Любовь Лафайета

11

— Князь де Пуа! Маркиз де Лафайет!

Жильбер поклонился и коснулся губами белой руки Георга III. Король был похож на своего младшего брата: те же светлые глаза с белыми ресницами, скошенный подбородок с ямочкой, простоватый вид без всякой величественности. Людовик XVI всё-таки больше похож на монарха. Интересно, он говорит по-английски с таким же ужасным акцентом, как Георг — по-французски?

Младшего брата «папы», маркиза де Ноайля, назначили послом в Лондон, и Лафайет воспользовался родством, чтобы посетить британскую столицу перед отъездом в Америку — хотел взглянуть своему врагу в лицо. Сайлас Дин и его помощник Уильям Кармайкл, с которым Жильбер почти подружился, с энтузиазмом восприняли эту идею, надавав ему уйму поручений. «Папа» тоже одобрил поездку; он хотя и не любил англичан, но отдавал должное их уму и предприимчивости, внимательно следя за достижениями их учёных и инженеров. Адриенна осталась дома: она снова ждала ребёнка, о переправе зимой через коварный Ла-Манш не могло быть и речи. Тем лучше, её присутствие сильно бы всё осложнило… Жильбер так и не сумел открыться жене и сказать ей о том, что их разлука продлится гораздо дольше, чем она полагает. Тайна терзала его сердце; он даже прослезился, прощаясь, и Адриенна ещё крепче прижалась к его груди: как она счастлива! Он её любит!

Георг III велел принимать знатных приезжих из Франции со всевозможной учтивостью и любезностью и сам подавал пример. Жильбера и Покатигорошка ему представили на одном из еженедельных приёмов в Сент-Джеймсском дворце, куда король специально приезжал из Букингемского. Сент-Джеймс с бурыми кирпичными стенами, двумя зубчатыми башенками у главного входа и черепичными крышами, утыканными дымоходами, больше походил на тюрьму, чем на дворец; несмотря на большие гобелены и пару старинных портретов на стенах, зала для приёмов выглядела наскоро прибранным сараем. У дверей стояли два гвардейца с алебардами, в красных мундирах. «Раки», — подумал Жильбер.

Алый цвет мундиров британской армии был выбран для устрашения врага: на красном не видно крови. Но в самом деле, сколько крови на этих мундирах! Кармайкл получал по своим каналам сведения из Лондона о ходе военных действий в Америке: англичане и в особенности гессенские наёмники вели себя жестоко, приканчивая даже тех, кто бросал оружие и сдавался на милость победителя, а четыре тысячи пленных, включая больных и раненых, стариков и подростков, держали в плавучих тюрьмах, по щиколотку в воде, или в холодных хлевах, набив их битком! Неудивительно, что люди умирали сотнями…

И всё же конфедераты продолжают бороться! Перед отъездом в Лондон Жильбер несколько раз перечитал «Меркюр де Франс» от 28 января 1777 года с новостями о войне. «Новые депеши от генерала Хау правительство держит в секрете; распространились слухи, что одна из бригад гессенцев была застигнута врасплох под Трентоном отрядом генерала Вашингтона, после яростного боя спастись удалось только 300–400 солдатам этой бригады, которые поспешно отступили. После этого события, в истинности которого многие не сомневаются, американцы могут не опасаться за Филадельфию». Как он ликовал, узнав об этом! Правда, далее газета писала, что англичане усердно готовятся к новой кампании: «К весне армия возрастет до 50 тысяч человек, в том числе 15 тысяч немцев; для пополнения оной в декабре были заключены новые договоры с князем Гессена, который обязался предоставить дополнительно 1067 человек пехоты без генералов. Сии вспомогательные войска обойдутся в нынешнем году на четверть дешевле. Они погрузятся на корабли в Гамбурге 20 марта, куда 10-го числа приказано прибыть транспортным судам… Большой флот сможет быть оснащён не ранее конца марта, но уже собирается в Спитхеде». Ничего страшного, дело англичан проиграно, он в этом уверен. Время теперь работает против них. В начале года в море вышли три корабля с грузом оружия, закупленного Бомарше; с орудий и мушкетов соскоблили напильником французские лилии.

Правда, эту операцию не удалось сохранить в тайне из-за досадного происшествия. На «Амфитрите» находился именитый артиллерист Филипп Тронсон-Дюкудрэ. Он получил разрешение отправиться волонтёром в Америку и захватил с собой ещё два десятка офицеров, дюжину сержантов и две сотни пушек; Сайлас Дин пообещал ему генеральский патент. «Амфитрит» благополучно вышел из Гавра и покинул Францию, но путешествие показалось Дюкудрэ недостаточно удобным, и он заставил капитана обогнуть Бретань и причалить в Лорьяне! Соглядатаи лорда Стормонта, английского посла в Версале, тотчас донесли, что в американские колонии отправляется экспедиция с согласия французского правительства. Разгорелся скандал; Верженн был в ярости; Дюкудрэ получил приказ сойти на берег и вернуться в Мец, по месту службы; капитану «Амфитрита» пришлось подписать обязательство, что он не поведёт корабль дальше Сан-Доминго… Жильбер досадовал на Дюкудрэ: что за капризы, недостойные офицера! Неужели нельзя было несколько недель потерпеть неудобства плавания? Один человек чуть не перечеркнул труды многих других, поставив на карту судьбу целого народа! Он, Лафайет, ни за что не совершит подобной ошибки.

Пятого марта, когда маркиз уже две недели жил в Лондоне, из Нанта в Америку отплыли четыре французских военных инженера, которых просил прислать Франклин: талантливый Луи Дюпортайль, опытнейший Жан-Батист Гувион, Луи де Ларадьер и Жозеф де Ломуа. Все четверо получили отпуск, Людовик XVI не мог не знать о цели их путешествия. При этом он строго-настрого запретил молодым офицерам ехать в Америку, чтобы послужить своей шпагой колонистам. Что с того? Это всего лишь дымовая завеса для отвода глаз лорда Стормонта. Дюкудрэ всё-таки уехал — из Бордо. Там же Лафайет назначил сбор друзьям, готовым последовать за ним. Увы, Сегюр и Ноайль не в их числе… Они даже не знают, что он едет. Но Жильбер теперь связан тайной и не может рассказать им, что выбрал себе девизом «Сиг поп» — «Почему нет?» Хотя его просто распирает от этого желания…

Георг III заявил, что никогда не признает независимость американцев и согласен вести войну хоть целую вечность, преследуя и изматывая противника, пока колонисты, наконец, не раскаются и не попросят прощения. Премьер-министр лорд Норт уверен, что рано или поздно это случится: свобода обернётся неурядицей, бунтовщики переругаются друг с другом, прежний порядок покажется раем по сравнению с наступившим хаосом, и сохранившие верность королю американцы выдадут смутьянов головой. Но далеко не все члены парламента и правительства с ним согласны. Во время бала у лорда Джермена, министра по делам колоний, гонец доставил известие о новом поражении англичан: Вашингтон разбил их под Принстоном, захватив в плен двести человек, и благополучно ускользнул от генерала Корнуоллиса. Лафайет не мог скрыть своей радости (к досаде дяди Адриенны), и лорд Шелберн, друг Бомарше, тотчас пригласил его на ленч. Там были молодые члены парламента — Чарлз Фокс и Ричард Фицпатрик, принадлежавшие, как и хозяин, к партии вигов и в самых хлёстких выражениях критиковавшие политику тори и лорда Норта. Разговор шёл очень оживлённый; Фокс изъяснялся по-французски с версальским акцентом, который, как считалось, нельзя перенять, а можно лишь впитать с молоком матери, и это весьма позабавило Лафайета. Фицпатрик объяснил ему, что в четырнадцать лет Чарли выменял в Париже этот акцент на свою девственность.

Фоксу недавно исполнилось двадцать восемь лет; густые брови на его круглом лице словно нарисованы углём, брюшко вздулось апельсином под бежевым жилетом. С недавних пор он и его сторонники перестали одеваться как «макарони» — в шёлк и бархат попугайских оттенков, ленты, кружева, туфли на красном каблуке и высокие парики, снять с которых шляпу можно было только шпагой или тростью; теперь они предпочитали тёмно-синий и бежевый — цвета мундира Континентальной армии. Высокий, элегантный, но не изнеженный Фицпатрик, который числился лейтенантом в полку, хотя и не служил в нём, внешне был полной противоположностью своему другу. Ричард уже получил известность как поэт, среди друзей он блистал остроумием, но в палате общин предпочитал помалкивать, а вот Чарли не отказывал себе в удовольствии произнести там яркую, страстную речь, после которой на миг повисала неловкая тишина. Его наставником был Эдмунд Бёрк, поддержавший американских колонистов, как только они заявили о своих правах. «Население колоний — потомки англичан, а потому они привержены не просто к свободе, а к свободе согласно английским идеалам и принципам, — заявил Бёрк в одной речи, которую затем напечатали отдельной брошюрой. — Существуют связи, которые легче воздуха, но при этом прочнее стали. Дайте колониям придерживаться мысли о том, что их гражданские права связаны с вашим правлением, — и они примкнут к вам, уцепятся за вас так, что никакая сила на земле не оторвёт их. Но дайте им понять хоть один раз, что ваше правление — это одно, а их привилегии — это другое, что взаимной связи между двумя этими вещами не существует, — и цемент рассыпется, связь распадётся, всё закончится упадком и развалом… Рабство они могут получить от кого угодно, это как сорная трава, произрастающая на любой почве, — от Испании, от Пруссии. Но если вы ещё не утратили понимания ваших истинных интересов и своего природного достоинства, свободу они смогут получить только от вас». Фокс, переписывавшийся с Томасом Джефферсоном и встречавшийся с Бенджамином Франклином, не верил в возможность примирения; каждое известие о поражении англичан доставляло ему радость. Даже когда армию Вашингтона разбили на Лонг-Айленде, он не изменил своих убеждений, считая своим долгом поддерживать американцев; праздновавшие победу англичане были, по его мнению, достойны презрения: король-немец мечом гессенских наёмников крушит английские свободы, а они веселятся!

Лафайет с радостью сопровождал повсюду новых друзей, впитывая впечатления. Теперь ему было отчётливо видно, что французские англоманы копировали только оболочку: фраки, стеки, английские сады, конные скачки с жокеями, — не постигая сути: английские лорды вершили политику своей страны, тогда как французские вельможи могли быть только придворными. С другой стороны, у молодых английских аристократов всё было через край: дружеские попойки превращались в оргии, интрижки — в безудержный разврат, а карточная игра — в умопомрачение. Пирушки у графа д’Артуа подготовили Жильбера к английским застольям, но побывав однажды в клубе Аль-мака на Пэлл-Мэлл, где собирались сторонники вигов, он был просто ошеломлён. Воспалённые глаза, развязанные галстуки, щетина, проступившая на щеках, — многие проводили за карточным столом всю ночь, а то и сутки, проигрывая пять, десять, пятнадцать тысяч фунтов. Чарли Фокс, приходивший сюда с шестнадцати лет, за два года задолжал сто сорок тысяч; и этому человеку предлагали возглавить казначейство! Фицпатрик тоже был заядлым игроком; однажды кредиторы остановили его экипаж прямо посреди улицы, выпрягли лошадей и увели их в уплату долга. Лафайет, способный просто стоять и смотреть, не поддаваясь азарту, приводил его в изумление. И на авансы английских девиц Жильбер отвечал учтивостью и шутками, не пытаясь «сорвать цветок».

— Я женат, — пояснил он Ричарду.

— Ах, вот почему вы сбежали в Лондон!

Жильбер рассмеялся.

— Вовсе нет; мы с Адриенной ещё не успели наскучить друг другу.

— А я, наверное, никогда не женюсь. Меня привлекают только чужие жёны: они любят бескорыстно.

— Возможно, вы даёте им то, чего они лишены в супружестве, а для меня основой брака всегда была любовь.

— И всё же не знакомьте меня с вашей женой!

— Вы опасаетесь, что я вызову вас на дуэль?

— Она меня полюбит, если я убью вас?

Оба расхохотались.

Дни были заполнены до предела: Лафайет пару раз побывал на заседаниях парламента, хотя почти не понимал по-английски; его принимали во всех лондонских салонах и приглашали на придворные балы. Зато от предложения осмотреть порты и верфи маркиз отказался, не желая злоупотреблять доверием радушных хозяев.

В декабре прошлого года в Портсмуте и Бристоле вспыхнули пожары, которые больше напугали, чем навредили. Зажигательные снаряды могли подложить американские шпионы или их местные сторонники, испанцы или французы. В газетах печатали описание злоумышленника — «Джонни-маляра», которого несколько человек видели в Портсмуте незадолго до пожаров; за его поимку предлагали награду. Это был известный уголовник, вор и грабитель, в своё время сбежавший от правосудия в Америку. Ищейки с Боу-стрит вышли на его след в конце января, он сдался без сопротивления. Шестого марта в зал суда в Винчестерском замке набилось несколько сотен человек; заседание длилось целых семь часов, судья признался, что просто не в состоянии перечислить все злодеяния обвиняемого. «Джонни-маляра» на самом деле звали Джеймс Эткин. Четыре дня спустя его повесили в том самом портсмутском порту, который ему не удалось спалить (сгорел только канатный склад). С фрегата «Аретуза», стоявшего в доке на ремонте, срубили бизань-мачту, приспособив под виселицу — самую высокую во всей стране; посмотреть на казнь собралось двадцать тысяч человек. Когда Лафайет упомянул об Эткине в разговоре с Эдвардом Банкрофтом, тот вздрогнул, и Жильбер оценил это проявление человечности.

Банкрофт показался Лафайету типичным кабинетным учёным, осторожным педантом, обходящим острые углы. Сайлас Дин был его школьным учителем; уехав в Англию, Банкрофт написал книгу о флоре Гвинеи и получил докторскую степень в университете Абердина. Не имея ни богатых родственников, ни влиятельных покровителей, он сумел стать членом Лондонского медицинского общества и теперь дрожит за свою репутацию. Разве можно корить его за это? Ему ведь нужно заботиться о жене и детях! И всё же он не отказал в помощи Дину: присылает в Париж с дипломатической почтой копии свежих английских газет, памфлеты на злобу дня и длинные письма с анализом умонастроений в правительстве и обществе. Не бог весть что, конечно, но и эта информация важна, и за эту деятельность можно поплатиться добрым именем и даже личной свободой; понятно, что Банкрофт держался с французом настороже. Лафайет доставил ему письмо от Франклина о назначении секретарем Американской комиссии в Париже, с приказанием как можно скорее прибыть во Францию.

На посольской квартире Жильбера ждало письмо из Бордо, от Дюбуа-Мартена, который сообщал ему, что девица на всё согласна и с нетерпением ждёт его приезда. Лафайет подпрыгнул и заплясал по комнате. Дюбуа-Мартен был братом секретаря маршала де Бройля; в Бордо он отправился ещё в сентябре, чтобы подыскать там подходящее судно, и нашёл. «Красавица» уже повидала свет: родившись шесть лет назад как «Графиня де Ришмон», она совершила три путешествия на Антильские острова, после чего владелец продал её за двадцать пять тысяч ливров купцу, который переименовал её в «Добрую мать» и дважды отправил на Сан-Доминго. В феврале этого года она вновь сменила хозяина и имя, на сей раз на «Клари», но не смогла устоять перед деньгами и теперь готова принять Жильбера в свои объятия! Он назовёт ее «Виктория». Она обошлась ему недёшево — сто двенадцать тысяч ливров! Больше, чем годичная рента с его имений! Наверное, его сочли безумцем. Была, правда, ещё одна загвоздка: Лафайет всё ещё несовершеннолетний, поэтому задаток в двадцать шесть тысяч уплатил граф де Бройль, а шурин Дюбуа-Мартена добавил ещё три тысячи. Но ничего, он непременно рассчитается со всеми долгами! Жильбер поспешил к маркизу де Ноайлю, чтобы сообщить, что ему срочно нужно в Париж.

Он не успел выдумать предлог; к счастью, Ноайль сам спросил: дурные новости от супруги? Жильбер напустил на себя расстроенный и встревоженный вид, так что маркиз принялся его утешать. Ничего, всё образуется. Завтра четверг, почтовый день, он сможет утром выехать почтовой каретой в Дувр; если послать человека прямо сейчас, можно заранее нанять за шесть ливров пакетбот для себя одного, чтобы не поджидать других пассажиров; дня через три-четыре он будет дома. Правда, завтра вечером они приглашены на праздник в Букингемском дворце, но посол скажет королю, что Лафайет нездоров.

Завтра! Путь, к которому он готовился больше года, начнётся завтра! От волнения Жильбер не мог уснуть. Он зажёг свечу и достал незаконченное письмо к герцогу д’Айену.

«Дорогой папа, Вы удивитесь тому, что я Вам сообщу; мне трудно выразить, как тяжело далось мне это решение без согласования с Вами. Моё почтение, нежность, доверие к Вам должны Вас в этом уверить, но я дал слово, и Вы не стали бы меня уважать, если бы я его не сдержал; напротив, поступок, который я совершаю, заставит Вас, надеюсь, хорошо думать обо мне или, по меньшей мере, о моей благонамеренности. Мне представился редкий случай от-дичиться и обучиться моему ремеслу: я — генерал в армии Соединенных Штатов Америки. Они прониклись доверием ко мне, видя мою искренность и приверженность к их делу Со своей стороны, я сделал для них всё, что мог, и их интересы всегда будут мне дороже моих собственных. Дорогой папа, в этот момент я в Лондоне, всё ещё ожидая известий от моих друзей; как только я их получу, я уеду отсюда и, не останавливаясь в Париже, сяду на зафрахтованный мною корабль, который мне же принадлежит. Мои спутники — барон де Кальб, отличный офицер, бригадир королевской армии и генерал-майор на службе Соединенных Штатов, и несколько превосходных офицеров, согласных разделить мои приключения…»

Жильбер представил себе, как «папа» читает это письмо. В камине горит огонь, больная нога лежит на скамеечке, на столике бокал с кларетом… Красивое лицо герцога искажается гримасой гнева, он комкает письмо в руке, вскакивает, вскрикивает от боли… Сердце Лафайета сжалось от тоски; его и самого порой накрывало волной печали от грядущей разлуки с привычным миром, земля уходила из-под ног… Нет-нет, не поддаваться, не терять присутствия духа!

«Я страшно рад, что получил столь славную возможность что-то сделать и набраться ума. Я прекрасно знаю, что иду на огромные жертвы и что мне будет тяжелее, чем кому бы то ни было, покинуть семью, друзей, Вас, дорогой папа, потому что я люблю всех вас так нежно, как никто никогда не любил. Но это путешествие долго не продлится, другие уезжают каждый день и на больший срок единственно ради удовольствия, к тому же я надеюсь вернуться более достойным тех, кто будет сожалеть о моем отсутствии. Прощайте, дорогой папа, надеюсь вскоре вас увидеть, сохраните Вашу нежность ко мне, мне очень хочется её заслужить и я уже заслужил её своими чувствами к Вам.

Ваш нежный сын Лафайет».

Он выехал ещё затемно, когда фонари проступали блёклыми пятнами сквозь густой лондонский туман. Двадцать лье до Дувра проделали часа за четыре: дороги были превосходные, лошади резвые, меняли их только раз. В порту Лафайет быстро отыскал свой пакетбот, которым командовал хмурый рыжебородый англичанин; десяток шустрых матросов знали своё дело; теперь всё зависело только от погоды. Небо, однако, нахмурилось; ветер гнал на восток рваные тучи и поднимал волну; известковые откосы высокого берега казались грязно-серыми, а донжон Дуврского замка тонул во влажной хмари. Продрогнув на палубе, Лафайет спустился в свою каюту, и вскоре слуге пришлось привязать его к койке: корабль так качало, что даже матросы не всегда могли удержаться на ногах.

По морю предстояло проделать всего восемь лье, но переезд растянулся на многие часы, и когда измученный пассажир наконец сошёл на твёрдую землю в Кале, уже спустился вечер. Ехать дальше не было сил; Лафайет заночевал на постоялом дворе, подкрепившись чашкой бульона.

До заставы Шайо он добрался через двое суток, но в Париж не поехал, остановившись у барона де Кальба. Тот представил маркизу свою семью: жену и троих детей. Старшему сыну было двенадцать лет, младшему восемь, дочери около десяти. Жильбер обнял и поцеловал их всех. Мысли тотчас унеслись к Адриенне и Генриетте: дочка такая милая и забавная, быстро бегает на своих пухлых ножках от няни… Сердце рвалось к ним — обнять на прощание, взглянуть ещё раз… Но Жильбер боялся, что слёзы Адриенны заставят его отложить отъезд, а за это время возникнут нежданные препятствия… Нет, он будет твёрд. Адриенна поймёт его и простит, он в этом уверен.

Герцог д’Айен находился в Версале — снова удача. Сделав приписку о том, что ненадолго приехал в Париж, чтобы попрощаться, но не застал его, Лафайет отправил своё послание почтой. Кармайкл привёз ему рекомендательное письмо к своему земляку из Мэриленда Тенчу Тилману — адъютанту генерала Вашингтона; Лафайет рассказал о своей поездке в Лондон. Едва закрылась дверь за Кармайклом, как прибыл виконт де Моруа, чтобы вместе ехать в Бордо. Волнение прогоняло сон и аппетит; тайна уже не возбуждала, а тяготила. Не выдержав, в самый день, назначенный для отъезда, Лафайет до рассвета сбежал в Париж.

В семь утра он вихрем ворвался в спальню Сегюра, плотно притворил за собой дверь, сел возле постели своего друга и быстро заговорил:

— Я уезжаю в Америку; об этом никто не знает, но я слишком люблю тебя, чтобы уехать, не поверив тебе своей тайны.

Слова застряли в горле Филиппа; он слушал, раскрыв рот, и порывался что-то сказать, но Лафайет не дал ему этого сделать. Он всё знает: Сегюр был бы счастлив последовать за ним, но — обстоятельства, обязательства, свадьба, наконец. Как забавно: через месяц Филипп женится на Антуанетте д’Агессо, младшей сестре госпожи д’Айен, и станет Жильберу дядюшкой! Так вот, дядюшка, будь счастлив и не беспокойся обо мне: я скоро вернусь. Дела у инсургентов идут на лад, два-три сражения — и англичане согласятся на мир; осенью встретимся. Лафайет вскочил; его спина мелькнула в дверях и скрылась.