Костры на площадях

СРЕДИ ДРУЗЕЙ

Уже несколько дней цыганский табор колесил по проселочным дорогам, обходя стороной города и большие села, — какие-то тревоги и беды были у людей в этих городах и селах: ночами вставали высокие зарева то в одном, то в другом краю неба; громы катились над землей; иногда где-то совсем близко слышалась сухая дробь выстрелов.

Мишка-печатник не знал, что обступила цыганский табор со всех сторон гражданская война.

В эти осенние дни, прозрачные, звонкие, уже пахнущие первым морозом, работы не было, и Мишка дремал под кибиткой, прислушиваясь к гулам далекой войны, или играл с Рунаем, который в шутку покусывал его за шею и возбужденно рычал.

Приходила к медведю Руза, ласкала его, чесала за ушами, совсем как Федя, и Мишка клал на колени девочки лобастую голову, и хорошо ему было в эти минуты, покойно и радостно.

У цыган тоже были свои тревоги и заботы, они часто собирались, шумно спорили о чем-то, ругались, вечерами седлали лошадей и уезжали в осеннюю мглу, унося с собой дробный цокот копыт.

Ночами не зажигали костров.

Однажды Мишка-печатник проснулся и увидел белую землю, белые крыши деревни, возле которой остановился табор, белесое небо. И в воздухе кружились снежинки — начиналась зима.

Медведь фыркнул от удовольствия — он любил зиму, любил валяться в снегу и бегать по нетронутому белому покрывалу.

Цыганский табор стоял в стороне от грунтовой дороги за грядой седых ветел.

А по дороге катилась непонятная для Мишки жизнь:

лошади тащили телеги с диковинными штуками, выставившими вверх длинные носы;

ехали, набитые людьми, странные черные дома на толстых круглых колесах — от них знакомо, как в типографии, пахло бензином;

шагали целые полчища людей в серых шинелях с золотыми погонами;

и опять лошади, запряженные в телеги, в фургоны с красными крестами на крышах, в дребезжащие двуколки;

и опять — люди, люди, люди в серых шинелях с золотыми погонами.

И гвалт, гомон, шум стояли над этим шествием:

ржали лошади,

громыхали телеги,

что-то кричали всадники на потных тонконогих скакунах.

Эта лавина стремительно катилась мимо цыганского табора, присмиревшего за старыми ветлами.

Заросший цыган принес Мишке мутную похлебку, и как раз в это время подъехали к ним двое на возбужденных лошадях в серых шинелях и меховых папахах.

И произошел тут такой разговор:

— Николай Демьяныч, вы поглядите на этого красавца! Вот была бы шкура на пол в мой кабинет.

— Где он, ваш кабинет, Машковский?

— Вы неисправимый пессимист, Николай Демьяныч! Мой папа перевел капиталы в Брюссельский банк, когда еще порохом не пахло. Мудрый старец. Так что кабинет будет.

— Как вы можете, Машковский! В этот час, когда решается судьба России, когда…

— Оставьте, полковник! Смешно слушать. Сейчас надо думать о своей судьбе. Цыган, продай медведя!

— Сколько дадите, барин?

— Сам назначай цену.

— Да уж вы не поскупитесь, ваше благородие. И заметьте, барин: кольцо у него в носу серебряное.

— Быстрее, цыган, ну!

И может быть, оборвалась бы сейчас жизнь Мишки-печатника вот на этой грунтовой дороге, но в это время совсем рядом грянул гром над землей, зататакал где-то пулемет, и с холма, что возвышался по другую сторону дороги, покатились серые точки, и неслось оттуда:

— Ра-а-а!..

Ударили плетьми по лошадям два человека в серых шинелях с золотыми погонами и исчезли.

Гвалт, крик поднялся на дороге.

Мишка-печатник успел увидеть, как опрокинулась телега в канаву, как упала лошадь, судорожно колотя передними ногами о землю, и тут хозяин приказал ему лезть в кибитку…

И весь табор, сотрясаясь на кочках, помчался в открытое поле, подальше от дороги, на которой бушевал бой.

…Они остановились посреди белой равнины. Ничего не было кругом, кроме этой бесконечной равнины и белесого неба над ней.

Уже смеркалось.

Шумы боя затихли.

Тогда и прискакал в табор молодой парень на взмыленном коне в яблоках; был он в ватнике, подпоясанном пулеметной лентой, на самой макушке сидела шапка с красной звездочкой.

Закричал парень охрипшим голосом:

— Чего притихли, цыгане? Не тронет вас рабоче-крестьянская власть! Вертайтесь, куда хотите! Тикают белые! А мы Васильевск взяли!

Поскакал он в белую равнину и крикнул на прощание:

— Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Смотрел ему вслед Мишка-печатник, и что-то понятное и родное чудилось ему в этом веселом всаднике, мгновенно возникшем и мгновенно исчезнувшем.

К городу табор подошел рано утром. Было тихо и солнечно, выпавший вчера снег растаял, и дорога, что вела к городу, блестела лужицами. И блестели под солнцем купола церквей; серая пожарная каланча поднималась над низкими крышами. Голуби кувыркались над городом в синем небе.

Мишка-печатник, глядя на окраинные дома, возбужденно дергал носом: незнакомый город до головокружения пах печеным хлебом…

…Вот что не мог медведь рассказать Феде. Он только ласкался о руки мальчика широким лбом и незаметно уснул сладко, как уже давно не спал.

Снился медведю цыганский табор, жаркие костры, ненавистный цыган с беспощадным кнутом, снились молчаливый друг Рунай с длинными ушами и добрая девочка Руза — она приносила ему в клетку печеные яблоки. Почему печеные яблоки? Медведь даже во сне удивился.

В отряде были очень рады тому, что Мишка-печатник нашелся. Но сейчас же возник вопрос: как с ним быть? Не таскать же с собой по фронтовым дорогам? А если не таскать, что же делать? Отправить назад в город сложно, не с кем, да и кто там будет возиться с ним? В конце концов все-таки решили оставить пока Мишку-печатника в отряде, во втором обозе.

Опять Федя и Мишка стали неразлучными. Федя часто водил своего питомца гулять в пустынный гимназический сад. В таких случаях весь забор был облеплен васильевскими мальчишками; слышался возбужденный шепот, ахи, а если на забор цеплялись девчонки, то, когда Федя проходил с медведем близко, девчонки тихонько, почтительно визжали. Федя делал вид, что не замечает зрителей, но ему было приятно, что на него и Мишку-печатника смотрит столько завистливых глаз.