Медсанбат-0013

35

Сафронов сделал для себя открытие — глаза раненых.

Теперь, когда поток приостановился, когда поступало двадцать — тридцать человек за сутки, появилось время приглядеться, рассмотреть, заметить.

На военфаке профессор Зимин учил их: «При осмотре смотрите в глаза человеку. Руками чувствуйте, глазами — улавливайте. Больной может сказать не то, не так, а по глазам все видно. Учитесь наблюдать так, чтобы он не заметил, что вы наблюдаете, чтобы не успел скрыть от вас своих ощущений. В глаза, в глаза, в глаза, молодые люди».

И Сафронов видел глаза раненых не раз. В далёком тылу, в госпитале, в блокадном Ленинграде. Это были другие глаза, не такие, какие он видел сейчас, глаза, наполненные болью, страданиями, со следами перенесенных операций и длительного лежания, увеличенные, впалые, с потемневшими глазницами, иногда напоминающие уголек затухающего костра.

Еще в детстве Сафронов не раз бывал на пожаре и однажды поразился, увидев глаза стоящих рядом людей: лица были освещены желтыми и багровыми сполохами, а в глазах трепыхалось пламя. И глаза были то полные любопытства, то страха, то ужаса, то сочувствия, и на всем этом — дрожащие красные язычки в зрачках.

А здесь он увидел перед собой особенные глаза, наполненные блеском боя. В них жил еще азарт наступления.

Боль и страдание где-то внутри, в глубине, может, у самого сердца. Они еще не вышли на первый план, и с большинства губ слетают не слова о помощи, а вопросы: «Как там? Высоту взяли, не знаете?», «А командир цел? А механик-водитель?» Они еще не жалуются, они делятся впечатлениями. Оли не могут молчать.

— «Фердинанда» ловко шарахнули. Мы в лоб, а он нас, не потому что... а заклинило, со страху, должно...

— А мы к водокачке. До половины, значит, она пробита, наскрозь видать, а внизу они... А мы, значит, обошли. Затылки видать. И старшина тихонько так: «Хенде хох»...

В палатку быстро вошла Стома.

— Маленьких привезли, — почему-то прошептала она. Там, куда обычно подходили машины, стояла старая телега, наспех прикрытая травой. У тощей лошаденки переминался старик, в застиранной рубахе до колен, босой, с кнутом в правой руке. Телегу окружила толпа, и потому Сафронов не сразу различил, кто там находится, увидел лишь женскую голову, повязанную полинявшей косынкой. И глаза — опять глаза — совершенно невероятные, остекленелые, остановившиеся, с расширенными зрачками. И еще его поразила тишина — никто не произносил ни слова, ни звука.

Он шагнул к телеге — и толпа расступилась. Женщина прижимала к себе неподвижного, будто окаменевшего, младенца, двое белокурых ребятишек испуганно выглядывали из телеги. Галкин полез в карман, достал кусочек сахара, весь в махорке, обдул его, обтер рукавом и протянул девочке.

По тому, как все расступились и посмотрели на Сафронова, старик, видимо, догадался, что он и есть тут главный, переступил с ноги на ногу, промолвил:

— Ну, так... — Больше он ничего не мог сказать, ткнул кнутовищем в телегу и еще раз переступил.

Сафронов мигом оценил положение. Детишки были ранены, ручонки перевязаны цветными тряпками. Младенец мертв. А мамаша тяжело ранена — нога выше колена перетянута сыромятной уздечкой, которая впилась в тело, как пиявка.

— Сколько часов прошло? — спросил Сафронов, обращаясь к старику.

— Ну, так... — невпопад произнес тот, очевидно, объясняя, почему была применена уздечка, а не что-нибудь иное.

— Стома, — распорядился Сафронов. — Возьмите младенца. Санитары, носилки — и срочно в операционную.

Пока медики делали свое дело, толпа продолжала стоять, молча и неподвижно. И это необычное молчание оглушило Сафронова. Он шел за носилками, как за гробом. Он ощутил ненависть к фашистам так реально, так остро, что защемило в груди.

У хирургов был перекур. Перед операционной палаткой стояли Дорда, ведущий и Бореславский. Заметив носилки с женщиной, они оборвали разговор.

— Гражданская. Женщина, — поспешно сообщил Сафронов.

— Видим, что не архиепископ, — буркнул ведущий.

— Мать с детьми. И ребятишки тоже ранены.

— Так идите к ним, — смягчился ведущий. — Тут все будет lege artis.

Послышалось покашливание. Подошел замполит, по-граждански взял Сафронова под руку, неожиданно произнес:

— Нужно, чтобы это увидели все. Кхе-кхе, это подействует лучше всяких слов.

Сафронов не ответил.

— Чувства, кхе-кхе, чувствами, — словно уловив причину его молчания, сказал замполит. — А война — войною, И нам следует поддерживать ненависть к врагу, показывать, кхе-кхе, что он заслуживает этой ненависти. Им, большинству, кхе-кхе, снова воевать придется.

«Да, конечно, — мысленно согласился Сафронов. — Но и солдаты потрясены. Я что, я необстрелянный, но ведь и они, они, прошедшие через войну...»

У палатки слышался странный шумок: кто-то мяукал, а кто-то тявкал. Подойдя поближе, понял, в чем дело. Новый санитар и Галкин разыгрывали перед детишками сценку — ссору собаки с кошкой. Все вокруг смеялись, делая вид, что им очень весело. А детишки сдержанно улыбались, как будто из приличия, чтобы не обидеть взрослых.

Заметив офицеров, солдаты мгновенно умолкли. Санитары вскочили, поспешно одернули гимнастёрки.

Замполит подошел к детишкам, склонился над ними, положил руки на вихрастые головки, пальцы его подрагивали, и, чтобы скрыть это, он принялся поглаживать детей по голове и плечам.

— Дядечка, — опросила девочка тоненьким голоском. — А где ж маманя?

— А её сейчас лечат, — мягко ответил замполит. — Полечат, и вы её увидите.

Девчурка оживилась и, кажется, впервые улыбнулась во всю мордашку...

Весь этот день медсанбат жил детишками. В сортировку заглядывали из всех взводов. Наверное, не было в батальоне человека, который не побывал бы здесь. И все что-то приносили детишкам: кто кусочек шоколада, кто таблетки витамина, кто сделанную наспех игрушку. И все вместе — ласку и внимание, что накопили в душе за долгие годы войны. Люди как будто потеплели, оттаяли, подобрели, и это еще больше объединило всех.

Сафронов смотрел на приходящих и про себя дивился и восхищался ими. Вот притащился завхоз Колодкин, с которым Сафронов до сих пор не находил общего языка.

— Вот это... — И он протянул ребятишкам неизвестно откуда взявшуюся игрушку. — Вы это...

Потом заглянул Зайчик, протянул картонку:

— Гляди-ка, чего я нарисовал. Прибежала Пончик, замурлыкала:

— Уй вы мои хорошие. Уй вы мои сладкие. Давайте я вам куколку сделаю. Тебе солдатика? Хорошо, сделаю солдатика.

Даже комбат пришел. Постоял молча, подхватил парнишку на руки, сообщил Сафронову:

— Закончили ампутацию. Но к ней, пожалуй, не надо. С утра лучше. А о детишках позаботьтесь.

— Сделаем, товарищ капитан, — заверила из-за спины Сафронова Стома.

Это она опекала ребятишек. Даже ревновала к другим, рассиживаться никому не позволяла.

К Сафронову подошли двое — сержант и рядовой.

— Разрешите обратиться. — Сержант сделал шаг вперёд, расправил грудь. — Просьба у нас. В часть направить.

— Вы ж ранены.

— Воевать можем. Мстить фашистским гадам, — совсем не по уставу заговорил рядовой.

— Отпустить не могу. Раз уж сюда попали, мы должны вас вылечить.

Сержант козырнул. А рядовой заявил:

— Сбягу.

Вечером Люба доложила:

— Шести человек недосчитываемся.

Все обыскали. Всех проверили — шести человек действительно не было.

— Но как они могли? — удивился Сафронов.

— Порожняком, а что? — ответил Кубышкин.