Костры на площадях

НОЧЬЮ НА ЗАВОДЕ

Опустел зал кинотеатра, а Федя все сидит на суку, отца дожидается. А отец к дяде Пете подошел. Стоят они на сцене под грозным плакатом «Победа или смерть!» и о чем-то спорят.

— Папка! — кричит Федя. — Когда домой пойдем?

Перестали спорить мужчины, на Федю смотрят.

— Федюха! — удивился отец. — Ты как здесь? А ну, давай сюда!

Спрыгнул Федя с дуба, влез в окно и подошел к ним. Смотрит — а дядя Петя опять обыкновенный: простой, добрый и глаза насмешливые. Даже отчего-то грустно сделалось Феде.

— Что, Федор? — спросил дядя Петя. — Небось соображаешь, как бы поесть чего? Я бы тоже не отказался.

И тут врывается в зал человек в кожанке и с наганом на боку, по щекам его ручейки пота текут.

— Петр Иванович! — подбежал, запыхался. — На оружейном в сборочном ночная смена забастовала!

Рванулся навстречу человеку в кожанке дядя Петя:

— То есть как это — забастовала?

— Митингуют, станки побросали. Говорят, паек малый и заработок худой. Я машину подогнал. Едем!

— Едем! И ты, Дмитрий, со мной. Понадобится — тоже слово скажешь.

— А с ним как? — Отец взял Федю за руку.

— С собой возьмем.

Летит сквозь темный, притаившийся город длинная черная машина с тупым носом. Мелькают редкие фонари; свет из фар осветит то домишко с окнами, закрытыми ставнями, то густые зеленые деревья, то патруль на углу — и штыки винтовок блеснут ярко.

Рядом с шофером сидит Федя, дышит часто от быстроты и волнения, и все ликует в нем — первый раз в жизни едет Федя на настоящей машине.

— А как она называется? — шепотом спрашивает Федя у шофера.

— Кто — она? — тоже шепотом спрашивает шофер; он пожилой, усатый.

— Ну, машина ваша.

— А-а… — Шофер улыбается сквозь усы. — «Роллс-ройс» называется. В Англии ее сработали.

— В Англии? — удивляется Федя. — И оттуда привезли?

— Не мы, хозяин наш бывший, директор завода. Мы машину у него отобрали. Теперь обошьем железом, и броневик получится. Смекаешь?

— Смекаю. И тогда прямо на фронт беляков бить, да?

— Точно.

Летит по гулким пустым улицам машина, ветер посвистывает, бьется в стекло. За спиной Феди на заднем сиденье — дядя Петя, отец и тот, в кожаной куртке.

— Ахатов воду мутит, — говорит человек в кожаной куртке. — Меньшевистское отродье…

— А еще кто? — спрашивает дядя Петя.

— Еще человек пять.

— Кто ж такие? — Злой голос у отца, аж звенит.

— Да все из купчиков. Саватин — сынок кулацкий с Крапивенского уезда. В четырнадцатом на завод поступили, чтоб в окопы не угодить. Подкупили, надо полагать, тогда заводское начальство.

Машина резко поворачивает — Федя валится набок. На смутном небе нарисовались зубья кремля: хоть он небольшой, не как в Москве, говорят, а тоже настоящий, давнишний; угловая башня попала в свет фар — кирпичи у нее внизу выщерблены. Стволы высоких тополей частят сбоку. И вот световой конус уходит в ворота под башней, прогудели каменные стены; Федя видит огромные купола Успенского собора (на этих куполах золотые звезды, и днем под солнцем они горят живым пламенем); промелькнули какие-то строения.

Машина остановилась у заводской проходной. Молодой парень с винтовкой распахивает дверцы, говорит:

— Здрасте, Петр Иванович!

— Мальчик с нами. — Дядя Петя берет Федю за руку.

Они быстро идут по заводскому двору мимо подвод, груженных чем-то тяжелым, мимо огней, труб, сложенных колодцами. С дядей Петей здороваются какие-то люди, и чувствуется, что все встревожены, напряжены.

Они входят в длинный сборочный цех, озаренный яркими лампами.

Федя видит, что у станков никого нет и все рабочие сгрудились в конце цеха. Оттуда доносятся возбужденное гудение, выкрики.

На железной лесенке, ведущей куда-то вверх, стоит мужчина в больших очках, лысый. Федя слышит его хриповатый голос:

— …не для того мы поднялись на революцию, товарищи, чтобы нас, пролетариев, морили голодом!

— Пролетарий… — грозно выдыхает отец.

— Начальник цеха Ахатов, — говорит человек в кожанке.

— …не для того была революция, чтобы нас били по трудовому рублю, — ораторствует мужчина в очках.

— Революция не была! — кричит дядя Петя, и его громовой голос повторяет эхо. Опять он стал новым, как там, на митинге. — Революция есть и продолжается!

Движение проходит в толпе рабочих, всех словно ветром повернуло в сторону дяди Пети.

— Член ревкомитета Горянов, — говорит кто-то в наступившей тишине.

— Иваныч наш… — шепчут в толпе.

А дядя Петя уже идет к железной лесенке, перед ним расступаются, и видит Федя: многие рабочие опускают головы.

И вот дядя Петя уже на лестнице — опять высокий, спину распрямил, сильный, тревожный…

Тихо-тихо в цехе. Слышно дыхание людей.

— Не верю! — говорит дядя Петя. — Не верю, чтобы оружейники против революции бастовали!

Колыхнуло толпу, ропот прокатился по ней и замер. И вдруг закричали из разных концов:

— Да мы не против!

— Мы за революцию стоим!

— Они говорят, мы слухаем!

— Кто говорит? — повернулся на голос дядя Петя.

— Да вон. — Молодой парень показывает рукой на кучку людей.

Видит Федя: сбились в эту кучку разные люди, человек десять — и молодые, и пожилые, и оратор в очках с ними. Разные-то разные, а чем-то похожи друг на друга. Мордастые все какие-то.

— И что ж они говорят? — опять спрашивает дядя Петя.

Молчит толпа, переминается.

— Вот ты, подойди сюда, — подзывает дядя Петя молодого парня. — Ты что говоришь?

— Я-то?

— Ты-то.

— А что? И скажу. Мало рабочим хлеба даете. А еще народная власть…

— Ты власть нашу не хули! — срывается вдруг хриплый голос.

— На рыло его поглядите! — кричит кто-то. — Совсем помирает!

Хохочут рабочие.

— Да вы, товарищи, посмотрите, кто это! — говорит человек в кожанке. — Это ж Гаврила Птахин, сын купца Птахина, что на Сенном базаре мукой торговал.

— Верно!

— Из купеческих он!

— Небось ему хлеба не хватает!

И опять заговорил дядя Петя, и опять тихо-тихо стало в цехе.

— Что же получается, товарищи оружейники? Браты ваши кровь на фронте льют, горячую пролетарскую кровь! Они ждут от вас оружия, оно им необходимо, как воздух, как хлеб, как правда. А вы в это время слушаете брехню всяких несознательных элементов, меньшевиков, которых мы терпим-то только потому, что станком управлять могут. Вы теряете драгоценное время, а оно, может быть, решает судьбу революции!

Загудела толпа, взорвалась криками:

— Мы ж за революцию, товарищи!

— Верно!

— Для себя оружие работаем!

Видит Федя: группка тех, кто в сторонке стояли, незаметно в тень убралась и — растаяла.

Подходит к дяде Пете пожилой рабочий, говорит:

— А хлебушка, правда, Иваныч, маловато получаем.

— Не маловато, а мало вы получаете хлеба! — Дядя Петя подождал, когда утихнет толпа. — Мало у нас хлеба, мало у нас картошки, совсем нет масла. Живем мы в худых домах, детишки наши растут без детских радостей… Федя, где ты? Подойди сюда!

Расступились рабочие перед Федей. Поднял его дядя Петя на руки, поставил рядом с собой.

— Вот Федя Гаврилин, — тихо говорит дядя Петя. — Сын типографского рабочего. Мало чего доброго он в жизни видел. Только-только ему солнышко сверкнуло. Наверно, и у вас у многих ребятишки есть?

— Есть! — кричат.

— Ведомо, есть!

— Этим добром бог не обидел!

— Тяжело мы жили, друзья… — Обвел дядя Петя толпу взглядом. — Да и сейчас нам трудно. А вот дети наши по-другому жить будут. Счастливо! Для того и революция…

Тихо, как тихо в цехе! Федя слышит взволнованное дыхание людей.

Отец на лесенке:

— Так неужто, товарищи оружейники, послушаете вы всяких гадов? Неужто завтра в нашей газете мы напечатаем, что ночная смена в сборочном забастовала против своей кровной власти, против революции? Напишем: «Отказались оружейники собирать винтовки для красных отрядов…»

Не дали договорить папке — вихрь пронесся по толпе, закричали отовсюду:

— Не бей в сердце!

— Оступились малость!

— Трудом искупим!

— Две смены от станков не уйдем!

Взлетел на лесенку парень в красной рубахе, закричал:

— Да здравствует пролетарская революция!

— Ура-а-а! — покатилось по цеху.

«А-а-а!..» — эхом ответили стены, высокий задымленный потолок и ночь за окнами.

И опять на лесенке дядя Петя:

— Так что ж, друзья! Время не ждет. За работу!

— За работу! — И толпа растеклась по цеху, наполнил его гул включенных станков.

Поздно вечером Федя возвращался домой. На рекламных тумбах горели красными буквами свежие плакаты. Федя сразу узнал в них воззвание, над которым трудился Давид Семенович.

У плакатов толпились люди — читали. И Федя, чувствуя, как и радость, и гнев, и ожидание необычного закипают в нем, читал вместе со всеми:

А в городе, притаившемся, тихом, горели редкие фонари, твердым шагом мерил улицы патруль, но тишины не было — сейчас Федя явственно услышал далекую канонаду и увидел зарницы там, на юге, где темная земля переходит в бледное небо. И понял Федя как никогда ясно, что приближается решительная схватка с ненавистным Деникиным, и понял Федя, что никогда-никогда его рабочий город не склонит красные знамена перед белым генералом. О том же пели красноармейцы в казармах за рекой Упой, и песня эта победно реяла над низкими крышами домов, над всем миром:

Уже целую неделю отряд типографских рабочих готовился к отправке на фронт. На плацу за городом обучаются рабочие стрельбе, штыковой атаке, рукопашному бою. Командует отрядом Федин папка, а дядя Петя — по партийной линии руководитель.

Федя на эти занятия приходит вместе с Мишкой-печатником. Так, посмотреть. И грустно немного Феде. «Не попаду я на фронт», — думает он. Ничего, зато есть Мишка, и Федя тут будет обучать его разным штукам и, может быть, научит делать сальто.

Однажды, когда отряд занимался на плацу, прибыло пополнение из крестьян, восемнадцать человек.

Стали знакомиться. Дмитрий Иванович расспрашивал, кто каким оружием владеет. И вдруг один мужик, худой, длинный, в мохнатой шапке, увидел Мишку-печатника и, удивленно всплеснув руками, заорал:

— Гля, святая богородица! Ведмедь нашего барина!

— Это какого такого барина? — спросил Яша Тюрин.

— «Какого»! — Мужик возбужденно сверкнул белками глаз. — Известно какого, Вахметьева. Ведмедь-то небось из Ошанинского имения?

— Ну, оттуда.

— А мы воловские! Три версты от Ошанина. Я, к примеру, Трофим Заулин. — Мужик захлебнулся словами. — Считай, доподлинно историю ведмедя ентого знаю.

— А не врешь? — усомнился кто-то из рабочих.

— Да вот те крест святой! — Он истово перекрестился. — Значить, так было дело. Хтой-то из мужиков барину-то ведмедя приволок, вот такоичким, махоньким совсем, считай, робеночком. Уж иде они его раздобыли, врать не стану, не знаю. Да и то, как его в деревне держать? Ребятишки замордуют, али собаки сгрызут. Взял барин ведмежоночкя. Лютый у нас барин был, самосудный, не к ночи будь помянут. Взял, значить, для потехи. А в усадьбе за им моя двоюродная сеструха ходила, Марфа. Раз был у нее, показала она мне ведмедя. — Мужик взглянул на Мишку-печатника. — Точно, он. И, скажу вам, был у ведмедя враг ненавистный…

— Кто же такой? — выдохнул Федя.

— А сыночек нашего барина, барчук окаянный. Я его, правда, в лицо не видел, врать не стану. А Марфа сказывала. Как с Москвы приедет — он там на юнкера обучение проходил… Так вот, приедет и ну над ведмедем изголяться — и кнутом его сечет и по-всякому.

— Где ж тот юнкер теперь? — спросил Федя, и от ненависти сжались его кулаки.

— Иде? — Трофим присвистнул. — Небось у Деникина служит, в нашего брата из нагана бьет.

— Попался бы мне этот юнкерок… — сказал Яша Тюрин, и глаза его потемнели.