Любовь Лафайета

15

Пенсильванские ополченцы заняли позиции у брода Пайла; к ним примыкала виргинская дивизия Натанаэля Грина; бригада Фрэнсиса Нэша из Северной Каролины стояла плечом к плечу с пенсильванцами Энтони Уэйна у брода Чэдда; мэрилендцев с двумя орудиями генерал Салливан разместил у брода Бринтона; делавэрский полк послали к броду Джонса, второй канадский полк Мозеса Хейзена должен был защищать два самых дальних брода — Уистера и Баффингтона. Дивизии Адама Стивена и лорда Стерлинга Вашингтон оставил в резерве. Бой уже начался; стрелки Уильяма Максвелла сдерживали гессенских наёмников на том берегу Брендивайна, не давая им подойти к броду Чэдда. Ядра перелетали через ручей в обе стороны, но главнокомандующий продолжал объезжать верхом свои позиции, приветствуемый бодрыми криками солдат. Лафайет едва поспевал за ним.

Ему казалось, что всё это сон. Серое сентябрьское небо с бледным пятном солнца; по-летнему сочная зелень луга, над которым ещё не развеялся до конца утренний туман; проступающая из него далёкая рощица с жёлтыми и красными заплатами на тёмно-зелёном наряде; бурые склизкие водоросли, стелющиеся под быстрой водой ручья, — и между всем этим выстроенные в шеренги люди, томящиеся в тревожном ожидании, пока канониры возятся у небольшого орудия. Из ствола вырвался огонь, пушка откатилась назад и окуталась облаком серого дыма; два солдата тотчас подкатили ее за колёса обратно; один подошёл спереди с банником, готовясь засунуть его в дуло, и вдруг ему оторвало голову.

Проезжавший мимо Вашингтон не остановил коня; Лафайет подавил желание оглянуться. Он участвует в сражении. Слышно, как свистят пули. Если они попадут в него, он может умереть. От этой мысли что-то переворачивается в животе и пересыхает во рту, но во сне так бывает. На самом деле он не может умереть. Если бы каждому грозило в любую минуту упасть на землю безголовым обрубком, здесь никого бы не осталось. Любой сон когда-нибудь закончится. Люди очнутся и пойдут в таверну — рассказывать друзьям за бутылкой о том, что им привиделось.

Одиннадцатое сентября 1777 года. День его боевого крещения.

Около полудня главнокомандующего отыскал подполковник Росс: конная разведка обнаружила англичан у холма Осборн, севернее Баффингтона; похоже, их ведёт сам Хау. Где?! Как они туда попали? Кто пропустил? Росс замялся: выше по реке есть ещё один брод, но никто не думал, что англичане сделают такой большой крюк… Ну вот теперь думать поздно — надо действовать, и быстро, пока "лобстеры" не зашли к нам в тыл.

Адъютанты Вашингтона поскакали с поручениями: Александр Гамильтон и Джон Лоуренс должны были передать приказ Стивену и лорду Стерлингу идти к Бирмингемскому молельному дому и занять позиции на холме; Лафайет — сообщить то же Салливану. Когда он ехал обратно, его окликнули: с ним хочет говорить бригадир Прёдом де Бор.

— Маркиз, вы можете мне объяснить, что происходит?

— Нас атакуют англичане. Генерал Салливан ведёт свои полки им навстречу, чтобы принять бой.

— Но это же безумие! — у старика де Бора тряслись щёки. — В моей бригаде всего триста пятьдесят штыков; это не солдаты, а просто сброд; никто не понимает по-французски; я просил генерала Салливана передать мне полк Хейзена, он отказал. Нам нужно немедленно отступить к Филадельфии и отразить британцев там, иначе нас просто перебьют, как куропаток! Передайте это генералу Вашингтону!

Лафайет обещал, что передаст.

Солдаты подталкивали колёса лафетов, помогая лошадям; сюда уже доносился барабанный бой и звуки выстрелов; Лафайет пробирался обратно к броду Чэдда, чтобы отыскать там Вашингтона в пороховом дыму, среди картечи. Под гром барабанов и свист флейты гессенцы с плеском бросались в холодную воду со штыками наперевес, тесня отступающих людей Максвелла. На их чёрно-белых знамёнах с полосатым львом, заносящим свой меч, был начертан латинский девиз: "Nescit pericula" — "не ведающие страха". Вскипевший ручей окрасился кровью; вторая колонна гессенцев неумолимо продвигалась к броду Пайла, несмотря на беспорядочную стрельбу пенсильванских ополченцев…

Главнокомандующий диктовал донесение Конгрессу: "В половине пятого неприятель атаковал генерала Салливана, пройдя через брод выше по течению, и с тех пор идёт ожесточённый бой. Там же началась сильная канонада, и я полагаю, что нам предстоит очень жаркий вечер…" Секретарь закончил писать и подал лист ему на подпись; но кто доставит донесение? Взгляд Вашингтона упал на Лафайета, однако Жильбер твёрдо заявил, что принесёт гораздо больше пользы здесь.

Шум рукопашной смешался с грохотом канонады, которая отныне велась только с британской стороны. Артиллерийских лошадей поубивало, и орудия прошлось бросить: тащить их на руках через болотистый луг было немыслимо. Седьмой Пенсильванский полк под красно-белым полосатым знаменем с тринадцатью красными точками медленно отступал к Дилворту; вдруг справа появились бегущие люди. Лафайет поскакал туда.

Мэрилендцы бежали без оглядки и часто без оружия. Мимо Жильбера пронёсся верхом де Бор; его левая щека была в крови. Следом отступал ещё один отряд, однако эти люди время от времени останавливались и отстреливались; Лафайет узнал бригадира Томаса Конвея, выкрикивавшего приказы. Вдалеке уже можно было разглядеть неумолимо надвигающиеся шеренги красномундирников; левее шли тёмно-зелёные отряды немецких егерей. После минутного замешательства Лафайет снова пришпорил коня — вперёд, к Стерлингу!

Американская батарея смолкла; громче зазвучали флейты, игравшие марш британских гренадеров; красно-белые фигурки в чёрных треуголках, надвинутых на глаза, ровными рядами шли в штыковую атаку. Лафайет устремился наперерез бегущим американцам, крича им остановиться; молодой парень в куртке с оторванным рукавом уцепился за его стремя, но вдруг вздрогнул всем телом и упал ничком; в ту же минуту левую ногу ниже колена словно наотмашь ударили оглоблей. Неожиданно сзади послышался звук кавалерийской трубы — сигнал к атаке. Лафайет обернулся: Казимир Пулавский в синем доломане с красными отворотами летел галопом с саблей наголо впереди взвода личной охраны Вашингтона.

Бирмингемский холм был уже в руках англичан, но громогласный толстяк Генри Нокс разворачивал в Дилворте артиллерию; виргинцы, присланные генералом Грином, перерезали дорогу к посёлку. Охрипший Лафайет наконец-то увидел осанистую фигуру Стерлинга. Паника улеглась; раненые и измученные многочасовым боем ополченцы организованно отступали под прикрытием свежих войск. Поле битвы укрыла ночная мгла; британцы остановились.

Только теперь Жильбер почувствовал, что его левый сапог полон тёплой влаги. Резко обернувшись на чей-то оклик, он потерял сознание, а когда очнулся, то увидел над собой встревоженное лицо Вашингтона в свете коптящей лампы. Было темно и холодно; Лафайет лежал на телеге в одном сапоге, босая левая нога туго перебинтована до самого колена. "Позаботьтесь о нём, ведь он мне как сын", — услышал он голос генерала.

Телегу немилосердно трясло. К полуночи достигли лагеря в Честере и остановились там до рассвета, а поутру двинулись дальше — в Филадельфию.

Эту ночь Жильбер почти не спал: задрёмывал, но вскоре пробуждался — от тряски, от жжения в ноге, от криков и стонов. Рядом тотчас возникал Сурбадер де Жима, спрашивая, не нужно ли ему чего; Лафайет благодарно ему улыбался. В Филадельфии его отделили от прочих раненых и отвезли на постоялый двор.

Он проснулся по зову природной потребности. Обвёл взглядом комнату, не узнавая, потом всё вспомнил. Его одежда висела на стуле, под которым грустно свернулся единственный сапог, а вон и судно, но едва Жильбер сбросил ноги на пол и попытался встать, как вскрикнул от боли, а бинты окрасились свежей кровью. В комнату вошла старушка в чепце и переднике, с кувшином в руках; поставила кувшин на стол, притворила дверь, наклонилась за ночной посудиной и подошла к постели. Жильберу пришлось подчиниться ее бесцеремонности.

Лежать на спине было нудно, к тому же про него словно забыли. Слуга принёс обед из трактира и куда-то запропастился.

Ближе к вечеру дверь распахнулась, в комнату стремительно вошёл молодой светловолосый мужчина в тёмносинем мундире и большом белом переднике, забрызганном кровью, с медицинским несессером в руках. Жильбер узнал доктора Бенджамина Раша, главного хирурга Континентальной армии. Следом слуга Лафайета нёс таз с тёплой водой. Доктор был явно не в духе; схватил стул, со стуком поставил возле кровати, отбросил одеяло… Когда Жильбер, приподнявшись на локтях, увидел наконец свою рану — сочащуюся красным вспоротую плоть с грязнолиловыми краями, — его чуть не стошнило. Он закрыл глаза и откинулся на подушки. Но тотчас устыдился. Тоже мне, боевой офицер! При виде крови чуть не сомлел, как барышня! Хорошо, что слуга загородил его собой.

— Рана пустяковая, кость не задета, нерв тоже, — отрывисто говорил Раш, заново бинтуя омытую ногу. — Придётся полежать какое-то время. Отвоевались.

Доктор собрался уходить; Жильбер отчаянно метнул в него вопрос, точно гарпун:

— Мы ведь не сдадим Филадельфию, верно?

Раш резко обернулся, так что слуга с испуга плеснул на пол окровавленной водой.

— А кто же её удержит? — язвительно спросил Раш. — С позволения сказать, генерал Грин — этот подхалим, не способный действовать в одиночку? Пьяница Стерлинг — самовлюблённый, напыщенный лентяй? Хвастун Стивен, чья глупость может сравниться только с его трусостью? Или, может быть, Салливан — бездарный бумагомарака, полностью теряющий голову на поле боя?

Высказав всё, что накипело на душе, врач так же стремительно ушёл, оставив Жильбера в полнейшем смятении.

В сумерках к нему забежал Томас Конвей — ирландец, выросший во Франции, который приехал в Америку ещё в мае. Он объяснил Лафайету, что стало причиной поражения: дурак де Бор, получив приказ Салливана о передислокации, почему-то не пошёл напрямик, а сделал круг по лесу и вернулся на прежнее место, которое к тому времени уже заняли мэрилендцы. Заслышав голос британских пушек, задние запаниковали и выстрелили в передних, уложив три десятка своих, а потом вся дивизия обратилась в бегство перед английскими гвардейцами. Теперь старику грозит военный трибунал…

Едва за ним закрылась дверь, явились Дюбуа-Мартен, Девриньи и ещё несколько человек: они уезжают. Лафайет заволновался: во Францию? Пусть немного обождут, он напишет письмо жене. Ему подложили под спину подушки, принесли от хозяйки лист бумаги, чернила и толстую Библию, служившую подставкой. "Начну с того, что я чувствую себя хорошо, потому что хочу кончить тем, что вчера мы дрались по-настоящему и не оказались сильнее. — Бумага покрывалась торопливыми каракулями. — Наши американцы, стойко продержавшись довольно долго, в конце концов были обращены в бегство; я пытался их остановить, и господа англичане наградили меня пулей, слегка ранившей меня в ногу, но это пустяки, сердце моё, ни кость, ни нерв не задеты, я отделался тем, что некоторое время лежал на спине, что привело меня в дурное расположение духа. Надеюсь, сердце моё, Вы не встревожились; Вам, напротив, следует успокоиться, поскольку я теперь некоторое время не смогу участвовать в сражениях, поскольку намерен поберечь себя". Закончив, он запечатал письмо; офицеры ушли.

Какие счастливцы — они увидят её!

С момента их разлуки прошло семь месяцев, но стоило смежить веки, как Адриенна появлялась перед ним, он чувствовал тепло её кожи под своими губами, касался ладонью её мягких волос… Жильбер измучил расспросами Пулавского, когда тот вручил ему письмецо из дома двадцать дней назад, но без толку. Поляк весьма дурно говорил по-французски и мог лишь повторять, что его жена "трэ бэль"[13].

В своём письме она намекнула, что Куаньи рвётся к нему сюда. Ах, если бы он и вправду приехал! Вот с кем Жильбер всласть наговорился бы и узнал наконец, стал ли он отцом во второй раз! Адриенна уже давно должна была родить. Неужели она не отправила ему никакой весточки через Франклина и Дина? Нет, наверняка отправила. Только корабль могли перехватить…

…Чувство собственной беспомощности угнетало; Лафайет пытался хоть в чём-то и кому-то быть полезным. После сражения у Брендивайна Пулавский получил звание бригадира и задачу от Вашингтона: создать американскую кавалерию, зато Кальб, Жима и Лаколомб всё ещё оставались без патентов, и Лафайет хлопотал за них, забрасывая письмами отца Джона Лоуренса, заседавшего в Конгрессе. Он ручается за этих офицеров, было бы непростительной ошибкой отправлять их восвояси, когда надвигается решающее сражение! Знаете ли вы, сколько времени нужно, чтобы подготовить кавалерийского офицера? Зачем же тогда разбрасываться кадровыми военными!

Вашингтона Жильбер не видал несколько дней. После неудачи при Брендивайне главнокомандующий отвёл войска за Скулкилл, чтобы, отгородившись от врага рекой, оборонять и столицу, и военные склады, однако, поколебавшись, вернулся назад. Погода испортилась, дул сильный северо-восточный ветер, дождь лил как из ведра… Шестнадцатого сентября Жильбер целый день провёл один, если не считать слуги и старухи, и начал беспокоиться. На следующее утро пришёл де Кальб; Лафайет просиял, однако барон принёс ему дурные вести.

Вчера на рассвете Пулавский, выехав на разведку, увидел "лобстеров" на главной дороге, у таверны "Белая лошадь", и вихрем помчался к Вашингтону: десять тысяч солдат всего в нескольких милях к югу! Задержать англичан отправили отряд Энтони Уэйна по прозвищу "Бешеный Тони"; около двух часов пополудни американцы схлестнулись с гессенскими егерями и чуть не захватили в плен их полковника, но тут подоспели основные силы англичан, и пенсильванцы обратились в бегство. В это время Вашингтон пытался выстроить свои войска в боевой порядок, потом всё же передумал и стал отводить их к северу. И тут разверзлись хляби небесные. Стрелять из мушкетов было нельзя: порох отсырел; англичане остановились, однако гессенцы ударили в штыки и захватили в плен три десятка человек. Тем всё и кончилось: американцы изготовились к бою, но не могли стрелять; англичане мастерили укрытия, чтобы спрятаться от дождя, но когда ливень прекратится, они возьмут Филадельфию, потому что с такими вояками её не удержать. Генерал Вашингтон, конечно, очень любезный человек, но как военачальник он слаб, медлителен, нерешителен и при этом самонадеян. Да, вот ещё что: Дюкудрэ утонул во время переправы через Скулкилл. Его лошадь свалилась с плоскодонки, адъютант тщетно пытался его спасти… А де Бор подал в отставку, не дожидаясь трибунала.

Филадельфию сдадут… Неужели? Но это подтвердил и Гамильтон. Они с Жильбером легко подружились: ровесники, сироты, к тому же Александр, родившийся на Невисе, говорил по-французски. Вашингтон поручил ему реквизировать провиант, порох и прочие вещи, которые пригодятся армии на зимовке; судя по всему, нынешняя кампания окончена, и довольно бесславно. Впрочем, Лафайет может быть спокоен: его перевезут в надёжное место.

Ветер, нагнавший дождевые тучи, так же легко их разметал. Полная луна была похожа на серебряный экю со стёртым профилем; в её мертвенном свете суета на улицах казалась неестественной, потусторонней. Лафайет снова был словно во сне, только теперь угодил в настоящий кошмар, когда нельзя пошевелиться. Люди покидали свои дома, навьючившись пожитками; из Индепенденс-холла выносили запечатанные тюки с архивами и складывали на повозки; скрипели колёса, стучали подковы. Тротуары заполонили толпы; кто-то пытался пробиться верхом против течения; где-то вспыхивали ссоры и драки; мародёры уже шныряли по дворам; совсем рядом раздался женский визг…

Конгресс отправился на северо-восток, в Трентон, армия же вновь перешла Скулкилл, оставив в Честере Бешеного Тони. В ночной тиши громче раздавался треск и гул горящих мельниц — их поджигали Гамильтон и Генри Ли, чтобы не достались врагу. До Бристоля Лафайет плыл на плоскодонке по Делавэру вместе с конгрессменами; там их пути разошлись, но Генри Лоуренс, отец Джона, поехал с ним. Снова тряская повозка под тентом, колючая солома. К вечеру Жильбера привезли к большому двухэтажному дому из серого камня, с покатой крышей, и он узнал, что попал в Вифлеем — посёлок моравских братьев-миссионеров, о котором писал аббат де Рейналь…

В мирную обитель, где теперь разместился военный обоз, долетали жестокие вести. Ночью на лагерь Уэйна у таверны Генерала Паоли внезапно напали британцы и перекололи штыками почти весь отряд: их провёл через лес местный кузнец. Сам Бешеный Тони остался жив — к счастью ли? На следующий день после этой бойни в "Моравское солнце" приехали четырнадцать членов Конгресса и остановились на ночь; Лафайет слышал из своей комнаты отголоски шумных споров; Уэйн требовал расследования, чтобы восстановить своё доброе имя. Утром стало известно, что генерал Хау вновь обманул Вашингтона, оборонявшего переправы через Скулкилл: заставил отступить к северу, сделав вид, будто готовит обходной манёвр, а сам беспрепятственно переправился через реку, захватив три пушки. Снова начались склоки и взаимные обвинения; Лафайет страдал, когда при нём оскорбляли людей, достойных уважения; он старался примирить противников, ободряя одних, льстя другим, находя нужные слова и предлагая свою помощь. В его присутствии даже самые большие буяны сразу стихали; его искренность подкупала и обезоруживала. "Конечно, вас-то здесь все любят", — с обидой бросил ему один молодой офицер, так и не добившийся поста капитана в Континентальной армии. Вместо того чтоб обрадовать, эта фраза встревожила Лафайета. В самом деле, ведь так не бывает — чтобы тебя любили все. Это странно — не иметь врагов и завистников. Может быть, он просто о чём-то не догадывается? Но с другой стороны, он тоже всех любит: и генерала Вашингтона, этого в высшей степени достойного человека (он мечтал бы иметь такого отца!), и Гамильтона с Джоном Лоуренсом, которые ему как братья, и, разумеется, тех людей, которые поверили ему и приехали с ним сюда. И он будет делать всё от него зависящее, чтобы помочь им! Ведь ему самому ничего не нужно…

— Я слышал, с последней почтой пришло какое-то письмо для вас, — мельком обронил Томас Конвей уже на пороге.

Письмо?! Лафайет, полулежавший на постели, забылся и вскочил на ноги; в глазах потемнело, он чуть не грянулся об пол; бинты вновь окровавились. Хирург пощупал его разгорячённый лоб и хотел пустить ему кровь, но Жильбер не позволил. Письмо, письмо! Только это может его спасти! Долгожданная весточка от Адриенны!

Где оно сейчас и у кого? Конгрессмены на пути в Ланкастер, продвигаясь на запад. Почту они наверняка везут с собой. Она может быть у Морриса. Или у Ловелла, да, скорее всего, у него. Но где их искать? На какой дороге? Лучше послать кого-нибудь сразу в Ланкастер. Генри Лоуренс — очень милый человек, он не откажется помочь. Сурбадер де Жима как раз приехал из лагеря Вашингтона — вот и повод: передать Лоуренсу привет от сына. А отвезёт письмо Лаколомб, он ведь до сих пор не получил лейтенантского патента, хотя Конвей согласен взять его в свою бригаду.

Джон Лоуренс старше Жильбера всего на несколько месяцев; он учился в Женеве и говорит по-французски. Лоуренс-старший не хотел, чтобы он вступил в армию: его мучит предчувствие, что сын погибнет в бою. Когда тринадцать колоний провозгласили свою независимость, Джон находился в Англии; уехать сразу ему помешало пикантное обстоятельство: он соблазнил девушку, дочь близкого друга своего отца. Ему пришлось тайно жениться на ней, дождаться, пока она разрешится от бремени, а уж потом отплыть в свой родной Чарлстон. Выходит, Джона тоже ждут за океаном жена и дочь, но он очень редко вспоминает о них, тогда как Жильбер…

Господи, как тягостно ждать, когда нечем себя занять, отвлечь от чёрных мыслей!

Впрочем, стыдно раскисать: другим сейчас ещё хуже. Например, у Дина умерла жена (её сын от первого брака командует бригадой в Континентальной армии), а Сайлас должен оставаться во Франции. Больной Вальфор застрял в Солсбери без денег. В Америке всё страшно дорого, Вальфор уже давно живёт в долг; его не отпускают с постоялого двора, пока не расплатится. Нужно написать Генри Лоуренсу ещё одно письмо, чтобы он принял меры.

Хотя у Конгресса полно других забот. Англичане вступили в Филадельфию. Толпа из женщин и детей приветствовала генерала Корнуоллиса, бросая ему цветы! Всего месяц назад точно так же приветствовали Вашингтона, когда армия маршировала через весь город; Лафайет ехал рядом с главнокомандующим, позади Гамильтон с Лоуренсом… Но разве этим людям оставили выбор? Они просто хотят жить! Надо написать обо всём Адриенне.

"Я должен преподать Вам урок как жене американского генерала. Вам скажут: "Их разбили". Вы ответите: "Это правда, но из двух армий, равных по численности и сражающихся на равнине, опытные солдаты всегда имеют превосходство над новичками; кстати, они имели удовольствие убить больше врагов, чем потеряли сами". На это возразят: "Это всё очень хорошо, но Филадельфия — столица Америки, символ свободы, — взята". Вы вежливо скажете: "Вы дураки. Филадельфия — унылый город, открытый всем ветрам, порт которого уже не действует, прославленный, уж я не знаю почему, тем, что там заседал Конгресс; вот что такое этот пресловутый город, который, кстати, мы рано или поздно заберём у них назад". Если они продолжат донимать Вас вопросами, пошлите их по адресу, который Вам подскажет виконт де Ноайль, потому что я не хочу тратить время на разговоры о политике.".

Жильбер представил себе их гостиную: Адриенна сидит в своём любимом гобеленовом кресле со сценками из басен Лафонтена и читает вслух письмо; Ноайль с Луизой устроились на диване и весело смеются; Куаньи, улыбаясь, стоит у окна; госпожа д’Айен сидит за пяльцами. В камине горит огонь; на полке и на столике — осенние цветы: астры, хризантемы… Лафайет вдруг вообразил себя заглядывающим в окно — он видит их, а они его нет… Им хорошо друг с другом, они даже не подозревают, как он несчастен и одинок… Он сам виноват: зачем его сюда понесло? Поделом ему. Пусть лежит теперь один в опостылевшей комнате. Когда он снова увидит родных? "Виктория", доставившая его в Америку, затонула вместе с грузом риса, предназначенного для Сан-Доминго. Сто двенадцать тысяч ливров покоятся на дне реки Чарлстон. И разве дело только в деньгах… "Если у меня есть сын, я велю ему как следует изучить своё сердце: вдруг сердце у него нежное, тогда, если у него будет жена, которую он полюбит, как я люблю Вас, пусть остерегается поддаваться порывам, способным удалить его от предмета его чувств, чтобы после не мучиться от тревоги".

Сын… Жильбер никогда не знал своего отца, и его сын тоже будет расти сиротой. Или дочь… Когда он наконец вернётся, Генриетта вряд ли его узнает, а родившийся в его отсутствие младенец будет смотреть на него, как на чужого. Он заслужил это наказание! Нельзя покидать тех, кого любишь. Что может быть на свете важнее любви?..

Лаколомб вернулся в Вифлеем в начале октября. Конгресс провёл в Ланкастере всего один день и перебрался в Йорк, за Саскуэханну. Вот письмо, но… Оно не от Адри-енны! Маршал де Муши писал Жильберу, что его поступок предосудителен, поскольку своим неповиновением королю он подаёт дурной пример молодым дворянам; он должен раскаяться, вернуться и впредь не позволять себе подобных выходок. Четыре строчки! Ни слова о его семье, об Адриенне, о ребёнке! Какой болван! Bloody hell![14]

Лоуренс прислал старый номер "Морнинг пост", сложив его так, чтобы Лафайет сразу увидел нужную статью среди кучи всякой шелухи. В заметке говорилось, что молодой маркиз, которого американские эмиссары ловко обвели вокруг пальца, примкнул к изменникам-колонистам, покинув свою юную супругу, ожидающую в слезах появления на свет дитя горечи и разлуки. Какая гадость! Damn it all![15]