Костры на площадях

ПОДВАЛ, ГДЕ МНОГО ЯБЛОК

Рано разбудил Федю папка — еще и солнце не взошло. И в комнате розово от зари, она полнеба залила — в окно видно: открыл Федя глаза и сразу увидел большую зарю через окно, и на ее розовом холсте нарисовались забор, тополь, высокий и стройный, что растет возле забора, и колокольня церкви Христа-спасителя, возвышающаяся над крышами.

Все это Федя видел, но еще спал, потому что не понимал, что ему говорит папа.

А отец стоял над кроватью и тряс Федю за плечо.

— Ну, просыпайся, просыпайся, Федюха!

Кукушка вылезла из часов и прокуковала пять раз.

— Пять часов! — взмолился Федя. — Спать охота! Папа, ну еще хоть восемь минуточек.

— Вставай, Федор, — серьезное лицо у отца. — Есть ответственное революционное задание.

И сон мигом исчез, будто испугался чего-то.

Опять — задание! Не могут взрослые без него обходиться.

Мгновение — и Федя на ногах.

Еще мгновение — и он гремит умывальником в передней.

Еще мгновение — и Федя, уже одетый, стоит перед папкой.

— Какое задание? Говори скорее!

— Давай позавтракаем, и по дороге я тебе все объясню.

…Они идут по Киевской. Солнце уже поднялось и припекает. И народу уже много на улице — спешат куда-то, толкаются, спорят.

Недалеко от угла Киевской и Площадной улиц они останавливаются.

— Видишь на углу сапожника? — спрашивает отец.

— Вижу…

— В семь часов к нему подойдет толстый мужчина с правым вставным глазом…

— Ну? — перебивает Федя, и сердце его начинает часто биться.

— Может, он опоздает немного… Поговорит он с сапожником и уйдет себе. И вот, Федор, надо выследить, куда он ходит. Знаем — куда-то в Чулково. А дальше узнать не удавалось — опытный, спиной слежку чует.

— Так вы его арестуйте! Прямо сейчас, когда он придет.

Отец улыбнулся.

— Не так он нам нужен, как место, куда ходит.

— А кто он? — шепотом спросил Федя, и мурашки так и разбежались по его спине.

— Полагаем, Федор, враг он наш ненавистный. Заговор готовит в городе против Советской власти.

— Да ну? — Федя даже дышать перестал от удивления.

— Теперь понимаешь, какое тебе задание?

— Понимаю!

— Будь осторожен, Федюха. Старайся, чтобы он, одноглазый дьявол, не заметил тебя. А то заподозрит чего. Пуганая он ворона. Ну, ежели заподозрит, ты не растеряйся: гуляешь, мол, на улице, и все. Мало ли ребят по улицам бегают. А как увидишь дом, в который он зайдет, — сразу в типографию и приведешь нас к тому дому. Все понял?

— Все, папа…

— Ну, действуй. Вон уже скоро семь.

И ушел папка.

Остался Федя один на один с лютыми врагами революции.

Совсем, можно сказать, один…

Нет, вовсе ему не страшно.

Если только так, самую капельку.

И вообще, чего бояться? Вон сколько людей кругом. В случае чего, он крикнет на помощь. Он крикнет так:

«Товарищи, на помощь! Да здравствует мировая пролетарская революция!»

Феде уже совсем не было страшно.

Он независимо прошел мимо сапожника.

Сапожник был самый обыкновенный: пожилой уже, небритый, в темном фартуке, с темными руками. Он сидел возле своей маленькой будочки и работал: подшивал валенок.

«И кто валенки в такую пору носит? — подумал Федя. — Чудно».

Раз он прошел мимо сапожника, два.

Сапожник поднял голову от валенка и внимательно посмотрел на Федю. Глаза у него были карие, зоркие.

— А ну-ка, поди сюда, малец, — сказал он Феде.

— Чиво? — и Федя почувствовал, как уши его вмиг запылали.

— Поди сюда, говорю.

Федя подошел, очень опасаясь, что стук его сердца услышит сапожник.

— Ты чего тут шныряешь, а? — спросил сапожник, все разглядывая Федю.

— Так, гуляю, — сказал Федя с некоторым даже вызовом.

— Ну, гуляй, гуляй, — и сапожник опять наклонился над валенком.

Федя успел заметить на среднем пальце его правой руки перстень с большим темно-синим камнем. Солнце играло в этом камне, вспыхивая где-то в его глубине.

«Дорогой, видать, перстенек», — подумал Федя.

Он перешел на другую сторону улицы, встал за дерево и оттуда следил за сапожником.

«Как бы чего не догадался», — пронеслось в голове.

И в это время от церкви поплыли над городом удары колокола.

Густые, неторопливые бомбомы.

Федя стал считать.

Семь бомбомов…

Федя почувствовал, что коленки его слегка дрожат.

«Трус паршивый», — сказал он себе и стал пристально следить за сапожником.

А сапожник работал себе, подшивал валенок.

Толпа людей текла по улице.

Изредка проезжали извозчики, и гулко стучали копыта лошадей по мостовой.

Все было обыкновенно.

И вдруг Федя вздрогнул, как будто его облили холодной водой: к сапожнику не спеша подходил полный мужчина в сером ладном костюме. Он, будто ища кого-то, оглядывался по сторонам, и Федя увидел, что у него вставной правый глаз — этот глаз, тускло поблескивая, мертво, без всякого выражения смотрел на мир.

«Он!» — и всякий страх прошел у Феди.

Он готов выполнить задание.

И, если надо, он готов умереть за пролетарскую революцию.

Сапожник и одноглазый неторопливо поговорили о чем-то.

Закурили.

Потом сапожник встал, зашел в свою маленькую будку и вынес оттуда пузатый чемодан.

Они попрощались за руку.

Одноглазый быстро огляделся по сторонам.

Федя на всякий случай совсем спрятался за ствол дерева.

Чемодан кренил его набок. Видно, он был тяжелый…

…Идет по пустой зеленой улице полный человек с чемоданом. Остановится, покурит не спеша, оглянется.

Безлюдна улица. Только жесткая трава растет сквозь булыжники. Только яблони клонят ветки через заборы. Только какой-то парнишка, насвистывая, что-то рисует мелом на заборе. Только петухи перекликаются по дворам.

Сворачивает человек с чемоданом в другую улицу.

Идет некоторое время не оглядываясь.

Потом оглядывается: пуста улица. Где-то хлопнула калитка. Несколько женщин с пустыми ведрами стоят у водоразборной колонки. Голуби, сверкая белизной на солнце, стремительной стаей летят над улицей. Стоит на середине улицы парнишка, свистит азартно, машет голубям платком.

Зорче всматривается в парнишку человек с чемоданом.

Хмурится его лицо с мертвым правым глазом.

Сворачивает человек с чемоданом в следующую улицу…

«…Опять свернул, — с тревогой думает Федя. — Как бы не потерять его. А вдруг он меня заметил и обо всем догадывается?»

Но выхода нет у Феди.

Он добегает до угла, останавливается, прислушивается.

Тихо.

Не раздаются шаги за углом…

«Вдруг он уже в калитку какую шмыгнул?»

Федя насвистывает громко, сворачивает за угол…

И сильная рука хватает его за плечо.

Два серых глаза — мертвый и живой — злобно смотрят на Федю.

— Ты что тут делаешь, а? — еще сильнее стальная ручища сжимает Федино плечо.

— Как это что? Иду! — Федя с вызовом смотрит в лицо одноглазого. И даже искорки страха нету в нем!

— Ты что? За мной, может, следуешь?

— Я не понимаю, дяденька. Об чем вы говорите?

— Не понимаешь? Так куда же ты идешь, а?

— Вот к Витьке, дружку. — Федя показывает на калитку.

— Ну, так иди к дружку, мальчик, иди! — Одноглазый подталкивает Федю к калитке.

И Федя громко стучит в калитку и кричит отчаянно:

— Витька! Витька!

И открывается калитка, высовывается рыжая мальчишеская голова.

— Ну, чего тебе? — хмурит рыжая голова рыжие брови.

— Здорово, — кричит Федя.

— Здорово… — удивленно говорит рыжая голова.

— Так что, Витька, — говорит Федя, — будешь своего турмана менять на двух моих голубок?

— Постой, чего-то не пойму, какого турмана? Да ты кто…

— Вспомни, вспомни, Витька, — перебивает Федя, — ты же обещал… — И видит Федя краем глаза, что полный человек с чемоданом уже шагает по улице, все дальше и дальше. — Ты же обещал… — уже шепотом говорит Федя. — Послушай, так тебя Витькой зовут?

— Ну, Витькой!

— Спасибо, Витька! — жарко шепчет Федя. — Хороший ты парень.

— Очумел, что ли? — И рыжая голова скрывается в калитке.

Федя смотрит вдоль улицы — нету одноглазого!

Он бежит до угла, переводит дыхание, осторожно выглядывает.

И видит Федя, как полный мужчина с чемоданом стучит в дверь красного кирпичного дома, похожего на сарай.

Открывается дверь, поглощает одноглазого.

Что делать?

Папка сказал — сразу в типографию.

Но любопытство толкает Федю к кирпичному дому. Он осторожно подкрадывается к нему, озирается по сторонам — улица пуста…

Кирпичный дом полуподвальный. Два окна закрыты, ставнями. В ставнях широкие щели.

Федя припадает глазом к одной из них.

И то, что он видит, заставляет его отпрянуть назад: в подвальном помещении, заваленном яблоками, заставленном ящиками с яблоками, грушами, сливами, за низким столом, на котором горит свеча, сидят два человека — одноглазый и старик в грязном ватнике. На столе — чемодан. Он раскрыт…

И видит Федя в чемодане наганы, гранаты-лимонки, обоймы патронов.

Так вот оно что!..

Федя отскакивает от ставни.

Скорее!

Если бы в то время устраивались соревнования по бегу, то наверняка Федя в беге на длинные дистанции стал бы чемпионом Советской России, а может быть, и всего мира — с такой ураганной скоростью мчался он в типографию.

…Пегая лошадь, запряженная в пролетку, останавливается на углу улицы.

Спрыгивают с пролетки Федя, его папка и человек десять с винтовками.

— Тише, товарищи, — говорит папка. — Главное — не спугнуть их. Ну, показывай, Федор.

— За углом… — говорит Федя, и сердце его колотится, как пулемет. — Красный кирпичный дом.

— А ты тут оставайся, — говорит ему папка уже на ходу.

— Нет, — шепчет Федя и идет за рабочими.

— Семенов! — тихо говорит Федин отец: — Посмотри: может, черный ход сзади.

— Есть! — и один рабочий быстро обегает кирпичный дом, возвращается. — Нет, — говорит он. — Глухая стена.

— Пошли! — И Федин отец стучит в низкую дверь; окружают рабочие дом со всех сторон.

Тихо за дверью.

Еще сильнее стук в дверь.

Никакого движения.

Теперь стучат в дверь ногами.

— Што надо? — слышится старческий голос. — Дверь разнесете, граждане!

— Открывай! — приказывает отец.

Дверь открывается, и двое рабочих во главе с папкой исчезают в ее черном проеме. А остальные, щелкнув затворами винтовок, встают у окна и двери.

Федя следом за вошедшими шныряет в дверь, прячется за ней — вдруг папка увидит и выгонит.

И сразу опьяняет его сладкий, густой, дурманный запах яблок, груш, слив. Даже голова закружилась.

Сначала ничего не разглядеть. Но вот глаза привыкли, и видит Федя: потолок аркой над горами фруктов, над скопищем ящиков и мешков.

Горит, покачивая стебельком пламени, свеча на низком столе.

Сидят на ящиках у стола старик в ватнике и толстый, одноглазый.

И уже нет чемодана на столе.

Невозмутимо, спокойно смотрят на вошедших старик и одноглазый.

— Чем обязан такому громкому визиту? — спрашивает старик, и голос у него мягкий, вежливый, и все эти кругленькие слова совсем не вяжутся с его грубым обликом.

— Документы! — приказывает папка.

— Но, позвольте, кто вы такие? — старик разводит руками, и руки у него белые, совсем не рабочие.

— Документы! — И папка достает из кармана наган.

В этот момент Федя чуть не закричал «ура!» от бурного восторга.

— Подчиняюсь силе. Но я буду жаловаться. — Старик роется в кармане ватника, достает бумажку, протягивает ее Фединому отцу. — Извольте-с.

Папка берет бумажку, разворачивает ее.

— Темно тут. Володя, открой-ка ставни, — говорит папка одному рабочему.

Открываются ставни на окнах, и яркий дневной свет потоками падает в подвал.

— Другое дело, — говорит Федин отец. — А то зарылись в темноту, как кроты.

Читает папка документ.

Угрюмо молчат старик с белыми руками и одноглазый.

А Федя все кругом рассматривает.

Господи! Сколько же тут фруктов! Всех ребят с их переулка можно целый месяц кормить.

Разбегаются глаза у Феди:

желтые, крепкие, буграстые яблоки насыпаны кучей;

темно-синие с матовой пеленой сливы доверху наполняют ящики;

восковые груши с коричневыми вмятинами торчат из подмокших мешков;

и опять — краснобокие яблоки, темные сливы и еще с чем-то вкусным заколоченные ящики.

Эх, пробыть бы здесь одному хотя бы часик!

— Значит, заведующий фруктовым складом? — отец отдает старику его бумажку.

— Так точно-с! — вежливо улыбается старик, пряча документ.

— А вы, гражданин? — отец поворачивается к одноглазому.

Тот быстро протягивает твердый желтый листок.

— Прошу! Агент по снабжению продовольствием больниц и военных госпиталей. Вот прибыл узнать насчет фруктов.

— Врет он все! — перебивает его Федя, выскакивая из-за двери. — Врет!

И в это время одноглазый ударяет папку головой в живот и кидается к двери.

Падает папка…

Рабочий Семенов, худой и длинный, успевает подставить одноглазому ножку, и тот, падая, с размаху налетает на ящики. Сыплется на него поток яблок…

И в это же время вскакивает старик, но второй рабочий хватает его за руку и заламывает ее за спину; боль проступает на лице старика, он пытается вырваться…

Пока они борются, папка и рабочий Семенов бросаются на одноглазого, придавливают его к полу; хрипит одноглазый, стараясь их сбросить со спины.

Все это длится несколько секунд.

А Федя топчется в дверях и не знает, что ему делать.

Чем бы тяжелым ударить одноглазого?

Но ничего тяжелого нет рядом…

Врываются в подвал еще несколько рабочих с винтовками.

Через минуту старик и одноглазый сидят на ящиках со связанными руками, тяжело дышат, не смотрят друг на друга.

— Обыскать! — приказывает папка, и Федя видит, что на щеке у него кровавая ссадина.

— Не трудитесь, — говорит одноглазый. — Вон за теми ящиками.

— Так-то лучше, поручик Яворский.

Вздрагивает толстый, с ненавистью, с бессильной злобой смотрит на Фединого отца.

— Долго мы вас искали, поручик. А правильнее сказать, не вашу персону, вы у нас давно на примете. Вот что мы искали! — И папка показывает на стол.

А на столе уже — наганы, гранаты-лимонки, патроны, карабины.

— Все равно… Все равно, — начинает вдруг шептать одноглазый, и слюна летит из его рта. — Ничего вас не спасет! Слышите, вы? То-ва-ри-щи… Ничто вас не спасет… Не было еще такого, чтобы хамы, вонючий сброд управляли государством! Весь цивилизованный мир с нами! С нами! С нами!.. — и запрыгали в истерике плечи одноглазого.

Жутко и страшно смотреть на него Феде.

— Увести! — приказывает папка.

Увели старика в ватнике и одноглазого.

— Неужто на нашу власть замахнулись? — спросил Федя.

— Выдрать бы тебя, Федор, — отец нахмурился. — Я тебе разрешил сюда входить?

Засопел Федя, в пол потупился.

— Смотри, Федор, чтобы это было в последний раз. Приказ есть приказ. Это ведь не игра тебе. А так… — Папка улыбнулся. — Молодец! Помог ты нам поймать злейших врагов — заговорщиков. Спасибо тебе!

— Служу пролетарской революции! — зазвенел Федин голос.

Вечером, когда Федя шел по Киевской, уже не было на углу Площадной сапожника с дорогим перстнем.

И через всю улицу был протянут новый плакат: