Медсанбат-0013

9

Галине Михайловне тоже не спалось в эту ночь. Неожиданное появление Сафронова не выходило из головы, и она невольно возвращалась к прерванным воспоминаниям, как бы мысленно продолжала их. Итак, они с Сергеем, взявшись за руки, сидели на кухне, за русской печкой, за старой цветастой занавеской. Он смотрел на нее задумчиво и молчал. Слышались стрельба, стоны, голоса санитаров. А они были так далеки от этого, точно сидели в кинозале, и война была не настоящая, а киношная, и им ничто не грозило.

Но сколько всего было позади: от того первого резервного полка — до этих отрешенных минут с Сергеем...

Однажды старший врач велел ей пойти в домик заместителя командира полка Ворона:

— Посмотрите, любезная, и доложите.

Она отправилась к замкомполка, внутренне робея и волнуясь. В её тогдашнем представлении замкомполка — большой начальник. А начальников ей лечить еще не приходилось. Не то чтобы она боялась. Она не знала, как себя вести. То есть в институте ей внушали понятие «больной человек», и больше ничего, никаких должностей и рангов. Все равно кто — полуграмотная уборщица или академик. Относиться ко всем одинаково. Лечить и того и другого. Делать для каждого все, что возможно. Бороться за жизнь из последних сил, до последней минуты. Но тут, в армии, эти понятия поколебались и разделились. Командиров она должна была принимать вне очереди. А ради замкомандира полка старший врач сиял её с приема... Замкомполка лежал на простой железной койке, поджав ноги к животу. И потому, как он сжал зубы, как у него запали глаза, Галина Михайловна тотчас, как вошла, поняла: ему больно. Тут же у кровати на стуле висела его гимнастёрка с двумя шпалами в петлицах, с орденом Красной Звезды и медалью «20 лет РККА». Вид этой гимнастёрки, этого ордена и медали еще больше подействовал на Галину Михайловну, еще сильнее скрывал её.

— Что с вами? — спросила она более участливо, чем спрашивала обычно.

Ворон повел бровями, давая понять, чтобы она подождала ответ; Пересилив боль, он сказал:

— Камень проклятый. В почках.

Голос был резкий, отчетливый. Сказал, будто команду подал.

Она осмотрела его и обратила внимание на мускулистое, загорелое, еще молодое тело.

Ввела пантопон, подождала, пока он подействует.

— Фу-у, — выдохнул Ворон.

Она только тогда вспомнила его фамилию и удивилась сходству фамилии с образом человека — черные волосы с проседью, черные глаза, черные брови и смуглое лицо.

А через два дня Ворон пригласил её вечером на собеседование. Он так и сказал: «на собеседование».

Напугавшись этого официального слова, она поначалу растерялась. Ворон заговорил первым:

— Чувствую я, доктор, вы о чем-то хотите спросить?

— Не спросить, а просить,- воспрянув духом, ответила Галина Михайловна. — Нельзя ли на фронт?

Он не отказал, не произнес уже слышанных ею от других начальников слов: «Служить нужно там, где приказано», а по-отечески предложил:

— Подумайте. Это слишком серьезно. Подумайте. Спустя несколько дней поинтересовался:

— Подумали? Хорошо подумали?

— Ну я ж добровольно, поймите. Я б могла в тылу, в Сибири, остаться...

Через неделю после этого разговора Галину Михайловну неожиданно направили на фронт, младшим врачом пехотного полка.

— Любезная, — сказал на прощание старший врач, — с вашими данными вам будет трудно на фронте. Держитесь.

Он оказался, прав, этот старый славный доктор. В стрелковом полку она старалась быть со всеми ровной, никому не отдавать предпочтения, всем улыбаться, быть приветливой.

Ей было тяжко и страшно. Она еще не привыкла к круглосуточной работе под обстрелом, к потоку раненых, к частым передвижениям, к суматошным свертываниям и развертываниям ПМП, к ожиданию нападения врага, который мог появиться с любой стороны, к страху оказаться в окружении или в плену. В первом же бою, однако, она снискала славу храброй и бесстрашной женщины. Именно тогда фашистские танки прорвали оборону полка и были где-то совсем рядом, до её палатки доносился рев машин. Стрельба шла близко. Пули прошивали брезент и летали над головой, гудя, как шмели в жаркую пору. А она словно ничего не замечала. Но это не было храбростью. Она просто еще не сознавала опасности, а потому продолжала работать и думала только о своей работе, только о раненых, которых все несли и несли в её палатку. Она даже прикрикнула на санитаров, пытавшихся пригибаться. Она притопнула ногой на фельдшера, не желавшего выходить из палатки:

— А ну, что вы?! Там же люди. Раненые!

Значительно позже она ощутила страх. Фашисты уничтожили соседний ПМП. И она видела мертвых коллег, врачей и сестер, со скальпелями и шинами в застывших руках.

Она старалась с душою относиться к работе и к людям. И они вскоре оценили и полюбили её. Галина Михайловна слышала: «красивая», «добрая», «сердечная» — слова, произносимые в её адрес. Эти качества — красота, доброта, сердечность — вполне естественно вызывали симпатию. Они привлекали. Они делали её объектом увлечения.

Теперь-то она понимала, что большинство солдат и офицеров относились к ней искренне, уважительно, некоторые из них, вероятно, любили её, но тогда... Тогда она не замечала их, потому что ей приходилось сталкиваться и с другими.

В одном из отступлений — в первой половине 1942 года — на какой-то дороге их санитарный фургон обогнал лихой всадник на белом коне.

— Кто это? — спросил он у старшего врача.

(Галина Михайловна была в командирской форме, но без знаков различия).

Старший врач объяснил.

— Перевести в дивизию. Замену получите.

Всадник на белом коне оказался начальником штаба дивизии, полковником Дроздовым.

— Повезло тебе, подружка, — с завистью заметила новая знакомая Галины Михайловны по медсанбату, молодящаяся докторша Сереброва.

— Почему? — не поняла Галина Михайловна.

— Во-первых, настоящий мужчина. Во-вторых, будешь за ним как за каменной стеной.

Галина Михайловна отвернулась, чтобы скрыть смущение.

— Не говори так. Я буду как со всеми.

— Ну, ну, подружка. Посмотрим.

Сереброва не ошиблась. С первых же дней пребывания Галины Михайловны в медсанбате Дроздов начал за нею ухаживать, если это можно назвать ухаживаниями. Полковник ежедневно присылал за нею машину, а командир медсанбата отдавал приказание:

— Василенко, к начальнику штаба.

Командир медсанбата смотрел на нее ничего не значащим взглядом. А после второго или третьего вызова наказал:

— Попросите машину для нас. Машин мало. Они еле ходят.

Галина Михайловна все еще находилась в полустрессовом состоянии. Она не понимала своей необычной роли, не хотела её играть и не могла играть. В первую встречу она даже не разглядела толком этого полковника. Запомнились лишь пышные усы и певучий голос. Это было удивительно: Дроздов — боевой офицер — не говорил, а прямо-таки пел над её ухом. О чем — она тоже не запомнила. Она робела перед его орденами, перед его должностью и перед тем положением, в котором она волею судьбы оказалась. «Нет, нет. Ничего лишнего, — внушала она себе. — Я не должна, не должна». Вся сложность состояла в том, чтобы не дать повода, не допустить лишнего и не обидеть человека. Она была неопытной и не знала, как это делать. И сама удивлялась тому, что делала, что говорила. Откуда это в ней? Когда появилось? А говорила она об умных вещах, о прочитанных книгах, о просмотренных картинах. Говорила, говорила, говорила, не давая полковнику перевести разговор, «спуститься» на грешную землю.

— Интеллектом берёшь. Парализуешь, — оценивала её действия Сереброва, с которой она поделилась результатами первой встречи. — Только в конце концов все к одному сведется.

— Нет, нет, — покачала головой Галина Михайловна. Снова приезжала «эмка», и снова комбат отдавал приказание:

— Василенко, к начштаба. Как насчет машины? На этот раз не забудьте.

От нее же еще ждали помощи. На нее надеялись. Ей завидовали. Её порицали...

На этот раз она разглядела Дроздова. Он выглядел браво. Действительно настоящий мужчина. Высокий, подобранный, еще тот довоенный военный, будто рожденный в форме. Волосы русые, глаза голубые. (Тут она, помнится, к удивлению своему подумала: «Не будь этих приказных привозов, не будь этих свиданий по обязанности, я, быть может, и полюбила бы его»). И только певучий, никак не подходящий ко всему его облику голос настораживал и отталкивал её. «Будто ребенка уговаривает. Хочет показаться добрым дядей...»

— Возможно, на этот раз вы, Галина Михайловна, дадите и мне слово?

— Да, да, — разрешила она и тотчас спохватилась: — А разве то, что я... неинтересно? — И, не дожидаясь ответа, завела свое спасительное: — Я так давно не разговаривала с понимающими людьми, так соскучилась по умному собеседнику...

Он послушал её некоторое время» решительно прервал:

— Это все интересно. И ваша тактика понятна. Но я прошу сделать перерыв.

Наступила пауза. Послышались четкие шаги часового по стылой земле. Лишь теперь она обратила внимание на обстановку, на скудную землянку с застывшим оконцем, с дверью, прикрытой плащ-палаткой, с инеем в щелях меж брёвен, с мерцающим светом трофейной плошки.

— Так случилось, что я одинок, — продолжал Дроздов. Он заговорил вдруг обычным голосом, и это удивило её. — И я еще не стар. Мне показалось... Нет, я уверен в этом: вы бы, Галина Михайловна, могли быть мне боевой подругой. И не только, — добавил он и полез за папиросами.

Он курил и ждал ответа. А она не знала, что сказать.

— А вы знаете, — сказала она самым невинным тоном, чтобы как-то оттянуть ответ. — Я чуть не забыла. Для медсанбата машина нужна. Мы так мучаемся без надежного транспорта.

Дроздов ухмыльнулся уголками губ.

— Это непросто, но попробую. Все, что вы захотите, будет исполнено, конечно, насколько позволят условия и обстановка.

«Ну как отказать поделикатнее? — мучилась Галина Михайловна. — Как отказать, чтобы не обидеть его?»

— Можно мне подумать? — попросила Галина Михайловна.

— Да, да. Конечно. Даже нужно.

Всю эту ночь Галина Михайловна не спала, шепталась с Серебровой.

— Да соглашайся. Такой человек. Девчонки от зависти сгорят, — советовала Сереброва.

— Но ведь война.

— Вот именно. Хоть выживешь.

— Но ведь у меня никаких чувств к нему.

— Появятся, — хихикнула Сереброва. — После первой ночи.

Медсанбат получил машину. А дроздовская «эмка» не появлялась три дня. На четвертый она пришла. Командир медсанбата на этот раз не поторапливал подчиненную, говорил с сочувствием:

— Ждут, Галина Михайловна. Придется поехать. Передайте, что мы благодарим.

Все кончилось неожиданно и плохо. Галина Михайловна робко, но твердо заявила Дроздову, что «она слишком его уважает, чтобы обманывать с самого начала», А Дроздов после долгого молчания уже особым металлическим голосом произнес:

— Что ж, тогда прощайте, Галина Михайловна. Я не могу спокойно вас видеть. Не могу. И зачем только вас, красивых, на фронт посылают?!

Он, захватив на ходу полушубок, вышел из землянки. Галину Михайловну провожал ординарец полковника.

А через три дня она получила назначение в отдельный стрелковый батальон, на самую малую для врача должность — врачом батальона на передовую.

Командир медсанбата вздыхал:

— Ну что же вы? Как же вы? И я тоже. — Он махнул рукой и ушел огорченным.

Сереброва плакала, прощаясь:

— Ведь убьют тебя. Убьют. Глупая ты. Глупая...