рабочих.

Выступил с речью Матвей, предварительно ознакомившись с телеграммами. Его сменил Браиловский.

Наэлектризованная толпа организованно вышла из мастерских и устроила шествие по городу. На другой день всему трудящемуся населению было предложено опять собраться в мастерских.

Браиловский и на другой день живо описывал массам читинских рабочих и горожан нелепости самодержавия. Он блестящей речью овладел слушателями и увлек их до полного подчинения себе. Естественно, он превратился за эти дни в общепризнанного вождя рабочих и бедноты. О нем теперь только и говорили в городе. Была увлечена юношей и недосягаемая прежде Спринца. После митингов Браиловский направлялся проводить вместе с ней время в квартире, где жили прежде Моисей Григорьевич и Матвей.

Матвея же, наоборот, с первым веянием действительно начавшейся революции, потянуло сильнее, чем когда бы то ни было, обратно в Ростов. Туда же к сестре Браиловского решила ехать и Боня. Она не замечала увлечения Браиловского Спринцей.

Матвей не мог тронуться немедленно только из-за отсутствия кого бы то ни было в городе из читинских комитетчиков. Но пришла телеграмма с манифестом, восстановилось движение на дорогах, тронулись поезда, и немедленно же приехали оба руководителя организации.

Матвей попросил у товарищей денег на дорогу и отпуск. Получив то и другое, он осведомил об этом Боню.

Боня решила ехать на следующий день. Оставалось дождаться ходившего один раз в неделю в это время для штатской публики пассажирского поезда. Матвей заказал билеты и через день они уже сидели с девушкой в вагоне.

В это время с полей Манчжурии откатывалась разгромленная русская армия. Поезда были переполнены ехавшими под разными предлогами в тыл офицерами и всеми теми дельцами неопределенного типа, которые обычно служат связью между тылом и нестроевыми частями войск. На путешествии Матвея и его знакомой это сказалось следующим образом. Купив билет второго класса, они были посажены обер-кондуктором в занятый большею частью офицерами большой новый вагон третьего класса.

Матвей и Боня перешли на «ты». Они ехали, товарищески и любовно ухаживая друг за другом, как брат и сестра. Он с только недавно пробившимися усиками и еще ни разу не бритым пушком на щеках, в излюбленном костюме интеллигентных рабочих того времени, косоворотке под суконной курточкой; она также сияющая первым расцветом нежной молодости, в блузке под русыми прядями, или в жакете с белым воротничком сверху.

Чувствуя себя ничем не связанными с подавляющей частью пассажиров в вагоне, Матвей и Боня едва ли за разговором и взаимным ухаживанием даже на другой день путешествия рассмотрели кого-нибудь в лицо из устроившихся против них на длинных скамьях поручиков, подпоручиков, капитанов и лейтенантов.

А эти последние между тем с самой посадки молодых людей в Чите начали говорить о девушке. Они, когда Матвей выходил на вокзалах купить что-нибудь, начинали держать себя настолько свободно, что не стеснялись производить вслух оценку ее внешности.

И вот, однажды, когда Матвей на какой-то стоянке возвратился с вокзала, где покупал газеты, девушка, дав ему сесть против себя, возбужденно указала ему на скамьи своих соседов.

— Мотя! Мне, очевидно, понадобится твоя защита против присутствующих здесь офицеров. Они не трогают меня, пока ты здесь. Стоит же тебе выйти, как они начинают вслух судить о моих ногах, шее, расчитывая, очевидно, на безнаказанность. Объясни им, что я не искательница приключений!

Боня гневно кивнула головой на офицеров и отвернулась к окну.

Матвей оглянулся и только теперь увидел в группе офицеров круглолицего с наглыми глазами подпоручика, худого, веснушчатого и рыжего хорунжего, еще одного подпоручика с тонким профилем и томными, подведенными глазами, и ряд других персонажей в мундирах.

Все они, ошеломленные заявлением девушки, вытянули физиономии.

— Ты имеешь, — указал Матвей, — еще один выход, кроме моей защиты. Если оскорбляющему женщину любезнику ответить как следует, то среди пассажиров обязательно найдутся и порядочные люди, которые скажут, что ценители ног иногда от этих ног получают и пинки...

Матвей в упор посмотрел на офицеров, и спросив— «не правда ли, господа?» остановился взглядом на каком-то пожилом лейтенанте в форме моряка.

Тот приподнялся слегка, как-будто хотел отвести от себя обвинение, и громко сказал:

— Все за отдельных лиц не отвечают!

Матвей удовлетворенно кивнул ему головой и, предоставив офицерам вполголоса изъясняться между собою о том, кто из них был наиболее несдержан, развернул газету, перекидываясь с Боней замечаниями о газетных новостях.

Они были неутешительны. Каждая их строчка говорила не только о ликованиях масс по поводу объявленных свобод, но тут же описывались и кошмарные подробности произведенных черной сотней сообща с полицией погромами. Матвей уже знал, что разгромлен Иркутск, что сожжено несколько сот железнодорожников в Томске, собравшихся на митинг и запертых в здании правления жел. дор.; судя по всему, происходили погромы также в большинстве городов России и в частности в Ростове. Матвею наряду с кликами торжествующего призрачную победу пролетариата, чудились проломанные головы, оторванные руки евреев и учащейся молодежи. Пахло жареным человеческим мясом. Все это натворила гикающая черная сотня громил и монархического сброда.

Читая описания их насилий над беззащитной еврейской беднотой и учащимися одиночками, Матвей стискивал зубы, сжимал кулаки и холодел. Он думал, что безвозмедно этого только что пережитого надругательства над революцией нельзя оставить, но он очень скоро должен был убедиться, что погромные силы не только не задушены и не деморализованы, а что они мечтают о еще больших кровопусканиях и о еще больших насилиях.

В это время с ним произошел случай, выяснивший ему, что еще можно ожидать от реакции.

У него по временам были странные состояния какого-то мучительного раздвоения сознания.

Он сидел с Боней, разговаривал о торговавшем в вагоне китайце, у которого они только что купили по одинаковому серебрянному кольцу с изображением китайских надписей, примерял кольцо, пробуя на какой палец его одеть.

Но ему казалось, что когда-то точно также он уже один раз ехал с Боней, также покупали они у китайца кольца и также он знал, что он затем положит кольцо в кошелек, примерив его почти на все пальцы, и убедившись, что без него удобней.

Матвей так и сделал, и далекой улыбкой отсутствующего человека взглянул на Боню.

Но чувство схожести с тем, что будто бы все это когда-то уже было, продолжалось.

Матвей боялся сейчас, как и тогда, кажется ему, боялся, что он в. таком состоянии может сделать какую нибудь глупость. Но он, чтобы что-нибудь не сказать невпопад Боне или неестественно не улыбнуться ей в ответ, он выйдет на площадку. И точно также с повторением мельчайших собственных движений и всей обстановки вагона, как в тот неведомый раз, когда он будто бы уже так однажды делал, Матвей чувствовал, что он предупредил Боню о том, что он на пять минут выйдет.

Он направился к выходу на площадку и открыл дверь среднего отделения вагона. Он попал в отделение, где часть пассажиров лежала или сидела на полках, а часть собралась небольшой группой и о чем-то ораторствовала. Матвей должен был попросить собравшихся посторониться, чтобы иметь возможность открыть дверь наружу.

Но только что он механически сделал рукой извиняющийся жест, отстраняя с прохода какого-то железнодорожного чиновника, как его слух взволновала звенящая, ударившая по всем струнам души, неизвестно кем произнесенная, фраза:

— Свобода для жидов и социалистов. Били их три дня, но главных, кого нужно, не тронули!

У Матвея перевернулось все вверх дном в голове и быстро застучало в груди. Его мучительную раздвоенность как рукой сняло. Он оглянулся.

Барски щеголявший в енотовой шубе, кашне и золотыми очками какой-то проезжий буржуа произносил зажигательную реплику, услышанную Матвеем, приземистому молодому офицеру в чине подполковника. Последний, держа его за пуговицу и, видимо, пламенея возбуждением, в ответ воскликнул:

— Эта свобода тоже на три дня. Они празднуют потому, что не было военных, мы были на фронте. Теперь мы приедем, батенька, с фронта, мы этим их „советам" да кадетам, покажем такую свободу, что они каждому полицейскому сапоги целовать станут.

У Матвея ходуном ходила грудь. Он выпрямился:

— Черная сотня! — воскликнул он, окидывая взглядом офицера и цензового барина.

Те быстро обернулись, пораженные неожиданным вмешательством, и растерянно смолкли, переглядываясь.

Матвей продолжал:

— Думают, что громилы и хулиганы — это босяки. Да это же баре в енотах и офицеры его величества! Экая храбрость: безоружных громить. Надо было показать храбрость под Мукденом, а не в классном вагоне. Хулиганье патентованное!

Вслед затем Матвей повернулся, оставив мысль о площадке и возвратился к Боне. В душе у него кипело, вместе с тем он чувствовал, что столкновение еще не кончилось.

Незаметно для Бони он отпустил на спрятанном за поясом „Браунинге“, предохранитель.

Предосторожность оказалась не лишней. Только что он сделал это, как дверь отделения в вагоне открылась и к нему направился показавшийся в дверях изруганный им подполковник.

Окинув взглядом юношу и увидев, что он с интеллигентной спутницей, подполковник, однако, не смутился, а щеголевато, как в салоне, поклонился и решительно сказал:

— Прошу вас выйти со мной!

Матвей иронически улыбнулся.

— Я сейчас приду, Боня! — предупредил он девушку.

Подполковник пошел через вагон в дверь противоположную той, в которую он вошел. Сперва он и Матвей попали в такое же отделение вагона, как то, в каком находился Матвей и Боня. Потом офицер открыл дверь отделения наружу и оба пылавших друг к другу ненавистью политических врага, один — прошедший школу каторги — большевик, а другой — привыкший не встречать препятствий своему нраву — офицер, очутились в узеньком проходе вагона возле уборной, откуда с одной стороны был выход на площадку, а с другой дверь в отделение вагона.

Здесь подполковник остановился.

Матвей, следовавший за ним, также стал и посмотрел ему в глаза.

— Вот что, молодой человек: вы сейчас назвали его величество дураком, а про офицеров сказали, что они трусы. Или возьмите ваши слова обратно, или я вам дам пощечину...

— Гм!..

Матвея не изумило бесстыдство, с которым переделывалось его заявление. Он смерил взглядом офицера.

— Вот что, — сказал он, приближая свой взгляд к глазам подполковника, — я этого не говорил, но так как подобные вещи вас выводят из душевного равновесия, а мне хочется посмотреть, как это вы нанесете мне пощечину, то я теперь заявляю... — Матвей блеснул глазами и раздельно произнес: — Его величество патентованный беспросветный дурак, а вы — убегающий с фронта трус!

Матвей видел, как взбеленился офицер, рванувший перед собою руку.

Матвей схватил ее.

Подполковник схватился за рукоятку висевшей на нем сабли.

Матвей, предупреждая каждое движение вооруженного врага, поймал также эту рукоятку и, вцепившись в нее, не допустил, чтобы сабля выдернулась из ножен больше, чем на вершок.

«Что с ним сделать?» подумал он, ведя борьбу с потерявшим всякое самообладание человеком. «Что с ним сделать?»

Самое лучшее, конечно, было бы выдернуть из-за пояса револьвер и разрядить в него браунинг, а затем соскочить с поезда, найти на ближайшей станции товарищей и уехать, приняв меры предосторожности против ареста. Пускай ищут!

Но эта мысль только на мгновенье пришла в голову Матвею, он тут же оставил ее. Он подумал о том, что жертвою всей этой истории сделается тогда Боня, беспомощностью которой не преминут воспользоваться офицеры.

«Что с ним сделать?»

Молодому человеку бросилась в глаза дверь, ведущая в вагон.

— Ага!..

Матвей решил заставить выйти офицера из коридорчика в отделение вагона и начал тискать его к входу. Ему. парой движений удалось заставить запыхавшегося подполковника придавить спиной к двери. Тогда он решительно схватил его за борт шинели, потянул к себе и неожиданно двинул его спиной о дверь, которая и раскрылась, обнажив находившимся в вагоне пассажирам, картину борьбы офицера и мастерового. Тотчас же несколько человек вскочило со скамей и борющихся окружили, уговаривая:

— Стойте! стойте! Что вы делаете?

— Молодой человек, оставьте шашку!

Как Матвей, так и подполковник, все еще не выпускали из рук рукоятки сабли, один с целью извлечь ее из ножен, другой с тем, чтобы не допустить этого.

— Я отпущу это животное только если найдется кто-нибудь, кто будет смотреть за ним, чтобы он не бросался на людей, — возразил Матвей.

— Это офицер! Ему полагается при оружии ходить...

— Успокойтесь вы, подполковник, что вам нужно от этого пассажира?

— Он назвал дураком его величество, а офицеров трусами, убегающими с фронта.

Кто-то на верхней полке возле дверей вагона прыснул. Это, как оказалось, были две женщины и один мужчина, возвращавшиеся по амнистии из иркутской ссылки.

Они моментально вмешались в спор, соскочив с полок.

— Ложь! — воскликнул Матвей. — Если я расскажу, как действительно было дело, этому держиморде от стыда в вагон больше показаться нельзя будет...

— А если не ложь, — воскликнула в свою очередь одна амнистированная, — то что: никто не знает разве, что у Николая на плечах балбешка и что некоторые офицеры удирают, как только запахнет сражением.

— Не ваше дело еще вмешиваться! — разъяренно обернулся к ней подполковник. И, обратившись к нескольким офицерам, он заявил:

— Господа, я считаю совершенно необходимым арестовать этого молодчика. Пока я схожу на вокзал в жандармское управление, я попрошу вас держать его под арестом.

— Что вы такое за цаца, скажите, наконец, что вам и буйствовать можно и даже арестовывать кого попало? Как ваша фамилия, чтобы я знал с кем имею дело? — спросил иронически Матвей.

— Это не ваше дело...

— To-есть, удивительная простота у этих полицейских душонок! Мне ваша фамилия, господин подполковник, нужна не для того, чтобы вас арестовать, я не имею права на это, она мне нужна для того, чтобы свести с вами счеты более культурными средствами. Ведь у каждого громилы все-таки есть родственники и знакомые, которым не мешает знать, какие типы пользуются их симпатиями...

Подполковник отворачивал глаза от всех, чувствуя свою слабость в том пункте, который затронул наступавший Матвей.

Он указал еще раз на юношу двум наблюдавшим сцену офицерам.

— Не отпускайте его, побудьте с ним, пока я приведу жандармов.

Сказав это, он вышел.

Офицеры переглянулись, получив неприятное поручение от старшего по чину скандалиста. Нехотя, один из них сказал Матвею, указав на маленькую скамью:

— Сядьте сюда!

Сами они сели через проход на больших скамьях и стали обмениваться мнениями по поводу случившегося с сидевшими там их товарищами.

Матвей, мысленно соображая, чем все это кончится, думал о том, мог ли он поступить иначе.

— Нет! — говорил он сам себе и почему-то чувствовал, что подполковник останется в дураках.

К Матвею вышла взволнованная Боня, которая услышала в своем отделении о происшедшем инциденте. Она увидела, что Матвей сидит под надзором.

— Мотя, что тут у тебя вышло, ради бога, скажи?

— Ничего, Боня! Привязался один черносотенный офицеришка, у которого революционеры растравили печенку, так что у него желчь в мозги ударилась. Объявил, что арестует меня. Иди и смотри, чтобы вещи наши были целы. Напрасно суетится. Сам рискует, наоборот... Посмотрим!..

— Мотя, если тебя арестуют, то и я пойду с тобой, потому что без тебя здесь они будут позволять такие гнусности, от которых и в тюрьме рада будешь спрятаться.

— Не арестуют, Боня. Иди и спокойно жди меня.

Боня, полуспокоенная заверениями Матвея, пошла к вещам.

Офицерам, между тем, стало казаться диким все происшествие и их собственная роль в неприятном деле. Один из сидевших в глубине скамей поручиков начал делать рукой знаки Матвею, чтобы тот уходил. Надзиравшие за ним офицеры делали вид, что они этих знаков не замечают.

Матвея возмутила боязнь офицеров поступать открыто.

Он взглянул на поручика, делавшего ему знаки, давая понять, что он может скрыться за дверь,

— Господин поручик! Я не мазурик, чтобы прятаться там, где я имею право требовать ответа за скандал и буйство. Если эта комедия вам противна, то ваши товарищи должны прямо сказать, что они считают ниже своего достоинства играть роль пешек...

Матвей указал кивком головы на тех, которым подполковник поручил его задержать.

— Тогда я пойду...

Молодой, очевидно только-что снявший юнкерскую форму пехотинец переглянулся с товарищем и, обернувшись к Матвею, сказал:

— Идите, молодой человек, мы за вас отвечаем.

Матвей удовлетворенно кивнул головой.

— Если я кому-нибудь буду нужен, то я к вашим услугам в соседнем отделении. Скрываться не намереваюсь. Наоборот, я все-таки еще надеюсь узнать, как же фамилия командующего по вагонам подполковника.

Затем он вышел и присоединился к Боне. Жандармов, очевидно, найти для ареста теперь было не так легко. Ближайшие сутки подполковник в вагон больше не показывался, а затем в Уфе, после пересадки, Матвей и Боня оказались в совершенно отдельном двухместном купе, в котором и доехали благополучно до Ростова.

Поздно вечером они сошли на перрон вокзала.

Молодые люди за время знакомства и трехнедельного совместного путешествия так беззаветно сдружились, что странно было теперь расставаться.

— Ну, значит, ты, Боня, к Браиловский? — спросил Матвей глядевшую на него с братским расположением девушку.

— Да. Хотя я у них пробуду лишь несколько дней, пока найду себе комнату в Нахичевани.

— А что ты будешь, вообще, делать в Ростове?

Боня улыбнулась.

— Организую первый рабочий клуб. Я врожденная артистка, чтица и мастерица по устройству общественных игр и развлечений... Заведу со здешними «каллистратами» знакомство. Буду разводить перед ними читинский большевизм.

— Ну, клуб тут не поможет.

— А что же?

— Логика событий. Когда-нибудь жизнь научит их так, что они только заахают.

— Нет, серьезно, Мотя, я думаю, что в кружках я какую-нибудь пользу смогу принесть. Хоть так, хоть иначе, а кроме, как в революцию, мне теперь итти некуда и делать нечего.

— Существовать-то у тебя есть на что?

— О, это есть! Я телеграфировала отцу в Баргузин и деньги меня вероятно здесь уже ждут.

— Ну, хорошо... Адрес моей сестры на Темернике гы знаешь. Значит, до свидания!

Они стояли возле извозчика. Носильщик складывал вещи Бони на фаэтон.

— Поцелуемся.

Матвей помог девушке сесть. Его извозчик также уже ждал седока.

Через четверть часа Матвей был дома и беседовал с ахавшей матерью и с задушевно улыбавшейся Нюрой. Трое квартирантов, столовников Максимовны и Нюры, которых держали теперь одинокие женщины после того, как Максимовна бросила в Гниловской свое красильное заведение, сочувственно участвовали в этой встрече возвратив-

шегося из Сибири товарища и рассказывали ему наперерыв о том, что происходит в мастерских и как прошел в городе октябрь. Сразу же Матвей узнал обо всем, что произошло в городе и организации за время его отсутствия. Больше всего поразило его сообщение об убийстве Клары Айзман.

— А что же теперь, — спросил он товарищей, — черносотенцев разогнали?

— Какое там! Они только переменили помещение, они штаб перенесли из ротонды в квартиру Макеева. Постоянно совещаются там с начальником охранки Карповым.

— Кто это Макеев?

— Воинский начальник.

Матвей запомнил эту фамилию.