Маттерхорн

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Операция началась в 06:00, как и планировалось. К 10:00 рота была на месте, и Меллас выслал три патруля. Только с наступлением вечера, при медленно угасающем свете смог он, наконец, остаться один. Он укрылся за разбитым пнём и попробовал обдумать смысл происходящего. Он понимал, что для тех, кто уже мёртв, смысла быть не может. Смысл исходит от жизни. Смысл исходит только от решений и действий. Смысл создают, а не обнаруживают. Он видел, что он один мог придать смысл смерти Хока, выбирая то, что выбрал сам Хок, – роту. Вещи, которые он желал раньше: власть, престиж – теперь казались пустыми, а погоня за ними бесконечной. Только то, что он делает и думает в настоящем, даст ему ответ, и потому он не будет искать ответы ни в прошлом, ни в будущем. Тягостные события всегда будут тягостны. Мёртвые – навеки мертвы.

Меллас жаждал отправиться в дозор, вернуться в чистоту и зелёную живучесть джунглей, где смерть имеет смысл как часть упорядоченного цикла, в котором она случается, как часть бесстрастного поиска пищи, который включает в себя потерю жизни ради поддержания жизни. Он думал о тигре, убившем Вилльямса. Джунгли и смерть – вот единственные чистые вещи на войне. Тёплый вечер предвещал скорое наступление жары после дождливого сезона. Меллас чувствовал, что тёмная ночь охватывает его, как женские руки. Выдвинулись посты подслушивания. С ними засветились бриллиантами на небе и главные звёзды. В стороне Лаоса ленивые трассёры и огонь зенитной артиллерии СВА красиво всплывали над горизонтом. СВА пыталась уничтожить американских лётчиков, но расстояние превращало все усилия не более чем в шоу из замедленных фейерверков. Меллас почувствовал, как лёгкий бриз с гор, шурша, заструился в покрытую травой долину внизу под ним к северу. Он остро ощущал мир природы. Он представлял себе, как джунгли, пульсируя жизнью, быстро обволакивают Маттерхорн, Эйгер и прочие остриженные вершины, скрывая всё и вся. Вокруг него перешёптывались и двигались горы и джунгли, словно сознавали его присутствие, но были к нему безразличны.

Он стал готовить кофе, понимая, что нуждается в кофеине, чтобы не уснуть ночью, и что скоро станет слишком темно, чтобы без опаски согреть что-либо. От старой кружки Хока из консервной банки веяло знакомым уютом. В тот день Меллес уже несколько раз прибегал к её утешению, всякий раз тщательно и бережно заваривая кофе и вспоминая Хока. Закончив приготовление напитка, он сделал первый осторожный глоток: край кружки нагрелся до обжигающей губы температуры.

Он услышал, как в линиях окопов вниз по склону кто-то начал выстукивать ритм на приспособленном под барабан ящике из-под сухих пайков. Это был странный, дикий, энергичный мотив. Он становился то громче, то тише, но всё время оставался неистовым. Затем, словно духи земли, зазвучали тихие голоса, напевая в причудливом атональном созвучии. Когда ритм становился энергичней, голоса звучали напряжённей, хотя и не намного громче. Постепенно он стал различать слова напева, словно настроился на их частоту. Слова обдали его холодом и в то же время вознесли его душу к небесам.

Голоса нараспев произносили имена погибших.

Если Джейкобсу чудесно, значит, хорошо и мне.

Если Джейкобсу чудесно, значит, хорошо и мне.

Если Джейкобсу чудесно, значит, хорошо и мне.

Хорошо и мне. Хорошо и мне.

Пение продолжалось. На каждом новом имени ритм немного менялся, чтобы соответствовать количеству слогов. Осторожно, чтобы не расплескать кофе, Меллас медленно пошёл вниз на поиски поющих. Ими оказались Шулер, Крот и Гамбаччини. Крот барабанил по ящику. Все трое с головой ушли в мелодию, уставившись в темноту. Меллас присел. Он не стал их беспокоить.

Он услышал шорох за спиной и обернулся. За ним стоял Китаец: слушал и смотрел во все глаза. Меллас слегка подвинулся и похлопал по земле рядом с собой. Китаец сел. Меллас поднял горячую самодельную кружку в бессловесном тосте за Гамильтона. Он передал её Китайцу, который сделал глоток и вернул её назад. Никто не проронил ни слова.

Если Недолёту клёво, значит, хорошо и мне…

Каждое имя вызывало в памяти знакомое лицо, протянутую руку со скалы или через стремительный поток – или полный ужаса взгляд товарища, вдруг осознавшего, что за ним пришла смерть.

Если Паркеру чудесно, значит, хорошо и мне…

Меллас попытался стряхнуть другие образы: обожжённые трупы, вонь, одеревенелую скованность под сырой плащ-палаткой. Не вышло. Пение продолжалось, исполнители вносили в мелодию частицу своей души, находя исцеление в прикосновении к ритму, исцеление в пении о смерти, единственном настоящем божестве, которого они знали.

Меллас в ту ночь не спал. Он сидел на земле и смотрел на северо-запад, в сторону Маттерхорна. Он наблюдал, как неуловимо меняются горы под тенями, что отбрасывают облака под ущербной луной, плывущей по небу; как с приходом света с востока тени постепенно пропадают. Он старался найти смысл в факте, что тени облаков под луной движутся по горам и что на самих горах ничто не движется и даже не задевается ими. Он знал, что все они тени: и певцы, и мёртвые, и живые. Все они – тени, скользящие по пейзажу из гор и долин, изменяющие формы предметов во время движения, но, исчезая, всё равно оставляющие их в неизменности. Менялись только сами тени.

Конец