Маттерхорн

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Утром, когда туман стал уныло-серым, морпехи зашевелились в ячейках. Некоторые расстилали плащ-палатки возле окопов, чтобы собрать росу. Это не принесло результата, но они всё равно лизали плащ-палатки. Отпустили пару шуток. Меллас перебрался через вершину горы к окопу Гудвина. Гудвин стоял во весь рост, голова и плечи высунулись наружу. На нём были подтяжки, он проверял пружины магазинов. На лице отразилась тревога.

Меллас присел на корточки рядом с окопом. 'Пойдёшь за своим постом?' – тихо спросил он.

– Угу. – Гудвин выбрался из окопа и поработал затвором М-16.

– Азиаты не больше чем в ста метрах отсюда, – сказал Меллас.

– Знаю, Джек. – Гудвин повернулся и посмотрел в туман.

Впервые Меллас видел Гудвина таким серьёзным. Внезапный порыв чувств охватил его. 'Слушай, – сказал Меллас. – Полегче там, ладно?'

Гудвин повернулся и посмотрел на Малласа: 'Мы вообще собираемся вытаскивать жопы из этой катавасии?'

Меллас пожал плечами: 'Нам нужен только ясный день'.

Оба поглядели на тучи, уже различимые в утреннем свете. Гудвин посмотрел на Мелласа: 'Не знаю как ты, а мне чертовски хочется пить. – Он поднёс два пальца к губам, заливисто свистнул и заорал, – Эй, вы, крутые отморозки. Тащите задницы сюда. – Он повернулся к Мелласу и ухмыльнулся. – Я спросил о добровольцах, и все сказали, что пойдут. Но Роско и Эстес были из первого отделения, поэтому за ними пойдёт первое отделение'.

И он опять зашумел: 'Чёрт побери, Робб, давай их сюда, – и обратился к Мелласу. – Зная, как перепуганы они были прошлой ночью, я думаю, они не ушли дальше тридцати или сорока метров от линии окопов'. Отделение молча и медленно собиралось у окопа Гудвина.

Китаец неспешно двигал затвором М-60 вперёд и назад. Одна половина его кричала о том, что глупо рисковать жизнью, чтобы вернуть пару мёртвых белых, но другая половина делала всё, чтобы пулемёт работал, как положено. Он посмотрел вперёд на вершину горы и увидел, что ревностный чудак Кортелл сидит рядом с мертвецами. Дурачок даже не понимает, что принял веру белого человека. Но было в Кортелле что-то такое, чему Китаец завидовал: Кортелл был уверен в том, куда ушёл Паркер. Китаец вставил затвор на место и посмотрел на Гудвина. Господи, белый вздорный сукин сын-деревенщина принимает дерьмо Semper Fi всерьёз. Он и сам был готов подставить задницу под пули ради дерьма Semper Fi, а Генри тем временем делает дело на ВБВ. Образ Паркера, пытающегося сдерживать свой страх, всплыл в сознании Китайца. Он видел, как Ванкувер уходит в ночь, чтобы проделать путь к реке, а Док Фредриксон обтирает Паркера, чтоб ему стало прохладней.

Он наблюдал, как Гудвин молча их пересчитывает, тыча в каждого указательным пальцем. Ему пришло на ум, что Гудвин, наверное, ещё и шевелит губами, когда читает. Гудвин кивнул командиру отделения Роббу и пошёл, низко пригнувшись к земле. В десяти метрах за окопами Гудвин лёг на землю и пополз. Робб пополз в трёх метрах за ним. Наступила очередь Китайца. Он пополз.

Меллас наблюдал за отделением, пока оно полностью не вползло в туман и исчезло. Вся гора ожидала перестрелки. Кое-как протащился час. Гудвин на связь не выходил. Подошёл Кортелл и сел рядом с Мелласом, ничего не говоря.

Наконец, Меллас заговорил: 'Ты молишься за такое дерьмо как это, Кортелл?'

Кортелл посмотрел на Мелласа из-под окровавленной повязки на лбу: 'Сэр, я молюсь всё время'.

Через час отделение вернулось, волоча два тела. Меллас заметил, что рация поста подслушивания пропала. Когда они подошли к окопам, Гудвин сдал старшему санитару воду мёртвых парней, потом пошарил по их карманам. 'Эй, – воскликнул он, держа в руке тёмно-зелёную банку с сухпайком, – грёбаная тушёная говядина!'

Сидение в осаде похоже на остальные вариации войны. За непосредственным ужасом обоюдного убийства приходит утомительная, разрушающая дух скука. В то утро стоял густой туман, и СВА обстреляли их только несколько раз. Наверное, СВА боялась попасть в своих солдат, которые окапывались вокруг морпехов. Всё это дало людям довольно времени для размышлений.

Меллас в одиночку побрёл к складу тел на площадке высадки. Он видел только выцветшие ботинки ветеранов с бледно-жёлтыми нейлоновыми берцами и чёрные ботинки с тёмно-зелёными берцами у новичков. К ботинкам и запястьям проволокой прикрепили картонные бирки.

Старший санитар присел на корточки рядом с Мелласом. В руках он держал что-то похожее на фотографии.

– Что это у тебя, Шеллер? – спросил Меллас.

– Снимки. С тел снял. Мне нужно ваше одобрение, чтобы их выбросить. Приказ-инструкция по дивизии предписывает, чтобы на родину вместе с мёртвыми ничего опасного не попало.

– Опасного? – переспросил Меллас сквозь зубы.

Шеллер, смущённый, повесил голову. 'Так они велят поступать, сэр'.

Меллас медленно рассматривал фотографии, руки его тряслись. Тут были фотографии мёртвых северных вьетнамцев: исковерканные, почерневшие трупы. Один снимок изображал безголовое тело, засевшее в стрелковой ячейке. Парень из взвода Гудвина позировал рядом с ним: улыбался, рукой обхватив мёртвую голову. Была фотография трёх убитых американских ребят, втиснувшихся в один окопчик. На ней шариковой ручкой было написано 'Снэйк, Джерри и Канзас'. Ещё одно фото запечатлело обнажённую тайскую девушку, лежащую на кровати в гостиничном номере. Меллас долго смотрел на неё; отметил и чёрные волосы, разметавшиеся по простыням, и гладкие смуглые ноги, скромно прикрывшие вульву. От хрупкой красавицы посреди кровавой бойни у него перехватило дыхание.

– Это фото и меня смутило, – сказал Шеллер.

– Он продлил срок службы, чтобы снова её увидеть, да?

Шеллер кивнул.

– Сожги их все.

Шеллер спокойно достал 'Зиппо' и поджёг снимки. Они смотрели, как бумага медленно закручивается от жара, меняет цвет и вспыхивает. Смотрели, как с обнажённым телом девушки из бара в Бангкоке происходит то же самое. Никто не знал её настоящего имени, знали только 'Сюзи', поэтому никто не мог ей рассказать, что Янк умер. Она сама обнаружит это, когда следующее письмо её вернётся с пометкой 'ПОГИБ'.

Меллас пошёл назад к своему окопу и свернулся в нём, стараясь сохранить тепло. Два бронежилета помогали мало. К нему подошёл Джейкобс, чтобы спросить, не летят ли птицы.

– Поверь мне, Джейк, если я получу сообщение, что грёбаная птица сможет здесь приземлиться, пусть даже такая малость, как крохотный воробей или хохлатый поползень или какой-нибудь бандит с волосатой грудью, я дам тебе знать.

Потом Меллас заметил, что на каске Джейка за резиновой лентой торчит ухо. Он похолодел. 'Что это у тебя на каске?'

– Ухо, сэр, – беспечно сказал Джейк.

– Избавься от него.

– С какого перепугу я буду избавляться? – горячо спросил Джейк. – Этот г-грёбаный у-ублюдок убил Янка, я знаю, потому что это я сбросил его сраное т-тело с горы.

– Ты же знаешь, что за членовредительство ты пойдёшь в тюрьму.

– В тюрьму? Г-грёбаную тюрьму? А кто сядет в грёбаную тюрьму за у-убийство Янка? К-кто придумал грёбаные правила, те пусть и идут в грёбаную тюрьму.

– Выбрось его прямо, нахер, сейчас. И ты похоронишь трупы.

– Не буду я хоронить трупы г-гуков. Не буду, сэр.

– Пошли, Джейк, посмотрим на них.

Джейкобс молча пошёл за Мелласом к линиям окопов. Они посмотрели вниз вдоль крутого склона, куда после атаки сбросили тела убитых северовьетнамцев. Там они и лежали: с открытыми глазами, спутавшись руками и ногами, окоченевшие, странно напряжённые. Одно тело порубили ножом. У него-то и оставалось одно ухо.

– Кто покромсал тело, Джейк? – тихо спросил Меллас. – Слушай, они убили некоторых из наших, но ведь и мы убили кое-кого из них, разве не так?

Джейкобс кивнул, уставившись в землю. Меллас вспомнил, как однажды они с ним смеялись над тем, что оба были алтарными служками. 'Я его порезал, – сказал Джейкобс. Он сорвал ухо с каски и швырнул его в трупы. – Я х-ходил вниз и порезал его. Не знаю почему'.

Они стояли вместе и смотрели в туман. Глаза Джейкобса блестели от слёз, но он крепился. 'Грёбаный Янк', – сказал он.

Подошёл Гамбаччини. На его панаме красовались два уха. 'Я тоже срезал уши, сэр, – сказал он. – Если вы посадите Джейкобса на губу, знайте, что я тоже так сделал'.

Меллас медленно покачал головой: 'Гамбаччини, мне дела нет до мёртвых гуков. Просто избавься от ушей, чтобы не сесть в тюрьму. – Меллас пошёл прочь. – Но ты можешь помочь Джейку закопать грёбаные трупы'.

Пройдя некоторое расстояние, Меллас оглянулся. Пара всё так же стояла и смотрела в туман. Затем Гамбаччини, берясь за ухо, как за голыш-'блинчик', запустил их по очереди в туман.

Во время затишья наступило мгновение, когда Меллас, затерянный посреди вихрящегося тумана, понял, не желая больше лгать самому себе, что он в самом деле убил Поллини; им овладела пустота и заставила пасть на колени. Завалившись в сырой окоп, завернутый в два бронежилета, он сломался. Он оказался объектом жестокой шутки. Бог подарил ему жизнь и, должно быть, смеялся, когда Меллас распорядился ею так, чтобы, доказывая свою ценность, убить Поллини и получить кусок ленточки. Но именно ценность его и стала шуткой. Он оказался ничем иным, как собранием пустых событий, которые закончатся выцветшей фотографией над родительским камином. Они тоже умрут, и тогда родственники, не зная, кто запечатлён на снимке, выбросят снимок вон. Своим рациональным умом Меллас понимал, что раз не существует загробной жизни, следовательно, смерть ничем не отличается ото сна. Но этот жестокий поток шёл не из его рационального ума. В нём не было ничего от эфемерности мысли. Он был так же реален, как грязь, в которой он сидел. Мысль была больше того 'ничего', которым он занимался всю свою жизнь. Факт возможной смерти потряс его так, как потрясает крысу терьер. Он мог только вопить от боли.

Мозг его встрепенулся. Мы спасёмся бегством. Изобразим мёртвых, когда нас, наконец, сокрушат. Не хватайся за нож – прикинься мёртвым и используй неразбериху последней атаки, чтобы прикрыть свой побег. Ты выживешь! Брось и этих морпехов, и это ложное понятие чести. Уходи в джунгли к зверям, затаись там и оставайся в живых. В живых!

Но терьер, треплющий его за шкирку, лишь рассмеялся. А что потом? Карьера юриста? Немножко авторитета? Немножко денег? Может быть, государственный пост? А затем – смерть. Смерть. Смех разбирал его до колик, выворачивая наружу сокровеннейшие уголки. Он лежал перед богом, подобно женщине, открывшейся мужчине: раздвинув ноги, выставив живот, раскинув руки. Но в отличие от женщин, в нём не было той внутренней силы, что позволяет им поступать так без страха. Женской силы в Мелласе не было и в помине.

Терьер снова встряхнул его, и Меллас мучительно ожил. Обнажённый до вопля, раздетый до крика боли, он выплескивал в рыданиях свой гнев богу в хриплых словах, от которых саднило горло. Теперь он не просил ничего, не спрашивал, поступил ли хорошо или дурно. Эти понятия были частью шутки, которую он только что раскусил. Он проклинал бога за дикую шутку, сыгранную с ним. И этими проклятиями Меллас впервые по-настоящему разговаривал со своим богом. Потом он плакал, и плач отразил ярость и боль новорожденного, который наконец-то, пусть и грубо, был воспринят из чрева.

Новое понимание ничего не изменило, по крайней мере, внешне, но Меллас понял, что не будет притворяться мёртвым. Всю жизнь он притворялся мёртвым. Он не станет ускользать в джунгли и спасаться, потому что сам себе больше не кажется достойным спасения. Его выбор – оставаться на горе и делать всё, что можно, для спасения тех, кто вокруг него. Выбор утешил и успокоил его. Умереть так – лучший способ умереть, потому что жить так – лучший способ жить.

Старший санитар, весь в крови и рвоте раненых, подполз к окопу Мелласа. 'Мне просто нужно было уйти', – сказал он. Он соскользнул к Мелласу наблюдать за джунглями и туманом. Меллас знал, что его кризис существования для Шеллера не значит ни хрена. Он внезапно понял, откуда Хок черпает своё чувство юмора. Он черпает его из наблюдений за фактами. Какая отличная шутка в том, что Меллас, возможно, получит медаль за убийство одного из своих бойцов. Показалось закономерным, что президент будет переизбран за свершение таких же деяний, только в более широком масштабе. Затем новый голос внутри него стал смеяться вместе с богом.

До него дошло, что он смеётся в голос, когда увидел, что Шеллер недоумённо смотрит на него.

– Что? – спросил Меллас, смеясь.

– Что смешного, сэр?

Меллас опять прыснул: 'Ты один сплошной бардак, Шеллер. Ты знаешь об этом?' Он продолжал смеяться и трясти головой в изумлении на весь белый свет.

Утомительно тащились часы. Ребята боролись со сном. Перед самым полуднем туман немного рассеялся, зависнув в нескольких футах над Маттерхорном, что обеспечило вертушкам достаточную видимость, чтобы добраться до Вертолётной горы. Фитч немедленно радировал, чтобы высылали вертолёты пополнений.

Однако Вертолётная гора открылась и взору миномётчиков СВА: они повели стрельбу, легко корректируя огонь. Слыша вылетающие из стволов снаряды, морпехи понимали, что имеют всего несколько секунд, чтобы зарыться, пока мины летят по крутым навесным траекториям к горе. Мины падали, земля сотрясалась, и ударная волна била в барабанные перепонки и глазные яблоки. Она не была ни звуком, ни шумом, потому что её не было слышно. Её чувствовали. Она была болью.

Морпехи съёживались в окопах и принимали на себя сотрясения. Они закрывали уши. Почва сыпалась дождём на каски и забивалась в ноздри. Одного парня из третьего взвода ранило миной, упавшей на бруствер его окопа. Его оттащили в блиндаж, в котором оставались фляги с водой для раненых. И оставили там.

Вертушки были уже в пути, когда снова опустился туман. Вертолёты не смогли отыскать зону высадки и, истратив горючее, повернули назад.

Обстрел прекратился.

Снова вернулись скука, усталость и жажда.

Неугомонный Гудвин направился к окопам, обращённым к Маттерхорну. Время от времени сквозь туман он видел блиндажи, которые атаковал первый взвод предыдущим утром. Он присел и настроил прицел винтовки. Уложив её на ствол дерева, он устроился смотреть и ждать.

Миновал час. Гудвин обладал терпением прирождённого охотника. Он погрузился в безвременье и покидал его лишь на краткий миг, чтобы размять тело.

Туман усилился и скрыл Маттерхорн из виду. Прошло ещё двадцать минут. Туман снова ослаб. Можно было видеть, как крохотная фигурка пробирается меж двух блиндажей. Гудвин выстрелил. Пуля взметнула грязь под фигурой. Солдат побежал. Гудвин прицелился в пространство перед солдатиком, вводя поправку на расстояние, и сделал три коротких выстрела. Третья пуля задела солдата в ногу, и он упал. Азарт заклокотал в горле Гудвина. Он снова быстро настроил прицел на расстояние и ветер и выстрелил два раза. Он не мог сказать, куда попал. Это было хорошим знаком, потому что если он попал в плоть, значит, не попал в грязь. С Маттерхорна поднялась стрельба из стрелкового оружия. Гудвин слышал треск пуль вокруг себя раньше, чем до него долетали звуки самих выстрелов. Пули впивались в гору над ним и вынуждали морпехов нырять в окопы, перешучиваясь и посылая куда подальше Гудвина, который прятался ниже их по склону и опять настраивал прицел.

Две фигурки выскочили из блиндажа и потащили цель Гудвина прочь. Взбешённый Гудвин открыл непрерывный огонь, но М-16 из-за отдачи повело вверх. Он видел, как трассирующая пуля описала пологую дугу и, кажется, впилась в склон выше этих трёх солдат. 'Мать твою! Нам нужна грёбаная М-14, Джек'.

Огонь замер. Гудвин вернулся к окопам, обменял простые патроны на трассирующие и вставил их в магазин по одному через четыре простых. Потом он и ещё два парня спустились ниже окопов и заняли другую позицию. На таком расстоянии трассёры, имея меньшую массу, не попадут туда, куда ударят пули, но с их помощью он сможет определить, куда полетят более тяжёлые пули, и сможет лучше понять, как скорректировать прицел на дальность и ветер. Но он также понимал, что трассёры обнаружат его позицию.

Меллас поплёлся вниз посмотреть, что происходит. Гудвин сидел, припав к винтовке, терпеливый и неподвижный, как кот, притаившийся у мышиной норки. Прошло пятнадцать минут. Мелласу стало скучно, и он вернулся на свою сторону горы.

Прошло два часа. Опять сгустился туман, и стало безопасно ходить и сидеть на поверхности. Ребята переговаривались, выстругивали или рыли замысловатые полочки и ступеньки в окопчиках. Несколько человек пошли вниз помочь Гамбаччини и Джейкобсу рыть могилы для мёртвых солдат СВА, просто чтобы чем-нибудь заняться. Многие дремали, благодарные за то, что ничего не остаётся делать, как только ждать по окопам. И все поголовно каждые несколько минут посматривали на небо, словно последователи карго-культа, ожидающие избавления.

Ещё прошло два с половиной часа. Меллас спустился проверить Гудвина. Гудвин всё так же ждал у своей винтовки. Меллас лёг рядом. Гудвин проговорил, не отрывая глаза от прицела: 'Этот мелкий ублюдок вот-вот высунет башку вон из той норы. Я чувствую'.

Меллас поднялся на корточки и стал смотреть на гору, которая то появлялась, то исчезала из вида в проплывающей мимо серой пелене тумана. Он подумал о человеке в блиндаже по ту сторону. Этот блиндаж как раз отстраивал Джейкобс. Он был глубок, уровень глаз прямо над поверхностью земли, брёвна переложены глиной, настилы на путях перемещения, мешки с песком: 500-фунтовая бомба, если только не ударит отвесно сверху, вреда внутри никому не причинит. Для этого понадобилась бы пехота. Меллас не хотел больше о нём думать.

Ему опять стало скучно, он ушёл. Ближе к 15:00, через полчаса после того, как он покинул Гудвина во второй раз, он услышал одиночный щелчок М-16, потом ещё два выстрела один за другим. 'Шрам одного подстрелил!' – полетел крик над горой. Меллас, пригнувшись на случай ответного огня, побежал на другую сторону вершины.

– Я достал маленького чмошника, – сказал Гудвин, когда Меллас свалился рядом с ним. Один из парней, обеспечивавших защиту Гудвина, подал Мелласу бинокль Фитча. В бинокль он увидел, как убитого солдата тащат в блиндаж. – Я попал ему прямо в горло, – как бы невзначай сказал Гудвин. – Я знал, что ему когда-нибудь приспичит выйти вон и поссать.

– Прекрасный выстрел, – сказал Меллас. – Будешь пробовать ещё?

– Всё лучше, чем горбатиться.

Туман на минуту расступился и снова обнажил вершину Вертолётной горы для СВА. Коротко протарахтел одиночный АК-47. Морпехи рассыпались по норам. Но автоматы АК-47 клали ещё менее кучно на большой дистанции, чем винтовки М-16.

Меллас пластом лежал на земле, жажда плющила его мозг. Губы и язык стали словно ватные. Он отметил очевидную дисциплину стрельбы у СВА. Они могли бы довольно точно пристрелять свои 7,62-мм пулемёты, но огня из них не открывали: как и морпехи, они не хотели обнаруживать свои ключевые оборонительные позиции. Зато у СВА не было никаких угрызений совести по поводу стрельбы из винтовок СКС и автоматов АК-47, особенно с небольшого гребня, сбегающего с Маттерхорна на северо-восток.

Когда стрельба кончилась, Гудвин высунул голову из-за бревна. 'Они не знают, где мы тут, Джек', – тихо сказал он. Поднявшись на корточки, он в полуприседе отодвинулся от ствола и, осмотрев мёртвые заросли, встал во весь рост и, глядя прямо на Маттерхорн, помочился. Потом вернулся назад и лёг на живот за стволом. Он уложил винтовку на ствол и прижался щекой к прикладу. 'Видишь вон тот хренов блиндаж с кустами слева, через два от того, в котором мы подстрелили гука?' – сказал он парню с биноклем.

– Угу, – ответил парень. Оба не обращали внимания на звания и обычное обязательное 'сэр'.

– Я видел, что там кто-то шевелится, и я его убью.

Меллас посмотрел на Гудвина, потом на Маттерхорн. Его радовала удаль Гудвина. Он тоже хотел бы убивать, но понимал, что едва ли так хорош в стрельбе и только оконфузится. Не обладал он и поразительным терпением Гудвина. Меллас не испытывал ненависти к СВА. Он хотел убивать врагов только потому, что так рота могла сняться с горы, а ему хотелось жить и вернуться домой. Ещё он хотел убивать, потому что пылающая ярость внутри него не находила выхода. Людей, которых он ненавидел: полковника, политиков, протестующих демонстрантов, хулиганов, которые задирали его в детстве, маленьких друзей, которые отнимали его игрушки, когда ему было два года, – поблизости не наблюдалось, зато имелись солдаты СВА. Где-то очень глубоко в душе Мелласу просто хотелось поставить ногу на тело, которое сам и завалил. С завистью наблюдая за Гудвином, он должен был признать, что хотел убивать, потому что какая-то его часть была в восторге от убийства.

На военной базе 'Вандегрифт' штаб батальона сгрудился вокруг нескольких больших карт.

– Какие соображения, лейтенант Хок? – спросил Симпсон. – Ты действовал там повсюду.

– Как я уже говорил вчера, сэр, там на всём пути вверх до хребта тройной купол растительности и за удачу считается сделать три километра в день, и, значит, им придётся полностью пренебречь безопасностью.

Заговорил капитан Бэйнфорд: 'Авианаводчик докладывает, что ближайшее место, пока облачный покров не окутал всё на свете, – высота 631. – Он указал на пологий холм в широкой долине к югу от Маттерхорна. – Это всего лишь в девяти километрах от Маттерхорна. Не могу поверить, что такой путь займёт три дня'.

Хок взорвался: 'Вы не можете поверить, потому что вас там, нахрен, никогда не было!'

Бэйнфорд смутился и посмотрел на Блейкли и Симпсона. Стивенс стал искать, чем бы заняться.

– Простите, капитан Бэйнфорд, – сказал Хок. – Наверное, я близко принимаю это к сердцу. Я не хотел срываться на вас.

– Всё нормально, Хок, – ответил авианаводчик, довольный проявить великодушие. – Я всё понимаю.

'Хрена ты что понимаешь', – подумал Хок. Он попробовал думать о чём-то конструктивном. Но потом понял, что не может сделать больше, чем сделали они. Ни Блейкли, ни Симпсон почти не спали с самого начала наступления на Маттерхорн, и это было заметно, особенно по Симпсону. Они много работали. Нужно было детализировать пополнения и определить приоритеты; вертолёты, грузовики и погрузочные команды нужно было скоординировать; авиаподдержку самолётов нужно было организовать и проинструктировать, – всё это не только чтобы помочь роте 'браво', но помочь каждой высадке каждой роты батальона. То же самое проделали для артиллерии, начиная с 8-дюймовых гаубиц на Шерпе и 105-миллиметровок вокруг Камло и кончая собственным батальонным взводом 81-мм миномётов. Всё должно было быть готово к движению, к переброске на вертолётах, к выдвижению на новую позицию, которая должны быть прикрыта пехотой, обеспечена боеприпасами, водой и провиантом. И всё это они проделали. Всё готово было выступить, включая две дополнительные роты, позаимствованные у третьего батальона, которые забросят, чтобы отрезать пути отступления СВА. Но их удерживали в зонах высадки, так же как и всех остальных, в ожидании, что тучи поднимутся достаточно высоко и лётчики смогут видеть свой маршрут среди гор.

Хок думал о том, что если скоро не наступит ясный день, у роты 'браво' кончатся вода и боеприпасы и придётся оставить высоту. Тогда им придётся пробиваться сквозь полк. И от них ничего не останется. Полковник оказался прав, с сожалением подумал Хок. Вокруг Маттерхорна было полным-полно грёбаных гуков.

Капитан Бэйнфорд злился на Хока. Только потому, что Хок был в джунглях с грёбаными пехотинцами, он изображал из себя подарок всемогущего господа корпусу морской пехоты и обращался с Бэйнфордом как с ребёнком. Эти грёбаные ворчуны просто не могут оценить всей тяжести персональной ответственности за самолёт стоимостью в несколько миллионов долларов.

Лейтенант Стивенс жалел, что не может урвать времени на сон. За последние сорок восемь часов он только и делал, что отвечал на глупые вопросы о том, как далеко могут стрелять 105-мм и 155-мм орудия. Он прикидывал, можно ли двинуть две восьмидюймовые пушки на Эйгер вместе с батареей 'гольф'. Поставь туда 'восьмидюймовки', и они размажут ублюдков по щелям их собственных блиндажей. Нельзя превзойти восемь дюймов в меткости. Бедные ворчуны на той горе, чувак. Уже двое суток их долбают 82-мм миномёты гуков.

Майор Блейкли был разочарован. Он спланировал совершенную операцию, а теперь сраная погода всё перечеркнула. Всё шло к тому, что два батальона морской пехоты сразятся в жарком бою с полком гуков. Очень плохо, что Фитч допустил промах, разделив свои силы. А потом отошёл на более низкую гору. Классический косяк. Нужно было орать благим матом и требовать кадрового капитана на замену Фитчу. Конечно же, было ошибкой не взорвать блиндажи на Маттерхорне, значит, это была непредусмотрительность. На данный период окружение Камло – большое дело, и сущий кошмар поспевать за всеми изменениями. Все вплоть до Белого дома отслеживают эту совместную операцию с АРВ. Вьетнамизация. Говно собачье. Если бы Блейкли сидел в Пентагоне, не было бы никакой болтовни о том, что АРВ способна сразиться с СВА, или этого дерьма по умиротворению. Нужно добраться туда и громить – всей американской огневой мощью и мужеством. Таков единственный способ выполнить задание. Он улыбнулся сам себе. Возьми их за яйца – и сердца и мозги их будут твои. Кто б тогда не заявил, что был там.

У подполковника Симпсона душа была не на месте. Если он не вызволит роту 'браво' через прорыв в следующие три дня, парни будут слишком обезвожены, чтобы воевать. У них хватит боеприпасов ещё, может, на две перестрелки. Если СВА устроит полноценную атаку, они израсходуют все патроны. Но, возможно, такова и была стратегия мелких ублюдков. Симпсон представил себе маленького полковника гуков, который в командном блиндаже поедает рис и поглядывает на карту со странными китайскими письменами. Этот сучонок собирается сидеть и ждать, когда у роты кончится вода. Если рота 'браво' попробует прорваться, он возьмёт её за горло. Но если туман продержится хотя бы следующий день, у Симпсона будет наготове целый полк. Тогда, если развиднеется, он вызовет самолёты и получит полную свободу действий. Впрочем, если 'браво' понесёт дополнительные серьёзные потери, это будет хреново, независимо от результата операции. Это несправедливо.

– Мы все сделали всё, что можно, – сказал Симпсон, всё так же вперившись в карту. – Предлагаю немного поспать до темноты. Ночь может оказаться длинной.

Все последовали его предложению, все кроме Хока, у которого дежурство было до 20:00. Освободившись, он отправился в полковой офицерский клуб, чтобы отправиться в одиночный 'загадочный тур'.

Когда полковник Малвейни протиснулся в сетчатую дверь офицерского клуба, в стоящем у стойки бара офицере он узнал Хока. Перед тем уже стояло четыре пустых стакана. Малвейни подошёл и бросил пачку розовой военной валюты на стойку со словами: 'Ты ведь Хок, не так ли?' Не успел Хок ответить, как он уже заказал у бармена выпить для себя и Хока.

– Спасибо, сэр, – сказал Хок.

– На здоровье. – Малвейни облокотился грузным телом на локти. – Я вижу, сетку уже залатали, – сказал он.

Хок изучал свой стакан.

– Кажется, несколько молодых офицеров нализались и сорвали фильм.

– Вы узнали, кто это был? – спросил Хок.

Малвейни следил за Хоком в зеркале. 'Нет. Но ещё они угнали грузовик. Один из моих штабных офицеров сам немного перепил и сделал в нём две дырки. И получил за это письменный выговор'.

– Это очень плохо, сэр.

– Очень плохо?

– Я имею в виду, для него. Я говорю о том, что несколько глупо палить внутри периметра из пистолета, куда ни попадя.

– А также угонять грузовик.

– Да, сэр, – сказал Хок и опустил голову.

Малвейни прислонился спиной к стойке и окинул взглядом группы офицеров, выпивающих за столиками. 'Что ж, сетка восстановлена. С грузовиком всё в порядке. – Малвейни повернулся к Хоку, который всё так же смотрел в стакан. – Но между нами, Хок, – сказал он очень ровно и тихо, – это был тупой, его мать, поступок. Он мог испортить карьеры хороших офицеров, а нам нужны все хорошие офицеры, которыми мы располагаем. Если б я мог врезать тебе в зад так, чтоб ты перелетел через стойку, и меня не отдали бы за это под проклятый трибунал, я б так и сделал'.

– Да, сэр, – сказал Хок.

Малвейни смягчился: 'Чёрт возьми, Хок, ты ирландец или что? Я сам всё это должен пить?'

– Нет, сэр. – Хок посмотрел на него. – Сэр, простите меня.

– Забудь. Я тоже там бывал. – Малвейни показывал левой рукой на пакетик орешков 'Бир Натс', а сам видел, как стонет Джим Олд на прибрежном песке реки Тенару, умоляя глазами о помощи и выставив кровавую лунку на месте, где до тех пор была рука, пока её не оторвало японское противотанковое орудие. – Просто не забывай, что выгребать говно из организма нужно там, где не попадёшь из-за этого в беду.

Малвейни вскрыл пакетик и рассыпал орешки перед собой. Он бросал их в рот во время разговора и запивал по полстакана виски за раз. 'Моя жена говорит, что я не должен пить виски в таких количествах, но, чёрт побери, какой тогда смысл иметь беспошлинный виски, если не можешь выпить больше, чем обычный сукин сын?'

– Согласен, сэр. – Хок сделал глоток и взял несколько орешков. – Сэр, – спросил он, – у вас есть сведения о замене роты 'браво'?

– Нет. Ничего нового. Грёбаный муссон. – Малвейни ободряюще улыбнулся Хоку. – Не переживай за них, Хок. Они справятся. Бывали ситуации и похуже.

– Да. Мы всё время читаем о них в славных учебниках истории.

Малвейни захотелось рассказать Хоку о Чосинском водохранилище, но понял, что Хок не желает ничего об этом слышать точно так же, как сам Малвейни не хотел слышать о Шато-Тьери, когда был лейтенантом. У каждого война была самой страшной. 'Не нужно обливать грязью мужество только потому, что расстроен и устал', – наконец, сказал он.

– Простите, сэр. Просто с языка сорвалось.

– С языка сорвалось? Чёрта с два. Какой уважающий себя лейтенант не расстроен и не устал? Я тоже расстроен и устал, но я тот мудак, который принимает решения, поэтому у меня нет права скулить по всякому поводу. – Малвейни хохотнул.

Хок ответил не то, что понравилось бы Малвейни. Вместо этого он поставил стакан и повернулся к нему лицом: 'Зачем было так нужно роте 'браво' идти в наступление, если известно, что сейчас сезон муссонов?'

Гнев подстегнул пульс Малвейни. Он хотел рассказать Хоку, как Симпсон приказал наступать, не посоветовавшись с ним, как Блейкли заранее неформально проинформировал штаб дивизии, отрезав любой шанс воспротивиться приказу. Но Симпсон и Блейкли подчиняются Малвейни. Значит, ответственным был он. Таков устав. 'Мы подумали, что это шанс уничтожить побольше гуков, – сказал Мадвейни. – Это и твоя работа, Хок. Ты знал об этом, когда поднимался на борт'.

– Да, сэр, знал. – Хок отпил глоток виски.

– Послушай, Хок, я считаю тебя чертовски хорошим офицером и не буду водить тебя за нос. Рота 'браво' оказалась там либо в силу какого-то косяка, либо в силу блестящего тактического манёвра. Всё будет зависеть от соотношения потерь. Такова уж война, которую мы ведём.

– Какого косяка? – спросил Хок. – Много их всяких было.

– Официально это будет ошибка Фитча. Он разделил свои силы, покинул ключевую позицию и увяз задницей в дерьме. Он ведь резервист. Карьера его на кону не стоит.

– Вы в самом деле думаете, что Фитч такой тупой?

– Я сказал тебе, как это будет выглядеть, а не то, что я думаю. Господи, Хок, неужели ты думаешь, что и я такой тупой? У грёбаного паренька было слишком мало бойцов, чтоб выполнить то, о чём его просили, и в то же время обеспечить охрану своих раненых. Думаешь, ты здесь один такой крутой говнюк, который бывал на войне?

– Иногда мне так и кажется.

– Ну, так вот нет. Взрослей уже и прекрати выискивать виноватых, как здесь делают все остальные. Просто исполняй грёбаное дело.

– Слушаюсь, сэр.

Одна из групп офицеров, играющих в кости на выпивку, разразилась пьяным смехом.

– Я не хотел читать тебе проповедь, как какой-нибудь сраный епископ, – сказал Малвейни.

– Думаю, я сам это начал, сэр.

Малвейни почувствовал, как между ним и Хоком вырастает барьер. Он почувствовал себя потерянным, одиноким, удручённым.

– Такова ситуация, – сказал Малвейни, толкая орешек толстым пальцем.

– Вот именно, сэр, – сказал Хок.

– Не отмахивайся от меня, Хок, – сказал Малвейни. Он ухмыльнулся. – Вот что я скажу. Если ты пообещаешь стать кадровым, я позабочусь о том, чтобы ты получил грёбаную пехотную роту. – Он видел, как Хок сначала заметно отреагировал, но потом взял себя в руки.

– Я выбрался из леса, сэр, и никогда не пожелаю туда возвращаться. Но всё равно спасибо, сэр.

Малвейни пристально посмотрел на Хока. 'Даже не пытайся обвести вокруг пальца старого солёного вояку вроде меня, лейтенант, потому что я там тоже бывал. Рота морской пехоты. Двести двенадцать морпехов – двести двенадцать самых больших сердец в мире. И ты уже достаточно взрослый, чтобы стоять в баре и выпивать. – Он помолчал. – Это будет рота 'браво', если откроется вакансия'.

Он заметил, как у Хока перехватило дыхание.

Хоку не пришлось отвечать, потому что капрал Эдегор, шофёр Малвейни, закричал в дверь: 'Полковник Малвейни, сэр, рота 'браво' снова в дерьме!'

Малвейни проглотил остатки виски, положил большую руку на голову Хока и два раза чуть-чуть надавил. 'Подумай об этом, – сказал он. – Ты нам нужен'. Затем быстро выкатился вон, Хок следом за ним. Он больше не сомневался, что Хок только что стал кадровым офицером.

Атака началась с того, что СВА вышла с ротой на связь: 'Факи-ю, ба-а-аво, факи-ю. Факи-ю, ба-а-аво, факи-ю'.

– Дьявол, – сказал Меллас Джексону. Подслушивающий пост Гудвина не смог расстроить частоту на рации. – Они забивают наш эфир.

– Ага, что ж, и тебя туда же на хер, грёбаный азиат, – услышали они, как Поллак ответил по рации.

Меллас схватил трубку: ' 'Браво', это 'браво-пять'. Пусть все отключатся прямо сейчас. Мы скоро дадим новую частоту'.

– Факи-ю, ба-а-во, факи-ю.

Огонь загремел сразу под окопами Кендалла. Там был его ПП.

– Факи-ю, ба-а-во, факи-ю.

Рации стали бесполезны. Посты подслушивания оказались изолированы.

Сквозь шум Меллас крикнул Джексону: 'Вали на КП и получи новую частоту'. Джексон немедленно выскочил из окопа и пополз в темноту. Меллас сделал то же самое, только в сторону поста подслушивания. ' 'Хартфорд'! – закричал он. – 'Хартфорд'! Радиосвязь похерена. Тащите задницы назад, 'Хартфорд'. Свои возвращаются!'

Залп огня разорвал джунгли под ним, в тумане странно засверкали дульные вспышки. Потом с поста подслушивания загремели М-16. Раздался неразборчивый крик, и кто-то заорал пароль: ' 'Лемонейд', 'Лемонейд', это Джермейн, твою мать! 'Лемонейд', мы возвращаемя!' Новый залп заглушил слова, но Меллас расслышал, как кто-то топает и продирается сквозь заросли, а вслед за этим – непрерывные выстрелы М-16.

На КП ужас охватил Фитча. Радиосвязь ничего не выдавала кроме песни 'Факи-ю, ба-а-во, факи-ю', забивая весь эфир. Он полез из блиндажа разбираться, в чём дело. Поллак и Релсник последовали за ним, таща рации.

В третьем взводе лейтенант Кендалл затаился в своём окопе. Грохот перестрелки на посту подслушивания затопил все мысли в его голове. Радист Генуя с тревогой наблюдал за ним, сожалея, что Сэммса больше нет в живых. Он надеялся, что лейтенант останется в окопе, чем даст ему повод поступить так же.

Гудвин схватил винтовку и направился вниз по склону, к пулемётной позиции своего центрального отделения. Там, даже не имея возможности переговариваться по рации, он, по крайней мере, мог направлять огонь одного из трёх своих наибольших боевых средств и находиться в самой гуще боя. Его радист, не зная, что у Гудвина на уме, поспевал за ним и кричал: 'Свои, свои! Это Шрам и Расселл!'

Перед этим Гудвин удвоил численность своего поста подслушивания, чтобы увеличить его шансы на выживание и сдержать нервозность. Четверо парней поста, заслышав с обеих сторон перестрелку, ретировались к линиям окопов. Они бежали вверх, ломясь сквозь заросли и натыкаясь на ветки деревьев, и задыхались, ноги у них сводило от долгого лежания на сырой земле; они ориентировались на жуткие зелёные и белые вспышки, которые то освещали заросли, то опять возвращали их во тьму. Они выскочили на открытую полосу обстрела ниже уровня окопов и закричали пароль как раз в тот момент, когда один из бойцов Гудвина швырнул осколочную гранату М-76. Она поскакала вниз прямо к ним. Бросивший её парень тут же закричал: 'Господи, простите! Граната!' Никто из четверых его не услышал, потому что всё так же, задыхаясь, карабкались вверх. Через три секунды граната взорвалась. Один из парней поста принял в правый бок почти все осколки. Трое других перебрались через него и потащили его за собой вверх по склону с криками 'Санитар! Санитар!'. Гудвин встал и замахал руками, забыв о том, что они ни зги не видят в темноте, и закричал: 'Сюда, тупые говнюки, сюда!' Следуя на голос Гудвина, они втащили раненого в окоп с пулемётом. Подполз взводный санитар и стал колдовать над первым раненым, которых так много ожидалось впереди. Никому не было дела, отчего прогремел взрыв, ранивший парня. Морпехи были благодарны уже за то, что добрались до окопов, к товарищам.

Перестрелка с постом подслушивания Кендалла стихла. Морпехи вглядывались в темноту и туман. Гудвин выбрался из пулемётного окопа и отполз от него на десять метров в сторону и назад, его радист пополз за ним; рация по-прежнему несла чепуху. Потом Гудвин лёг на спину и закричал в пустоту: 'Помните, что сначала 'клейморы', потом гранаты и 'майки-семьдесят девятые'. Патроны не тратить. – От голоса Гудвина замерли нервные передвижения по всей горе. – Никому не стрелять, пока не услышите мои выстрелы, – продолжал он. – Если кто из вас, тупицы, выдаст позицию пулемёта раньше времени, не видать тому нарядов по камбузу до конца срока'. Затем он прошептал Расселлу: 'Линяем отсюда нахрен'. Он бросился наутёк, снова направившись к пулемёту, Расселл следом, как раз в том миг, как яркие вспышки огня осветили джунгли и пули защёлкали по тому месту, где они только что лежали на спине.

Потом вся гора затихла. Все ждали. Тишина повисла как дым над головой.

Меллас вернулся в окоп и ждал возвращения Джексона с новой радиочастотой. Он то ставил М-16 на предохранитель, то снимал и всё гадал, убьют ли его; ему было одиноко и страшно, он хотел, чтобы Джексон уже поторопился; он беспокоился и о нём, и о том, как перевести роту на новую частоту.

Кендалл скрючился в окопчике и думал о жене, о том, живы ли парни из поста подслушивания, и очень хотел, чтобы Фитч сказал ему, что делать. Он представлял презрительный взгляд Генуи. Он высовывался из окопа и поглядывал в темноту.

Джексон с новой частотой на рации полз назад к окопу Мелласа и молил бога, чтобы никто его не услышал и по ошибке не подстрелил.

Насмерть перепуганный Поллак, который должен был передать частоту по окопам, следовал за ним от самого окопа Фитча. 'Эй, это Поллак, – шептал он, когда думал, что проползает мимо кого-то. Ответов не было. Никто не хотел обнаруживать свою позицию. – Чёрт возьми, это я, Поллак, носильщик 'ромео'. Не подстрелите мою жопу, ладно?'

Никто не отвечал.

– Эй, Шрам. Я спускаюсь. Окей?

Нет ответа.

Поллак распластался по грязи, спрятав лицо, и хотел только одного – никогда больше не двигаться. Холодный туман скользил по спине. С какого перепугу он должен быть радистом херовой роты? Он сглотнул и снова пополз вниз, и кровь прихлынула к лицу.

– Эй, это Поллак, – снова на всякий случай шептал он. Господи боже, а лейтенанты каждую ночь так делают? Тогда понятно, почему они такие двинутые. – Эй! Это я. Литера 'папа' с КП, – опять прошептал он.

– Мать твою, Поллак, какого хрена тебе надо? – прошипел кто-то.

– Скажи Шраму, чтобы переходил на пятнадцать-точка-семь, – прошептал он.

– Вали, Поллак.

А Поллак и так полз уже прочь – так скоро, как только мог.

Главный удар начался со взрыва на дальнем конце линий первого взвода, а не с перестрелки. 'Шашки!' – прошептал Фредриксон. Он сглотнул. Сапёрные части СВА были элитными войсками, которые использовали подрывные заряды, наполненные несколькими фунтами тринитротолуола, которыми обычно проделывали пути прохода сквозь колючую проволоку и разрушали блиндажи. Они также забрасывали их в стрелковые ячейки. Подрывные заряды не оставляли санитару ничего, с чем можно было бы работать.

Поднявшись во весь рост там, где только что беззвучно ползли в темноте вперёд, вьетнамские сапёры бросили новую серию зарядов. Под звуки взрывов шашек, пехота СВА выскакивала из-под лесного покрывала и бегом шла на гору, тяжело нагруженная гранатами, винтовками и боеприпасами, борясь с той же силой тяжести, которую преодолевали и морпехи, их лёгкие хватали тот же влажный воздух, тела неслись вперёд под тем же адреналином и страхом.

Не дожидаясь приказа Фитча, Гудвин выстрелил из М-16, и вся гора, словно дорожка из пороха, открыла огонь. Ночь осветилась оранжевыми и зелёными вспышками, и рёв оружия, казалось, сжал мозг каждого до размеров кулака. Сначала вся линия окопов разразилась припрятанными в окопах 'клейморами', изрыгающими широкие дуги стальных шариков на высоту паха. Затем морпехи швырнули гранаты под ноги наступающего врага. Трассёры, зелёные у СВА и оранжевые у морпехов, скрестились перед окопными линиями.

Меллас закрыл руками уши, но не для того, чтобы заглушить невыносимый шум, но чтобы удержать мысли в голове, чтобы прикинуть, что делать, и не дать страху бросить его, дрожащего, на дно окопа с мольбами к богу о милосердии. Никакой разумный звук не прорывался сквозь непрерывный грохот роты морской пехоты, дерущейся за свою жизнь.

Пулемётчики прошивали горизонтальными очередями через окопы, создавая подвижную стальную завесу, сквозь которую, словно в замедленном кино, нужно было пробиваться наступающим солдатам СВА. Но они всё равно шли вперёд, молча, упорно, храбро. Некоторым удалось дойти до самой линии окопов. Остальные были выбиты огнём на поражение.

Северные вьетнамцы, пережившие бурю огня, теперь ползли и перебегали между окопами, бросали шашки, стреляли из винтовок. Вся гора рассыпалась в неразбериху из 300 животных в человеческом обличье, белых, смуглых и чёрных, стремящихся уничтожить друг друга ради спасения своих шкур.

Затем шум боя изменился. Грохот взрывов истаял до спорадических очередей; послышались крики возбуждения и боли, ранее заглушаемые шумом; и время от времени раздавался взрыв гранаты. Фитч, который ничего до этого не слышал, стал немедленно требовать доклады об обстановке. Доложились Меллас и Гудвин. От Кендалла ничего не было.

– Поллак, где, нахрен, командир третьего? – рассердился Фитч. – Они уже должны был выйти на связь.

– Будь я проклят, если знаю, сэр. Я давал им частоту.

– Ты уверен, что они получили?

– Я слышал, как Генуя сказал мне, что получил.

Конечно, Генуя слышал частоту, но в темноте он не мог видеть достаточно чётко, чтобы настроить регуляторы, а красный фонарик Кендалла лежал в рюкзаке у подножия хребта, где они оставили его тремя днями ранее. Генуя быстро прокручивал диски, но всё никак не мог попасть на частоту. Когда бой начался, он забыл цифры. Кендалл их вообще не слышал, ожидая, что радист сам об этом позаботится. Генуя пробовал разные комбинации, безуспешно поворачивая настройку десяток так, а настройку единиц эдак.

– Не могу поймать 'браво' на трубку, сэр, – в отчаянии сказал он.

Кендалл кивнул, не разжимая губ. 'Нужно разобраться, что происходит', – прошептал он.

Генуя не ответил. У него не было никакого желания разбираться в том, что происходит.

– Надо разобраться в том, что происходит и доложить шкиперу, – сказал Кендалл. Он глубоко вздохнул и полез из окопа. Генуя в смятении наблюдал за ним, затем полез следом, – таковы были его обязанности.

В ночи всё ещё вспыхивали шквалы спорадического огня и раздавались отдельные взрывы. СВА пыталась отойти, ибо подрывные заряды уже были доставлены по назначению.

– Кэмпион, – шёпотом позвал Кендалл командира своего второго отделения.

Никто не ответил.

– Кэмпион, это я, лейтенант, – тихонько позвал Кендалл.

После долгого ожидания раздался приглушённый шёпот: 'Я здесь'.

Кендалл поднялся и, пригнувшись, побежал на голос. Генуя побежал за ним.

Два залёгших на земле сапёра СВА знали английское слово 'лейтенант' и открыли огонь из АК-47, как только услышали какое-то движение. Цели они не видели, и потому оба послали пули по дуге на высоту примерно четыре фута от земли. Кендаллу и Генуе в грудь ударило по пуле. Они рухнули на землю, задыхаясь от боли, каждый с пробитым лёгким, наполняющимся кровью, но оба живые.

Кэмпион видел дульные вспышки двух солдат и открыл ответный огонь. Его товарищ сделал то же самое; они бросили по гранате. Потом напряжённо ждали. Они ничего не услышали, кроме того, как хватают ртом воздух лейтенант и радист.

– Санитар! – закричал Кэмпион. Они с товарищем поползли на поиски.

Перестрелки замерли. Зовущие санитаров крики стихли. Люди ждали утренних лучей, ради спасения своих жизней напрягая слух, чтобы расслышать и малейший треск веток, и шуршание ткани о траву. Оставшиеся внутри периметра вьетнамцы отчаянно ползли – медленно, выставив оружие вперёд, стараясь опередить солнце, стараясь совсем не издавать звуков. Напряжение и страх опутывали разных людей на горе, словно проволокой.

Время от времени вьетнамские солдаты пытались нарушить тишину. Тогда, как только раздавались глухие хлопки выстрелов АК, сразу за ними следовал или взрыв гранаты, или выстрелы М-16.

Ночь продолжалась. Морпехи расстилали плащ-палатки возле окопов, надеясь собрать хоть немного влаги из тумана, который катился по их телам. Внизу, под линиями окопов, застонал раненый солдат СВА.

Шёпотом окликнув и поняв, что это не морпех, Джейкобс и Джермейн бросили на звук пару гранат. 'Это з-заткнёт п-придурка', – сказал Джейкобс. Заткнуло.

Меллас, так до конца и не избавившийся от диареи после долгого марша на Скай-Кэп, резко почувствовал бурление в кишечнике. Он попробовал сдержать его, не желая гадить в окопе и в то же время боясь покидать его. 'Мне надо метнуть кал', – наконец прошептал он Джексону.

Меллас изо всех сил сжимал ягодицы. 'Я больше не могу терпеть', – сказал он.

Джексон ничего не ответил. Меллас осторожно перевалился через край окопа, не выпуская винтовки из рук. Он по-утиному отскочил примерно на два фута от окопа, спустил штаны и уставился в темноту, прислушиваясь к шуму ветра. Он сидел лицом к горе. Фекалии истекали из него жидкой кашицей и обрызгивали штанины. Он подумал, что непрекращающийся понос, даже кашицей, означает, что он теряет жидкость быстрее, чем те, кто диареей не страдает. Потом он услышал скрип. Он сидел на корточках, дерьмо побежало по бёдрам, а он, замерев от ужаса, боялся пошевелиться или издать звук.

Сквозь туман постепенно начинал пробиваться слабый свет. Меллас уже различал более тёмные очертания общего для них с Джексоном окопа в трёх футах по правую руку. Опять раздался слабый скрип. Меллас едва разглядел раненого вьетнамского солдата. Его форма, пропитанная кровью, прилипла к груди. Меллас увидел, как рука, держащая автомат позади солдатского бедра, поползла кролем вперёд. Солдат появился из темноты в неподходящий момент.

Меллас выбросил ноги назад, приземлился на фекалии и выстрелил из винтовки. Ярко сверкнула М-16. Сначала показалось, что пули не попали в солдата, чьи глаза неподвижно замерли на Мелласе. Но грудь человека вздрогнула, а голова неестественно откинулась назад. Меллас, уткнувшись лицом в землю, не заботясь о том, что убил человека, застонал и возблагодарил бога, что жив.

С винтовкой наготове Джексон очутился рядом. 'Всё в порядке?' – прошептал он.

– Угу, – ответил Меллас. Он отполз от дерьма, стараясь не измазать в нём остальное тело. Руками он стёр его с живота и бёдер, руки вытер о землю. Он встал на колени и натянул испачканные мокрые штаны.

Меллас подполз к убитому. Он попал ему прямо между глаз и дважды в плечи. Меллас сильно дрожал, чтобы стоять, но заставил себя сесть на корточки. Всё, казалось, было сделано хорошо. Он почувствовал гордость. Прямо между глаз.

Когда стало светлей, они с Джексоном пошли по линиям, от окопа к окопу, стараясь оценить потери. Небольшое открытое гнездо, которое соорудил Янг из стволов и веток для своего пулемёта, было разрушено одним из подрывных зарядов. Крот сидел на груде брёвен и листьев. Он смотрел в дыру, и слёзы текли из его глаз. 'Это Янг, сэр, – твердил он. – Маленький Янг'.

Шашка немного оставила от трёх парней, деливших позицию. Плоть разметало по брёвнам и стенкам гнезда. Пулемёт покорёжило.

Меллас тупо смотрел на картину, словно на загадку, смысл которой понять он и не способен, и не желает. Джексон встал за спиной у Крота, который сидел, опустив ноги в яму, положил руки ему на плечи и тихонько стал укачивать.

Они сняли плащ-палатки убитых морпехов с ремней, которые всё ещё стягивали измочаленные туловища, и сделали из них мешки для трупов. Они понятия не имели, правильные ли части тела придут домой жёнам и родителям. Всё, что они смогли, это сложить вместе по голове, по две руки и две ноги. Помогая перетаскивать убитых в краю крохотной посадочной площадки, Меллас заметил, как ребята лижут плащ-палатки. Язык его тоже распух и стал будто ватный. Он глянул вниз: не собирается ли влага на плащ-палатках переносимых мёртвых, и быстро подавил свой порыв. Он дошёл до груды мертвецов и прибавил эти части тел к остальным. Меллас подумал, бывало ли что-либо подобное в концентрационных лагерях? Дошли ли они уже до той точки, в которой ужас не имеет уже своей силы? Он поспешил в окоп и стал лизать плащ-палатку, но ощутил лишь вкус резины и – никакого удовлетворения.

Крот вызвался занять опасную пулемётную позицию, известную теперь СВА. Он перенёс свой пулемёт с менее опасной точки на позицию второго отделения. Ему пришлось соскабливать ножом кровь и остатки плоти со стенок пулемётного гнезда.

Тела мёртвых вьетнамцев сбросили вниз по склону к трупам, что остались после предыдущих перестрелок. Они замерли в несуразных позах, когда наступило трупное окоченение. Вскоре на них слетелись мухи.

Проверив у каждого ноги на предмет траншейной стопы, удостоверившись, что все приняли противомалярийные таблетки, даже несмотря на то, что их было трудно проглотить, и распределив боеприпасы мёртвых среди живых, Меллас остановился у блиндажа, в котором задыхались Кендалл и Генуя. В сумраке блиндажа при свете свечи гладкое лицо Кендалла казалось белее мела. Глаза его выкалились, и без защитных жёлтых линз он казался моложе. Он лежал на боку и хватал ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. С Генуей творилось то же самое.

Кендалл попробовал улыбнуться: 'Кажется – кто-то крикнул – или я сам крикнул'. Слова выходили короткими мучительными выдохами, но Кендалл хотел выговориться, забыть сам факт того, что умирает.

Меллас посмотрел на Геную, который был едва в сознании, хотя широко открыл глаза, полные ужаса. Он непрерывно хрипел. Шеллер, возившийся с другим раненым за спиной у этих двоих, поймал взгляд Мелласа, посмотрел со значением на туман, потом на Геную и медленно покачал головой.

Кендалл судорожно вдохнул и продолжал: 'А я – я сказал – это лейтенант – ха'. Он попытался засмеяться, но вместо смеха выплюнул кровь.

Меллас мягко отёр ему кровь и слюну. Потом вытер руку о штанину, сырую от собственных испражнений.

– Ну разве, – продолжал Кендалл, – это – нахрен – не тупость. – Он с трудом вдохнул. – Генуя вот – моя вина – прости.

– Ты уже прощён, – сказал Меллас, улыбаясь. – Думаю, некоторые люди просто должны учиться на своих ошибках. Кроме того, это не могло быть слишком глупо. Ты отправишься домой, к Кристи, а Генуя будет трахать мозги в Калифорнии. – Он потянулся, взял в левую руку запястье Кендалла, а правую положил Кендаллу на лоб, словно проверял температуру у ребёнка.

Кендалл смотрел на Мелласа, глаза его метались. Ему было так одиноко. Он посмотрел на Геную. Они лежали на боку, чтобы кровь и жидкости собирались в раненом лёгком, давая возможность здоровому качать воздух. Но здоровому лёгкому приходилось работать в два раза быстрее, чтобы получить достаточно кислорода. Они с Генуей напряглись от натуги.

– Как думаешь – сегодня будут – вертушки? – выдохнул Кендалл.

Меллас ухмыльнулся и сел на колени. 'Все думают, что я здесь сраный авиадиспетчер, – ответил он мягко. – Конечно, они прилетят. Вот только туман растает'.

– Туман, – выдохнул Кендалл. Он сконцентрировался на своём дыхании. Вдыхая воздух, он хрипел и задыхался, как будто только что пробежал кросс. Внезапный страх омрачил его лицо. – Мне – всегда было интересно – как я умру, – прохрипел он.

– Чёрт, – сказал Меллас. – Ты не умрёшь. Ничего не стоит залечить херову рану в грудь.

– Меллас – у меня даже – нет ребёнка. Я едва – знаю – что значит быть женатым – только – какие-то четыре недели. – Кендаллу понадобилось невыносимо долгое время протиснуться сквозь свои мысли. Мелласу хотелось уйти от него и вернуться к распределению патронов, обдумыванию прикрытия путей подхода, особенно теперь, когда пулемёт Янга накрылся вместе почти со всеми патронами к нему.

– Меллас!

– Да, Кендалл.

– Меллас – не ври мне. Нет вертушек – и я труп.

Меллас прикусил губу, ничего не говоря. Он посмотрел Кендаллу в глаза.

– Не ври мне – ладно?

– Не буду, Кендалл.

Утомлённый Кендалл больше ничего не сказал. Он продолжил борьбу за воздух.

Подошёл Шеллер и присел на корточки между Кендаллом и Генуей, взял бутылочку со внутривенной жидкостью у Генуи и переставил её Кендаллу. Он посмотрел на Мелласа: 'У нас кончается эта срань. Я начну терять парней, если она совсем кончится. Где она там стоит в перечне очерёдности?'

– В самом начале, – сказал Меллас. – Прямо рядом с боеприпасами.

– Поскорей бы ей сюда уже добраться, мать её так.

Меллас пошёл назад к своему окопу и уселся в нём, Джексон сел слева от него, Док Фредриксон – в соседнем окопе справа. Они всматривались в туман и прислушивались к тому, как вокруг них роют землю. СВА не уходила.

Всё, что они могли, – это сидеть в тумане и слушать, как копают вокруг, как задыхаются Кендалл и Генуя. Меллас смотрел в серое 'ничто' перед собой. Он всё старался придумать, как проберётся назад на ВБВ, когда их разобьют.

Снова Меллас пересчитал пулемётные патроны. Хватит примерно на минуту стрельбы, и то если считать вместе с захваченными двумя русскими 7,62-мм пулемётами. Они поровну разделили винтовочные патроны: на бойца пришлось почти по целому магазину. Три очереди плотного огня, – и магазин будет пуст. Меллас подумал, что если ему сохранить патроны, не стрелять вовсе, а в темноте и ужасе уползти, когда СВА обрушится на них? Морпехи никогда не бросают своих мёртвых и раненых. Никому никогда не дождаться, чтобы хоть один морпех нарушил устав и смылся. Он бы добрался до ВБВ и безопасности. Он бы выбрался из войны.

Фантазия то и дело возвращалась, всякий раз с новыми деталями. Но всё-таки оставалась фантазией. Преобладающая часть в нём будет придерживаться кодекса. Он скорее умрёт, чем бросит кого-нибудь. И он не сдастся. В памяти всплыла лекция в школе спецподготовки: 'Морской пехотинец не сдаётся, покуда есть средства к сопротивлению. И мы обучаем вас, дурачков, рукопашному бою. Поэтому если ваши руки оторвало, можете сдаваться – только для этого вам придётся поднять свои ноги'. Все тогда смеялись.

Выхода не было. Время от времени эта мысль накрывала его, как волна. Выхода – нет. Хуже того, нужно оставаться и сражаться. Он погибнет здесь, посреди этой грязи. Он погибнет и в отличие от Кендалла никогда не узнает, что значит быть женатым даже четыре недели. У него тоже никогда не будет ребёнка, никогда не будет приносящей удовлетворения работы, никогда он не увидит снова старых приятелей. Наверное, кто-нибудь соберёт то, что останется от его тела, и отправит домой, но то, что населяло это тело, закончится прямо здесь, в окопе: приложившееся к винтовке или дрищущее в штаны так же, как и все остальные.

Весь день жажда вгрызалась в глотки, впивалась в виски, колотила по голове обезвоживанием. Дайте мне воды! Туман – повсюду. Туман – это вода, но он не приносил облегчения.

Раздался ряд громких металлических лязгов. Вся гора напряглась. Лязги приглушили, потом они прекратились совсем. Никто не понял, что это было.

Пришёл Фитч, присел у окопа и спросил, как идут дела у парней. От обезвоживания глаза его ввалились и потемнели.

– Мы хотим пить, – сказал Меллас. – Разве войскам во Вьетнаме не подают ежедневно пиво и мороженое?

Фитч хохотнул. 'У меня есть хорошая новость и плохая новость. Этим утром высадили две роты из второго батальона двадцать четвёртого полка к северу от нас и перебросят ещё две, как только смогут. Третий батальон сейчас высаживают к востоку от нас. Они займут горы на хребте Маттера, и тогда у нас появится пара батарей 105-миллиметровок. – Он помолчал. – А роты 'альфа' и 'чарли' пять минут назад высадились в долину к югу от нас'.

– Да ну! – Меллас ощутил волнение, в нём шевельнулась надежда. – Где?

– А вот это новость плохая. Из-за туч их были вынуждены высадить в двух днях пути отсюда, – если только они сами не вляпаются в говно.

– Ты думаешь, могут?

– А ты помнишь свою маленькую игру в числа с миномётными выстрелами?

Меллас ничего не ответил.