Маттерхорн

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

В день, когда вывезли Мелласа, рота 'браво' спустилась с Маттерхорна и забралась на Вертолётную гору для эвакуации. Все окопы, которые они там нарыли, были заняты ротой 'дельта' и штабом батальона.

Фитч нервно осматривался. Ребята уселись на землю. Некоторые отыскали друзей и пошли к ним, чтобы устроиться в их окопах, но большая часть роты осталась на виду и просто легла на сырую глину.

Когда радист доложил о прибытии 'браво', из командирского блиндажа выбрался Блейкли. Он сразу заметил, что задора в ребятах не осталось никакого. Тем не менее, вспоминая их атаку, он не мог не испытывать волнения. Блейкли сожалел, что не мог снова стать молоденьким лейтенантом и участвовать в ней. И в то же время его охватывала безмерная гордость за свою собственную роль. Это была штабная работа, но он понимал её важность и исполнил её хорошо.

Прямо сейчас ему предстояло выполнить два неприятных дела. Первое – сообщить 'браво' о том, что им нужно снова спуститься с горы. Он не мог двинуть роту 'дельта', потому что она была нужна в зоне высадки в качестве резерва для развития успеха. Оставить 'браво' на горе – значит, стеснить всех и вся и увеличить потери в случае миномётного обстрела. Кроме того, если им окопаться на седловине, то тем самым они перекроют самые лёгкие пути подхода для СВА на обе горы.

Он наблюдал, как к нему устало бредут Фитч и Хок. В трёх шагах позади них шёл радист Фитча и что-то кричал кому-то из роты 'дельта'.

– Лейтенант Фитч, – сказал Блейкли, подавая руку, – прости, что вам пришлось сюда подниматься. – Он объяснил, что все вертушки заняты переброской войск и артиллерии и что 'браво' придётся провести ночь на седловине между Маттерхорном и Вертолётной горой.

– Вот тебе на! – громко сказал Поллак.

Блейкли, немного раздражённый таким неуважением, посмотрел на него.

– Сэр, мои бойцы измотаны, – сказал Фитч. – Вы просите их устроить ещё один периметр на открытой позиции. Прошлой ночью нам еле-еле удавалось удерживать их ото сна.

– Я не удивлён, – сказал Блейкли. Его злил тот факт, что с таким непрофессиональным отношением Фитчу всегда удавалось как-то выбираться сухим их воды. Полковник же атакой был доволен как слон. В дивизии все – вплоть до генерала – наблюдали за ней. Никто не замечал ни слабого командования, ни неуважения, ни сна на посту, ни того, что сели с лужу с провизией и водой.

– Вот те на, – снова сказал Поллак.

– Младший капрал Поллак, хватит уже, – сказал Фитч. – Иди, скажи Шраму, пусть обеспечит каждого водой, питанием и полным боекомплектом. Я подойду позже.

– Слушаюсь, Шкипер. – Поллак бросил короткий взгляд на иерархическую бездну, разделяющую его с майором, и отправился выполнять задание навстречу тому, что осталось от роты.

– Мне нужно поговорить с вами двумя, – сказал Блейкли. Он повернулся и пошёл ко входу в блиндаж; Хок с Фитчем переглянулись.

– Что это он собирается делать? – спросил Фитч. – Заставит нас снова штурмовать гору?

– Он может, – ответил Хок. – С 'дельтой'-то в обороне.

Они тронулись вслед за Блейкли.

Блейкли сказал, что мог бы отдать Хока под трибунал за оставления поста. 'Я надеюсь, ты понимаешь, что я не собираюсь этого делать, – добавил он Хоку. – Почему ты просто не пришёл ко мне и не сказал?'

Хок молчал.

– У тебя есть что сказать в своё оправдание, пока я тебя не отпустил?

– В своё? Нет, сэр.

– Что ж, ладно. Полковник хочет тебя видеть. Он на КП у 'дельты'. Я хочу поговорить с лейтенантом Фитчем с глазу на глаз.

– Слушаюсь, сэр. – Хок ушёл разыскивать Симпсона.

Когда он ушёл, Блейкли сказал Фитчу, что Симпсон переводит его из батальона. Только по доброте душевной и в признание его недавнего штурма Симпсон не будет освобождать его от командования по мотивированной причине. Фитч может считать себя освобождённым сразу по возвращении на ВБВ. Гудвин займёт его место, пока не вернётся Меллас, а Меллас будет командовать ротой до тех пор, пока они не получат кадрового офицера.

На КП роты 'дельта' Симпсон сказал, что собирается внести Хока в списки на получение 'Бронзовой звезды'.

Вернувшись к Фитчу и Поллаку у прежнего блиндажа Фитча, Хок услышал крики 'Мины!' Повсюду по окопам засновали люди. Всё снося, ударили мины. Морпехи жались по окопам, хватаясь за каски, молясь, стараясь не думать, не слышать, не чувствовать. Хок присел на корточки у входа в блиндаж и смотрел на свою старую роту.

Фитч и Гудвин шли бок о бок и молча уводили роту с горы. За ними так же молча шли морпехи роты 'браво', не придавая значения миномётным снарядам, закинув винтовки на плечи. Измученные, они шли, безразличные к падающим минам, словно это не мины, а дождь.

Бойцы роты 'дельта' высовывали головы из окопов и смотрели на товарищей, так же как и Хок. Одни качали головой и бурчали: 'Безумные засранцы'. Другие тихо присвистывали. Но в основном молчали.

От волнения у Хока сжалось в горле. Он вдруг понял, почему жертвы концентрационных лагерей тихо шли в газовые камеры. Перед лицом ужаса и безумия это было единственно возможным человеческим деянием. Не благородным, не героическим – человеческим. Жить, поддавшись безумию, означало окончательно потерять гордость.

На следующий день, после того как сняли штаб батальона, роту вывезли на ВБВ. Было воскресенье. Батальонный капеллан отец Риордан решил, что было бы утешением устроить поминальную службу. Полковник и Третий с готовностью согласились, хотя все уставные службы уже состоялись поутру.

***

Гудвину пришлось всех подгонять. Снабженцы выдали новую форму. Рота пошла к ручью, к брезентовым душевым. К несчастью, когда они смывали грязь, засохшую кровь и гной, раны тропической язвы засочились свежим гноем на новую форму. Но всё-таки было приятно от того, что можно выдавливать гной и смотреть, как, чистый и желтоватый, он течёт и смачивает нетронутый хрустящий хлопок новой полевой униформы. Не обошлось без скулежа, но чистая вода, новая одежда и горячее питание свели его к минимуму.

В 15:50 Фитч и Гудвин подошли к залитому слякотью участку, на котором рота разворачивала палатки. 'Ладно. У вас десять минут, чтобы собраться у священника, – сказал Фитч. – Там и увидимся. После службы у вас свободное время до восьми-ноль-ноль утра'. Он посмотрел вокруг. Его рота была до жалости мала. Он опустил глаза, не в силах говорить; плечи его опустились.

– Слушайте, ребята, – прибавил он. Он попробовал улыбнуться. Слова не шли. В носу захлюпало. В горле запершило. Он снял кепи. – Слушайте…, – слабо прохрипел он.

Люди поднялись с земли. Те, у кого на голове были панамы, сняли их и остались стоять; некоторые сложили руки перед собой, и все смотрели на Фитча, стоявшего под свинцовым небом.

Фитч надел кепи и пошёл к часовне.

После молебна отец Риордан затянул гимн. Чёрные его не знали, да и половина белых тоже.

Риордан предоставил слово Симпсону.

Симпсон всматривался в отмытые юные лица перед собой и чувствовал смесь гордости и отваги. Он стоял, заложив руки за спину, слегка расставив ноги, и говорил о том, как гордится каждым из них, как гордится теми, кто пожертвовал собой. 'Это был образцовый штурм. В лучших традициях морской пехоты. – Он помолчал, подыскивая слова, которые смогли бы передать его чувства. – Не знаю, знаете ли вы, но у меня на квартире есть стенд, на котором перечислены все мои подразделения. Если одно из них делает исключительно замечательную работу, я напротив него ставлю золотую звёздочку, так чтобы любой входящий мог видеть её. За всё то время, что я в стране, я поставил всего две звёздочки. И вот сегодня утром я добавил ещё две. Одну батарее 81-мм миномётов, моим личным боевым средствам поражения неплановых целей, и одну – роте 'браво'. – Он посмотрел на устремлённые к нему лица. – Никогда ещё не было более гордого командира. – Он сел, сдерживая навернувшиеся на глаза слёзы.

Поднялся отец Риордан.

– Склоним же головы в молитве. – Он подождал, пока стихнут движения и шуршание. – Отец наш небесный, молим тебя принять души ушедших юношей, которые в последние дни погибли за свою страну, принеся последний величайший дар, какой человек может принесть, дабы остальные могли вкусить свободу и иметь возможность поклониться тебе…

А по задним рядам в палатке катился шепоток: 'Эй, Гамбаччини, вы, итальяшки, всегда слушаете эту херню?'

– Это сраная пародия на Иисуса.

– А наш полковник – грёбаная мамашка золотых звёздочек.

– Эй, Шрам, можно мы отсюда свалим?

– …дабы утешить ближних, оставленных нашими ушедшими товарищами по оружию. Дай знать им, любящий отец, что жертва их была не напрасна, но воля твоя…

– Там, на горе, грёбаный любящий отец не отщипнул нам ни кусочка халявы.

– Я-то на бога не злюсь, но вот он точно на меня залупился, как пить дать.

– Кортелл, чувак, иди и покажи этой скумбрии, как следует молиться.

Были и такие, кто ничего не говорил, как Крот и Китаец, например.

Полковник ушёл к себе около полуночи, размышляя, что выдался совсем неплохой день. В 02:00 к его обиталищу со стороны гор подкрались тени. Перед палаткой морпех, поставленный в охранение, изо всех сил боролся с дремотой. Он слышал, как на раскисшей тропе кто-то вскрикнул возле интендантского блиндажа: 'Эге-гей, а мы тут, типа, набухались'. Потом присоединился другой: 'Оп-ля. Блядь, чувак!' На тропе раздался смех. Часовой увидел, как два чернокожих морпеха хлопают в ладоши. И улыбнулся.

Железная труба врезала часовому сбоку, сминая челюсть и выбивая пять зубов. Второй удар прилетел с другой стороны, выше глаза. Он упал на колени и был сражён третьим ударом в шею. Его стон заглушила тёмная рука; его осторожно уложили в грязь.

Последовала скорая суматоха. Двое предполагаемых пьяных мигом исчезли из вида. Два умельца с трубами побежали в противоположном направлении. Кто-то спокойно приподнял полу полковничьей палатки и бросил внутрь гранату. И тоже быстро скрылся в темноте.

Лязг гранаты об пол разбудил Симпсона. Он задушенно, испуганно хрюкнул – и побежал. В темноте наскочил на растяжки палатки и брякнулся в грязь, отчаянно пытаясь опередить взрыв. Он зарылся в грязи снаружи и закрыл голову руками.

Ничего не случилось.

Он поднял голову, чувствуя себя дураком в перепачканном исподнем. Он увидел, что часовой валяется на земле. 'Дежурный!' – закричал он.

Открылась тяжёлая дверь оперативного блиндажа, и в землю ударил столб света, пока светоизолирующая штора не отсекла его. Прибежал Стивенс.

– Давай сюда грёбаного санитара, – заорал Симпсон. – Моего часового вырубили.

– Вы в порядке, сэр?

– Давай санитара сюда!

Стивенс повернулся навстречу к одному из радистов батальона, бежавших к ним: 'Ты слышал, что делать; тащи санитара!' Парень помчался к батальонной медсанчасти.

Симпсона трясло. 'Кто-то пытался меня подорвать. Я услышал, как влетела граната. Она оказалась пустышкой'.

– Чёрт возьми, сэр, – сказал Стивенс. Они вдвоём стояли и смотрели на палатку полковника. – Вы уверены, что это пустышка, сэр? – Наконец, спросил Стивенс, боясь, что полковник прикажет ему войти и убедиться.

Симпсон постоял секунду, перепачканное бельё становилось холодным. 'Уверен, блядь'.

Из оперативного блиндажа бежали люди. Один захватил фонарик. Ещё двое примчались из медчасти. У санитара тоже был фонарик. Симпсон взял фонарик и вошёл в палатку.

На полу лежала граната без запала. Она была обёрнута листом бумаги. Симпсон поднял лист и расправил. Это был распечатанный на мимеографе ротный реестр с именами, званиями, порядковыми номерами и датами отбытия со службы. Это была рота 'браво'. Имена жирно перечеркнула линия, проведённая шариковой ручкой. Напротив имён, аккуратно отпечатанные, стояли слова: убит, изуродован, покалечен, ослеп…

Симпсон смял листок. В палатку ворвался Блейкли: 'Вы в порядке, сэр?' – спросил он.

– Да, чёрт побери! Хорошо службу тащит твой сраный часовой.

– Его здорово отмутузили, сэр.

– Поделом. Наверняка уснул. Следовало бы под трибунал отдать мудака. – Он отдал гранату Блейкли.

– Запал вытащен, – сказал Блейкли.

Симпсон холодно посмотрел на него.

– Я отдам её на отпечатки пальцев, – сказал Блейкли.

– Не стоит. Ты же знаешь их возможности. – Симпсон включил свет. Он передал Блейкли измятый листок. Блейкли сглотнул. Он вернул реестр Симпсону. – Сэр, я предлагаю немедленно начать действовать.

– Как именно? – спросил Симпсон.

– Разоружить роту 'браво' на срок до её следующей отправки в лес. Забрать все гранаты, всё оружие. Усилить боевое охранение. Мою палатку тоже поставить под охрану.

– Хорошо. Зови штаб-сержанта Кэссиди. Это были его бойцы. И давай сюда лейтенанта Гудвина. Это его рота.

Через полчаса Кэссиди стоял с тремя морпехами из штабной роты и грустно рассматривал до жалости маленький палаточный городок с плащ-палатками и распростёртыми телами, которые когда-то были его отрядом. Некоторые ребята спали прямо под дождём, отключившись по пьяной лавочке. Потом он стиснул зубы. Ведь Гудвин отказался ему помогать. 'Ну, начнём. Всем встать! Давайте там, просыпайтесь! Всем с коек долой!'

Ребята заворчали. Кое-кто посмотрел на часы: 03:00. Нахлынул страх. Некоторые так прямо до усёра перепугались, что их снова отправляют. Страх понёсся по убогому грязному участку. Должно быть, в беде морские пехотинцы. Значит, они всё-таки пойдут.

– Опять кто-то в дерьме, сержант Кэссиди? – задали вопрос.

– Да, – хмуро ответил он. – Рота 'браво'.

Ребят трясло под дождём. Чтобы согреться, несколько человек надели бронежилеты.

– Я хочу видеть всех командиров взводов, – сказал Кэссиди. К нему подошли три бывших командира отделений: Китаец от второго взвода, Коннолли от первого и Кэмпион от третьего. Три озабоченных лица воззрились на Кэссиди.

– Сегодня ночью избили караульного у полковника. Почти убили. – Говоря, он смотрел прямо на Китайца. – Хорошего морского пехотинца. Трёх дней ему не хватало, чтобы смотаться из этого вонючего места. И какие-то мудаки отхерачили его в говно, потому что он тащил караульную службу. Какие-то настоящие гордые остолопы.

Китаец стоял невозмутимо. Коннолли и Кэмпион переглянулись.

– В палатку полковника закинули учебную гранату. Она была завёрнута в реестр роты 'браво'. – Он помедлил. – С некоторыми изменениями.

– С какими, Комендор? – Спросил Коннолли.

Кэссиди всё так же смотрел на Китайца. 'А такими, что у того, кто погиб за свою страну, имена были зачёркнуты, и было впечатано слово 'убийство'.

– Ты думаешь, что это сделал кто-то из роты 'браво', Комендор? – спросил Китаец, округлив глаза.

Кэссиди ненавидел Китайца, но в то же время восхищался его хладнокровием. 'Я ничего не думаю, – сказал он. – У меня приказ собрать гранаты, оружие, мины – в общем, всё. Я хочу, чтобы всё это сложили вот здесь, повзводно'.

– Это ещё что за херня, Комендор? – сказал Коннолли. Остальные сгрудились вокруг четвёрки и эхом повторили протест.

– Просто сделай, что сказано, Шулер.

– Я заслужил эту грёбаную винтовку.

– Заслужил. Вы все заслужили. – Кэссиди сжал зубы. Он смотрел на осунувшиеся, измождённые лица, в неживые глаза. Он смотрел вокруг и видел посреди грязи ребят, с которыми шёл в жару и холод, которые сейчас дрожат в темноте, озадаченные, обозлённые. Ему хотелось рявкнуть на них, чтобы стало легче.

Но никто не двигался.

– Мне что, нужно отнимать их у вас? – спросил Кэссиди.

– Ты прав, Комендор, – сказал Коннолли. Он пошёл к своей палатке, вынул винтовку и бросил её в грязь. А потом сел и уставился на неё.

– Подними, Шулер.

– Отвали, Кэссиди.

Кэссиди шагнул вперёд и башней встал над Коннолли, который продолжал смотреть на заляпанную винтовку. Потом Коннолли метнулся в провисшую палатку и вытащил видоизменённый пулемёт Ванкувера. И швырнул его в грязь: 'Вот. Херов мудак может забрать и его'. Слёзы навернулись у него на глаза, и он тщетно пытался проморгаться.

Кэссиди смотрел на валяющийся в грязи пулемёт.

– Ещё мне нужны гранаты, Шулер, – наконец, сказал он.

– Правильно. Вам же, херовым ублюдкам, нужно всё, ведь так?

– Где твоя сраная гордость, Шулер? – тихо спросил Кэссиди.

– Оставил на горе, с которой мы только что спустились.

Кэссиди отошёл. К нему вернулся зычный голос. 'Чёрт побери, я хочу, чтобы все боеприпасы и гранаты аккуратно выложили. Я хочу, чтобы винтовки составили, как положено. Я хочу, чтобы пирамидки поставили вот здесь'.

Ребята двинулись было за своим оружием. Тогда Китаец сказал 'Ага!', и все остановились. Китаец взял свой пулемёт и бросил в грязь перед собой. Вытянувшись, он возвышался над ним. Остальные сделали то же самое. Вскоре весь участок был завален гранатами, винтовками, патронными лентами, бандольерами, минами 'клеймор' и трофейным оружием.

– А как насчёт херовых открывашек, Комендор? Мелкому ссыклявому засранцу нужны наши 'Джонни Уэйны'?

– У меня иголка в швейном наборе. Тоже хочешь?

Кэссиди одиноко постоял, ничего не говоря. В конечном итоге, он двинулся к своей штабной команде, чтобы собрать оружие. Морпехи роты 'браво', исполненные отвращения, полезли назад в палатки или снова укладывались в плащ-палатках прямо на земле.

Китаец продолжал стоять над пулемётом и наблюдал. Когда один из штабных приблизился к пулемёту, он отбросил пулемёт ногой. Парень остановился: 'Послушай, приятель, эта не моя затея'. Он снова наклонился к пулемёту. И снова Китаец отодвинул его в сторону. Парень оглянулся на Кэссиди, который не заметил обмена, и снова посмотрел на Китайца: 'Эй, да ладно тебе. Дай мне забрать эту штуку. Я против тебя ничего не имею'.

– Коснёшься пулемёта – и я тебя убью.

– Господи, да не принимай ты всё на свой счёт.

Китаец подался к нему: 'Никто не возьмёт мой пулемёт кроме Кэссиди. Подберёшь его – и несчастий не оберёшься, буду я тут или нет'.

– Хорошо-хорошо. – Парень отошёл.

Кэссиди, наконец, заметил. Он подошёл к Китайцу.

– Как это Шаффран не подобрал твой пулемёт?

– Он не захотел.

– Ты угрожал ему, говнюк?

– Как я могу кому-нибудь угрожать? У меня-то и оружия нет.

Кто-то хихикнул. Кэссиди понял, что все оставшиеся во все глаза глядят, что он будет делать. Они с Китайцем стояли и мерили друг друга взглядами.

– Ты собираешься выполнять свой наряд, Кэссиди, и поднимать мой пулемёт? – тихо сказал Китаец.

Кэссиди смотрел Китайцу прямо в глаза. Руки его дрожали. Потом он наклонился взять пулемёт.

Китаец отбросил пулемёт ногой. 'Паркер', – сказал он.

Кэссиди выпрямился. Голос его дрожал от злости: 'Если ты думаешь, что я приказываю только для того, чтобы ты мог отказаться, то стань сраным мучеником и болтайся в тылу, ожидая трибунала, вместе с блевотиной, которую ты называешь друзьями, тогда, может, тебе в голову придут другие мысли'.

Он опять потянулся к пулемёту. И опять Китаец отбил его носком ботинка. 'Бройер', – сказал он.

Кэссиди выпрямился. 'Я тоже терял товарищей, Китаец'.

– Какие у грёбаного винтика могут быть товарищи? Как грёбаный винтик вообще может быть человеком?

Кэссиди сжал кулаки и видел, как Китаец сам весь напрягся для броска. Кэссиди колебался, изо всех сил стараясь сдерживать гнев. 'Мужество – то, чего ты никогда не поймёшь', – сказал он. Он наклонился и подобрал пулемёт Китайца.

– У меня от тебя уши вянут, винтик. – Китаец пошёл прочь к своей палатке, оставив Кэссиди один на один с перепачканным оружием. Остальная рота тоже повернулась к нему спинами.

Тем не менее, кое-кто о нём не забыл.

– Пора кончать с ублюдком, – сказал Генри. – Пора.

– Мы достаточно насмотрелись на убийства, – тихо сказал Китаец.

Генри аж взвился. 'Чувак, мне что, выслушивать твоё дерьмо про 'насмотрелись на убийства', как тому маленькому мальчику, у которого глаза на лоб лезут перед большим папочкой, который с войны вернулся домой? Ты знаешь, кого ты там убивал, а? Своих братьев. Да, своих собственных братьев. Вот на ком ты творил свои 'убийства'. Ну, так я говорю: пора завязывать с этим дерьмом. Мы совершим своё убийство. И ради себя самих'.

Китаец видел, что большинство братьев согласно с Генри. Хотя некоторые, такие как Крот, смотрели на Китайца, что, мол, он скажет. Красноречие Китайца его не убеждало.

– Ты собираешься просто сидеть на жопе, в то время как этот белый расист бросает нашего братишку Мэллори в вонючий контейнер как какое-то животное? – спросил Генри. – А потом ты тащишь своё гузно на эту грёбаную гору, словно чёрный Оди Мёрфи, и половина твоей грёбаной роты гибнет ни за что ни про что, а он высылает вам сраную 'Кока-Колу', как какой-нибудь футбольной команде? Алё, чувак! И потом чекрыжит вам яйца, забирая ваши винтовки. А тебе не приходило в голову, что, может быть, этот проклятый кадровый просто отрабатывает на вас свою жестокость? Или ты уже становишься белым во всех отношениях? Может, твой папашка был белым паскудником и оставил тебе все свои белые пятна?

Знакомая насмешка заставила Китайца так сильно сжать зубы, что он испугался, как бы не сломать коренной зуб. Он понимал, что делает Генри, и понимал, что слишком многое поставлено на карту, чтобы можно было поддаться ярости.

Генри прошествовал к сундуку из макассарского эбена и поднял тяжёлую крышку. 'Подумай над этим, брат, а я пока приготовлю доброго 'братишку Руджи' и попробую понять, отчего ты такой охреневший'. Он аккуратно переложил одежду и другие вещи в сундуке и достал искусно вырезанную шкатулку с выдвижным ящичком. Он открыл ящичек и вынул серебряную трубку с хрустальным шаром для воды и вычурный сигарочник с бумагой.

Китаец решился: 'Это ты охренел. Ты думаешь совершить убийство очередной придурошной сельской свиной отбивной? Да он просто винтик в механизме. Он ползал передо мною, чувак'.

Оставив крышку сундука открытой, Генри просто улыбнулся Китайцу. Он хладнокровно подошёл к отделу в сундуке, убрал ложное дно в ящике и вытащил маленький пакетик марихуаны. Потом взял инкрустированную алмазами серебряную зажигалку из верхнего ящичка. Всё так же улыбаясь, он обратился к Китайцу: 'Ты один отдал ему свой пулемёт. Он отрезал тебе яйца, вот как я на это смотрю'.

Китаец клюнул на приманку, но не так, как того хотел Генри. 'Ты думаешь, я не готов выкатить против этих сосунков? Ты думаешь, я не вижу, что они кучка вялых мудаков? – Китаец повернулся к остальным братьям, даже не адресуясь к Генри. – А вы как думаете, что всё это значит? Что-то типа бандитской херни? Мы не для того здесь, чтобы просто ходить и расправляться абы с кем. Мы намерены остановить заморочки у самого источника зла. Источника. Мы должны опрокинуть расистское общество. Если дойдёт до драки, это должен быть настоящий ублюдок. Мы не можем позволить им выхватывать нас поодиночке'.

Он повернулся к Генри, который уселся на койку и аккуратно сворачивал косячок на сигарочнике. 'Ты думаешь, меня не тянет грохнуть какого-нибудь засранца за всё это? Ты думаешь, я не знаю, что расплата должна стать хернёй для этого расиста? Но расплата должна настигать правильно. Всё, что с тобой сделают, это бросят твою чёрную жопу в другой контейнер, как бросили Мэллори. С тобой поступят даже хуже. Засунут вниз башкой в яму, как суют гуков, и будешь торчать так глубоко, что солнечный свет придётся для тебя качать из самого Техаса. – Это вызвало смех братьев, и Китаец почувствовал себя уверенней. – Тебя закинут в джунгли так далеко, что придётся использовать диких обезьян, чтобы доставить к тебе почту. – Китаец ударил кулаком по ладони. – Мы должны получить власть. Здесь один мёртвый белый из Джорджии – капля в море. Мёртвых белых из Джорджии за мной осталось по всей сраной горе. А также мёртвых братишек. Мёртвые не стоят и дерьма. Они просто большое ничто'.

– Власть, – съехидничал Генри. – Бли-и-ин. – Он лизнул краешек листка и пригладил бумагу. – Всё твои модные сраные словечки, Китаец. Мао говорит, что власть исходит из ствола винтовки. Этот парень знает, где её искать. Что ты собираешься делать? Возвращаться в Мир и распевать 'Мы преодолеем'? – Теперь уже Генри получил смех одобрения.

– С меня хватит, – сказал Китаец.

– Ну, что ты будешь делать? – Генри хладнокровно облизывал бумагу сигареты вдоль шва и наблюдал за Китайцем, прищурив глаз. – Я вот просто вижу, как Китаец поёт 'Мы преодолеем', становясь под душ из синильной кислоты.

Дружки Генри присоединились к разговору.

– Эй, Генри, скажи ты ему.

– Да, Китаец, как так вышло, что ты больше не работаешь с нами?

– Ну же, братишка, что на тебя нашло? А, чувак?

– Со мной-то всё нормально, – выпалил Китаец. – Я торчу в джунглях, стараюсь наладить все дела, пока вы, долбаные мамашки, торчите здесь и болтаете о революции. Я делаю революцию.

– Это с меня хватит, братишка, – сказал Генри. – Торчишь только потому, что не смог придумать, как унести жопу из джунглей. – Он засмеялся. – Если ты на самом деле делаешь революцию, то лучше начать прямо здесь. Взорви говнюка. Только так мы научим грёбаных расистов, что расплата последует немедленно. Они имеют нас – мы имеем их ещё жёстче. – Он вставил косячок в рот и зачиркал зажигалкой.

Нюхом, обострённым месяцами пребывания в джунглях, Китаец учуял запах зажигалки. От её раздражающей вони его слегка замутило. 'Я тебе сказал, в этом нет смысла. Он просто винтик в машине. Кроме того, мы можем обозначить свою точку зрения и без убийства. Нам нужно вооружить чёрных людей для обороны. Мы не будем убивать людей. Может быть, как-нибудь ночью хлопнем дымовой шашкой ему под жопу или бросим записку, как полковнику'.

– Ты собираешься писать ещё одну записку? – спросил Генри. Он выпустил длинную струйку дыма. Остальные засмеялись. – Давай об этом позже, а? Гораздо позже. – Он отдал косячок, повернулся спиной к Китайцу и полез под койку. Он вытащил осколочную гранату. – Вот это не дымовая шашка, – сказал он, слегка подбрасывая её на ладони. Он бросил её Китайцу. – Я думаю, ты просто ссышь её использовать.

Никто не засмеялся.

Проблеском интуиции Китаец понял, что Генри снова заставляет его либо вернуться, либо уйти. Если он сделает то, чего хочет Генри, вожаком будет Генри. Если не сделает, то будет опозорен и Генри всё равно останется вожаком.

– Посмотрим, кто из нас ссыкун, – сказал Китаец. Он выдернул чеку, и для него всё словно двинулось в замедленном действии. Его так утомили убийства, что своё собственная смерть больше не имела для него никакого значения. Возникло то же самоубийственное чувство, с которым он выходил на гору под миномётный огонь. Смутно сознавал он, как люди закричали и ринулись к выходу из палатки. 'Он спятил! Сейчас рванёт! Боже!' Китаец, чуть высунув язык, посчитал и бросил гранату назад Генри, наблюдая, как отскакивает рычаг гранаты и бьётся о стенку палатки.

Генри, широко раскрыв глаза, отбросил гранату Китайцу и нырнул в проём палатки на сырую землю.

Китаец закинул гранату в открытый сундук Генри, хлопнул сверху тяжёлой крышкой и накинул на неё бронежилет. Он метнулся в дальний конец палатки за гору рюкзаков, бросился вниз, откатился по настилу и уткнулся лицом в грязь у самого края палатки, закрыв голову руками. По ушам и телу ударил взрыв.

Он лежал в грязи. Темнота и тишина постепенно наполнялись болезненным звоном в ушах и запахом тринитротолуола. Голова гудела. Но он не был ранен. За палаткой слышался возбуждённый хор голосов. Он поднялся. Кто-то откинул измочаленную полу разгромленной палатки.

Вошёл Генри. Он чиркнул зажигалкой и холодно уставился на остатки некогда крепкого эбенового сундука, на иссечённую осколками шкатулку, на разорванные рюкзаки. 'Ты заплатишь за это, Китаец'.

Китаец понимал, что Генри говорит не о мебели. Он также понимал, что хоть образ Генри получил удар, власть всегда берёт верх над образом и, – как он уже начинал усваивать, – над идеологией. Власть – это возможность награждать и наказывать. Генри мог наградить деньгами или наркотой. Он мог наказать, отказав в деньгах и наркоте. Чудесная комбинация. Однако, в конечном счёте, в руках Генри оставалась лишь власть наказывать, за которой следовали лишь немногие избранные. Он желал убивать. Китаец же знал, что если человек может убить кого-то, то все тут же понимают, что он может убить любого. Единственный способ противостоять такой власти – это желать умереть.

Взволнованный и полный дурных предчувствий, Китаец отправился в расположение роты.