Меж двух океанов

ВО ВЛАСТИ «ЮНАЙТЕД ФРУТ»

В небольшой комнате на третьем этаже доходного дома в предместье царил необычный порядок и покой. Утих стрекот двух пишущих машинок, редко прерывавшийся в последние дни. Со столов и стульев, с кроватей и пола исчезли груды блокнотов, почтовой бумаги, книг, проспектов, папок, карт и конвертов с сотнями негативов. В углу у двери аккуратно сложены сумки и чемоданы.

Зато этажом ниже — суматоха. Лидушка Шпалкова, жена представителя наших компаний в Панаме, просто не знает, за что раньше взяться. Четырехлетнему Иржику не хочется ложиться в постельку, настало самое время готовить киедли-кн, пиво «Праздрон» уже давно должно было стоять в холодильнике, а стол между тем все еще не накрыт. Через полчаса за ним соберутся несколько друзей на последний прощальный ужин.

Лишь вокруг дома, совершая неизменный цикл, с истинно полицейской докучливостью кружит и кружит знакомая нам полицейская машина, снабженная ранней. В последние дни и ночи она разорвала свой заколдованный крут, по пятам следуя за «татрой». А как только мы вернулись на стоянку перед домом, эта машина снова пустилась в свою круговерть, продиктованную запоздалым и несколько комичным страхом перед двумя путешествующими чехословаками. Ну что ж, по крайней мере сэкономим на охране. Пусть караулят наш автомобиль даром. До завтра. Выездные визы у нас в паспортах.

Время приближается к одиннадцати. Йожка Шпалек с плохо скрываемым умилением готовится преподнести главный сюрприз вечера — поставить новую грампластинку с записью детского хора Кюгна. Сюрприз для нас и для горстки наших панамских земляков, не побоявшихся прийти сюда.

Приятная гармония детских голосов сжимает горло и увлажняет глаза. Она проникает до глубины души и будит чувства, которые весь вечер прятались и заглушались разговорами и преднамеренным весельем.

Вдруг двери распахнулись настежь, и в них появилась группа вооруженных револьверами людей. В гражданском и в форме панамской полиции. Первым входит толстяк коротышка в белом полотняном костюме, в надвинутой на глаза шляпе, со свиным подбородком и лицом торговца.

— Yo soy juez nocturno de policia! — громко кричит он. — Я ночной судья полиции.

Вместе с хозяином Иожкой поднимаемся из-за стола.

— Мы не знали, что в этой стране практикуются ночные нападения на иностранцев. В других местах, бывает, и полиция стучится в дверь, прежде чем войти.

Толстяка это не сбило с толку.

— Вы сеньор Лиселка, вы сеньор Сигмунт, — размахивает он у нас перед глазами увеличенными фотографиями с наших паспортов. К слову сказать, работа технически выполнена отлично, надо отдать им должное. — А это сеньор Эспалек, хозяин квартиры. Прошу отдать ключи — от дверей, от шкафов, от вещей! Все вы пойдете со мной!

«Спокойствие, спокойствие, спокойствие, — стучит сердце, — этот коротышка ходит по тонкому льду: это провокация, и он прекрасно знает, что оснований для ареста у него нет и не может быть. Спокойствие, спокойствие!»

— Прежде всего мы хотели бы видеть ваши документы.

— Разве полицейской формы конвойных недостаточно?

— Предъявите ордер на арест!

— Прекратите пререкания, — ощетинивается толстяк. Шея у него багровеет, на лбу выступают капельки пота.

— Мы имеем специальные чехословацкие паспорта и официальные панамские визы. Вы нарушаете международные нормы.

— Мне до этого нет дела: Вы понимаете приказ? — голос у судьи сорвался, а за его спиной снова поднялись револьверы. Такой аргументации невозможно не понять. Мы хотим договориться по-чешски, но он обрывает нас на третьем слове:

— Говорите по-испански!

Нужно что-то предпринимать и — быстро.

— Послушайте, господин, мы принимаем к сведению, что в этой стране револьверы имеют больше силы, чем международные соглашения и панамские законы…

— Сеньор!

— Не перебивайте! стараемся мы говорить как можно спокойнее. — Мы принимаем также к сведению, что вы намерены произвести обыск наших вещей и квартиры нашего хозяина. Без нас. Это не обыск — дайте нам досказать! — это ночной налег. С вами пойдем мы двое и наш хозяин, сеньор Шпалек. Женщины и гости останутся здесь.

— У меня совершенно ясный приказ.

— Но у вас нет ордера. Или пойдем мы трое, или никто.

Судья с минуту беспомощно топчется на месте, потом

сдается.

— Vamos nucs! — Идемте!

В полумраке лестницы показались еще двое вооруженных револьверами, следующая пара дежурила у входа. Восемь человек. А у тротуара стояли две закрытые полицейские машины.

Через десять минут за нами опустилась тройная решетка панамской полицейской префектуры.

Мы плетемся по бесконечным коридорам и лестницам, охраняемые спереди и сзади. Ночной судья молчит, словно воды в рот набрал. Он даже не возбраняет нам говорить по-чешски.

В коридорах и за приоткрытыми дверьми помещений лежат вповалку десятки, а то и сотни полицейских. Шлепают карты, стучат кости, в углах валяются обтрепанные книжонки с шедеврами о Диком Западе. Гарнизон единственных в Панаме вооруженных сил, власти, за которой всегда последнее слово.

Конвойные впустили нас в просторную комнату. По углам здесь та же картина, что и в коридорах: люди в военной форме, не знающие, как убить время. У стены напротив двери с важным видом склонился над письменным столом офицер с золотыми погонами. Перед столом, прямо посреди комнаты, стоят три стула, а из двух углов помещения на них нацелены стволы тяжелых пулеметов. Великолепная режиссура!

Офицер встает, на лице его расплывается сладчайшая улыбка.

— Я майор Сатурнио Флорес, третий помощник начальника панамской полиции. Садитесь, пожалуйста, — и он с преувеличенным радушием пожимает нам руки.

Мы спокойно повторяем свой протест — совершенно формально; майор извиняется — также формально; фарс начинается. Полчаса отвечаем на вопросы, которые в тысяче вариантов уже слышали из уст репортеров, любопытствующих и автомобилистов-болельщиков всех трех частей света. Пора кончать всю эту комедию и идти отсыпаться.

— Майор, ответы на эти вопросы вы знаете из газет — вы же их читали, если заинтересовались нами. И знаете их из нашей корреспонденции, принятой и отосланной. Вам следовало бы поучить ваших почтовых чиновников. Они делают свое дело несколько дилетантски. Нож и цензурная печать были бы куда приличнее. И вообще почему вы приказали нас арестовать?

майор с минуту помолчал, поудобнее устроился в глубоком кресле и медленно прикурил сигарету.

— К сожалению, — говорит он, прячась за облако дыма, — я получил приказ свыше. Итак, приступим к делу. Каковы ваши дальнейшие планы?

— Они вам известны. Завтра утром мы выезжаем в Коста-Рику.

Майор еще раз пытается прикинуться заботливым.

— Но ведь Панама не имеет с Коста-Рикой сухопутного сообщения.

— Имеет, майор. Правда, о шоссе мы ке слышали, но между обеими странами есть железнодорожная линия. И в конце концов при необходимости мы, вероятно, найдем каботажное судно. В любом случае, вам известно из газет, что мы едем в Мексику.

— А затем намереваетесь в Соединенные Штаты? — спрашивает майор, наклоняясь над столом.

— Вы знаете, что Соединенные Штаты в общей сложности четыре раза отказывали нам в транзитных визах. Эго единственное из сорока государств, не считая Колумбии. Поэтому из Мексики мы вернемся домой.

Третий помощник начальника начинает резать слова, как бритвой:

— Итак, скажем точнее: вас действительно не интересует поездка в Соединенные Штаты?

— Простите, майор, но вам скорее следовало бы заниматься нашими планами в Панаме.

— Если так, то у меня было бы для вас иное предложение. Возвращайтесь в Южную Америку!

— А что нам там делать? Мы уже были там достаточно долго.

Флорес потерял самообладание. Резко поднялся и сунул руки в карманы:

— В таком случае садитесь на первый пароход и поезжайте в Европу!

— Благодарим за дружеский совет, майор, — спокойно отвечает Мирек, уверенный, что на этот раз Флорес зашел слишком далеко. — Но у нас имеется свой план путешествия. Разрабатывали мы его не на скорую руку и не в одну ночь, так что и менять не станем за одну ночь. Жаль, что вас так-мало информировали и ваш коллега из Кристобаля и офицеры-паспортисты с «Марко Поло». У вас с ними на редкость сходные взгляды на то, что нам следовало бы делать. А теперь просим вас ответить откровенно. Сколько времени нам придется сидеть тут?

— Это… это зависит от результатов обыска ваших вещей и от сообщения ночного судьи.

— Есть ли у вас еще какие-нибудь вопросы?

— Gracias, спасибо, достаточно.

Майор Сатурнио Флорес театрально закрыл папку с толстой стопкой бумаг, и вдруг лицо его принимает иное выражение, он удобно усаживается в кресле и приглушает голос.

— Прошу вас, забудьте теперь на время, что я майор полиции. Видимо, сеньора Эспалека особо заинтересует то, что у меня есть кофейные плантации. Что бы вы сказали о компенсации, например, за ваши автомобильные покрышки…

После полуночи в дверях появляется взмокший ночной судья. Почтительный поклон майору, минута приглушенного разговора — и майор отпускает нас, принося многочисленные извинения.

— Если позволите, вас отвезут на моей личной машине.

Дома было целое светопреставление.

— Нас заперли в пустой комнате, там, у вас, наверху, — пытается покороче рассказать о случившемся расстроенная

Лидушка. — У дверей выставили стражу. Внизу опустили жалюзи, закрыли на ключ двери и перерыли там буквально все, и ваши чемоданы тоже! Потом нас впустили обратно и, не сказав ни слова, уехали. Бандиты!

На следующий день мы все утро провели в полицейской префектуре, пробиваясь через заслон часовых, секретарей, отговорок и отказов, пока все же не вошли в кабинет по-лицей-президента, «сильного мужа Панамы», полковника Хосе Антонио Ремона. Он холодно выслушал наш протест и требование письменного извинения.

— Я признаю, что мои люди действовали не совсем тактично. Принести же вам извинения я могу лишь в устной форме. Очень сожалею, но у меня был приказ свыше.

И замолчал. Ибо сказал больше, чем намеревался.

По приказу свыше велел нас арестовать верховный командующий Панамы, человек, который вопреки результатам выборов посадил на президентское кресло своего кандидата. Начальник полиции в стране, не имеющей армии. Полковник Ремой действовал по приказу свыше!

Лишь спустя педелю после этого разговора мы поняли, в чем суть дела. Речь шла не только о провокации, шантаже и уговорах. Речь шла о большем. Спустя неделю во время работы мы обнаружили, что ночной судья похитил у нас часть дневников, записей и адресов.

После ряда странных и на первый взгляд случайных актов вмешательства из-за кулис это было первым открытым делом полиции. Чем же еще разнообразят наше путешествие режиссеры панамского фарса до того, как таможенники на нашей границе поставят нам в паспорта последнюю печать?

Вид карты был малоутешителен.

Мало утешала и та с трудом собранная информация, из которой мы кое-как составили себе представление о возможностях сухопутного сообщения с ближайшим соседом, Коста-Рикой.

Из всего этого бесспорным и не подвергающимся сомнению было лишь одно: по дороге туда не доехать.

Почему?

Потому, что дороги не существует.

— Можете попробовать поездом. Или морем, — говорили нам.

А менее остроумные добавляли:

— Не будь у вас автомобиля, можно было бы пойти пешком. Или еще на мулах. Это было бы наиболее надежно.

Действительно, мудрый совет. Дороже золота!

— Есть ли какое-нибудь водное сообщение из Пуэрто-Армуэльеса?

— И есть и нет. Когда как. Не воображайте, что там бог весть какой порт! Дорога к нему не ведет, она кончается в Давиде, и вам пришлось бы погрузить машину в вагон и проехать восемьдесят километров к морю. В Пуэрто-Армуэльесе перегружают одни бананы. В зависимости от этого и ходят туда пароходы. Иногда два в неделю, иногда один за месяц, а то и за три. Большего вам тут в Панаме никто ничего не скажет. И не поможет. Кого здесь интересует, кто и когда пошлет пароход за бананами в Пуэрто-Армуэльес? Ведь это такая даль! У черта на куличках!

От Панамы до Давида немногим меньше пятисот километров, расстояние, о котором в Южной Америке вообще не говорят. Если есть хоть какая-нибудь дорога, нажимают на газ, и — катись себе. Здесь же, в Панаме, полтысячи километров превращается в головоломку. Дорога на кран света! К черту на кулички!

— Ну ладно, если вам кажется иначе, испробуйте это. Поезжайте туда! В худшем случае вернетесь и сядете на пароход, идущий в Коста-Рику, прямо тут, в Панаме.

— Видите ли, машина все-таки создана для того, чтобы ездить на своих колесах, пока можно. Поэтому возвращаться мы не будем.

Первые сто двадцать километров бетонного шоссе мы уже знали по двукратной поездке в Эль Валье. Несколько пыльных селений, замученных зноем и засухой, отроги внутриконтинентальных девственных лесов, маленькие поля тростника и кукурузы в долинах, рощи банановых деревьев и кокосовых пальм, а за ними большие полузасохшие пастбища и кустарники. Такова в общих чертах пятая часть пути от Панамы до Давида.

Однако сплошным вопросом для нас были остающиеся триста восемьдесят километров. Дорожная карта вдруг вошла в роль Гарпагона. Ничего не показывает и ничего не говорит. Если вблизи от столицы на красную нитку бетонного шоссе были подряд нанизаны бусинки селений, то следующие длинные участки зияли пустотой. Большие белые места карты были прорезаны лишь пунктирной линией временной дороги.

Раскаленный воздух дрожит над выжженными прибрежными равнинами. Впервые за многие месяцы путевой дневник без дела лежит в сумке. Нечего записывать. Иногда мы подсчитываем высохшие русла поперечных речушек и ручьев, «текущих» с северных гор к берегам Тихого океана. Кое-где на юге поблескивает гладь моря. И снова долгие десятки километров под знойным небом. А как бы хотелось высунуть из окна руку in подставить ее под сточный желобок! Да куда там! Крыша раскалена, как утюг.

Мимо машины проползают усталые тени деревни Пененоме, потом, через часик, Агуадульсе, Сантьяго… Разве дело в названиях? Все эти кучки глинобитных построек похожи одна на другую. Крыши из соломы или оцинкованной жести, на площади два-три каменных дома — и опять вокруг лишь пекло голой сухой земли.

А когда у дороги, словно по волшебству, появляется пальмовый кустик или жидкая крона акации, нога невольно нажимает на педаль тормоза. Хоть на минутку бы лечь в тени, выбраться из-под раскаленной крыши, но подставляя при этом голову жаркому солнцу, закрыть утомленные глаза, вздремнуть, проспать пылающий полдень, но нет, нет! Взгляд падает на счетчик пройденного расстояния: до Давида еще две сотни. Мы должны быть там до сумерек.

Но что такое здесь двойка с двумя нулями за нею? На первом от Панамы участке это расстояние пронеслось бы за два с небольшим часа. На укатанной дороге, что сейчас шуршит под колесами, хватило бы пяти часов. Но она с каждым километром ухудшается. После полудня мы уже не рискуем делать свыше тридцати в час. И вдобавок ко всему еще прокол! Первый за четыре тысячи километров — и именно здесь

Изо всего у нас осталось в памяти под конец только два момента. Первый возвращает нас к тому месту за Санта-Кларой, где кончается асфальт. Красный свет над закрытым шлагбаумом, за которым, к нашему удивлению, не было ни рельсов, ни шпал. Это переезд, какой не часто и не везде встречался нам. Через некоторое время за шлагбаумом промчался спортивный самолет, красный свет погас, путь открывается. Пожалуйста, дорога на время дается автомобилям. Ибо, знайте, этот переезд сделали тут, скрестив дорогу и взлетную дорожку аэродрома.

А второй момент был предзнаменованием панамского края света. На горизонте, под угасающей вечерней зарей, показались робкие огоньки Давида, того далекого Давида, что находится у черта на куличках, и города, где нам придется решить трудную задачу на транспортный вакуум, так как за Давидом хоть и кончается свет, но тем не менее начинается Коста-Рика.

Утреннее солнце обрушивается зноем на невыспавшийся Давид. Оно будит ярким светом и в то же время наливает голову и тело свинцом сонной вялости.

Ориентироваться в таком пограничном городке ничуть не трудно. От мощеной главной улицы, застроенной одно- и двухэтажными домишками, крестообразно расходятся пыльные дороги, наполовину скрытые за утомленной зеленью небольших садов, и в конце теряются на окрестной равнине. Кажется, будто жизнь тут целый день дремлет. Только к вечеру улицы оживают, пробуждаясь, как и всюду в тропиках, со звездами на небе. Но здесь, в Давиде, упрятанная под поверхностью, течет и другая, более бурная жизнь. О ней можно судить по намекам в разговорах и по непомерно набитым складам, которых хватило бы для обеспечения двадцати, а то и пятидесяти таких городков.

Коста-Рика начинается в сорока километрах отсюда.

Давид, по всей вероятности, самая крупная в Центральной Америке перевалочная база контрабандистов. Именно это обстоятельство, облегчающее контрабандистам совершать свои сделки, и встало теперь перед нами китайской стеной.

Дело в том, что граница между Коста-Рикой и Панамой, рассекающая материк тремястами километрами от Атлантики на севере и до берегов Тихого океана на юге, представляет собой область без какой-либо дороги, достаточной для проезда хотя бы двуколки. Из Давида в горы уходит пограничное шоссе. Двадцать пять километров оно вьется на запад, а потом, километрах в пятнадцати от границы, будто испугавшись чего-то, поворачивает к северу. Шоссе переваливает через самую высокую седловину в вулканической гряде Чирики и там, где, казалось бы, беспрепятственно протянется до границы, вдруг обрывается в лесах.

Из Коста-Рики навстречу ему идет по другой горной гряде, Кордильера де Таламанка, асфальтовая дорога — приятно посмотреть! Но и та кончается, преодолев наиболее трудный подъем на высоте свыше трех тысяч метров над уровнем моря. Между обоими концами дорог лежит относительно доступная долина, изрезанная лишь реками и горными потоками. Это двести километров полной неизвестности, о которой знают только контрабандисты. Даже строители понимают, что землю здесь можно было бы резать, как масло, но их сюда пока еще никто не пустил. Й дороги нет.

Одна-единственная железнодорожная линия длиной в восемьдесят километров проходит от Давида до Пуэрто-Армуэльеса. Там согласно карте она кончается. Но это только на карте.

В действительности же в тех местах берет начало другая железная дорога, представляющая собственность компании «Чирики ланд комнани» — составной части североамериканского бананового концерна «Юнайтед фрут компани». Это частное супергосударство беспрепятственно прочертило рельсами приморскую равнину не только до границы Панамы, но и за ней, проложив их по территории Коста-Рики до порта Г'ольфито.

Мы спрашиваем жителей Давида, отчего у них еще нет дорожной связи с соседями. Одни пожимают плечами, другие, более разговорчивые, осторожно упоминают о банановой компании. Но что, скажите, общего у государственной границы и государственно» железной дороги с бананами?

Статистика панамской внешнем торговли без уверток говорит, что довольно много. Больше, чем этого требуется Панаме.

Целых восемьдесят пять процентов панамского экспорта составляет одна статья: бананы. А их единственным потребителем является банановая компания «Юнайтед фрут». Это означает, следовательно, что одна частная торговая компания Соединенных Штатов Америки владеет восемьюдесятью пятью процентами панамского экспорта, а также и значительной долей импорта и, стало быть, восемьюдесятью пятью процентами панамских валютных источников. Она распоряжается ими по своему усмотрению.

А так как Соединенные Штаты до сих пор не разрешили свободной… ну, конечно же, свободной Республике Панаме выпустить собственные банкноты и так как здесь имеют силу лишь американские доллары, то «Юнайтед фрут компани» держит в руках и панамский валютный рынок.

Кстати сказать, «Юнайтед фрут компани» вполне справляется и с остающимися пятнадцатью процентами панамского валютного рынка и, таким образом, держит экономику этой страны крепче, чем компания Панамского канала пли кто-либо иной. Стоит ли удивляться, что представление о Панаме, Коста-Рике, Никарагуа, Гондурасе, а отчасти и о Сальвадоре во всем мире затуманивается общим, не очень-то почетным титулом банановых республик. «Банановая империя» — такое название не более приятно, но оно ближе к истине.

В Давиде ни для кого не секрет, что губернатора провинции избирает и сажает на пост директор банановой компании. Конституционные органы, официально назначающие губернатора, еще никогда не противились скромным предложениям директоров «Юнайтед фрут», которые столь же любезно решают за них вопросы таможенных тарифов и инструкций. Всем абсолютно ясно, что делают они это но принципу «своя рубашка ближе к телу». «Чирики ланд компани» увеличивает свои прибыли всеми средствами. В пограничной области эта компания не забыла присоединить к банановой монополии также и монополию на сухопутный и морской транспорт. Благодаря единственно]'! железной дороге, строительство которой стоило сущий пустяк, она контролирует перевозки через границу как на панамской, так и на костариканской стороне.

Насколько выгодна эта монополия на несколько десятков километров рельсов, мы испытали на собственной шкуре.

В Давиде мы в конце концов перестали удивляться редкому единодушию панамских жителей в оценке положения и влияния Соединенных Штатов Америки на эту маленькую страну, лежащую между континентами. В самом деле, тут никому, буквально никому не приходит в голову серьезно отрицать тот факт, что Панамой правят американцы. Правят открыто и бесцеремонно. Но как они это делают?

Нам пришло на ум сравнить их со сторожем на детской площадке, который предоставляет малышам копаться в песке как им заблагорассудится. Они могут строить тоннели, делать пирожки, досыта играть в любую игру. Они даже могут выдумать правила игры, сели дело касается только игры. Но пусть попробуют что-нибудь выкинуть со сторожем! Дети знают, что хотя на нем красивая фуражка и он страдает ревматизмом, но у него есть еще и палка.

Правила игры тут совсем не сложные. Да и зачем им быть сложными в стране, где на территории в половину Чехословакии живет немногим больше восьмисот тысяч жителей? Большинство из них политикой не занимается уже потому, что просто не знает, что такое политика. Грамотное меньшинство населения также не заинтересовано принимать в игру остальных. Это те взрослые дети, которым хочется играть в игру по-своему. А к малышам они относятся лишь как к поклонникам и пешкам.

Но и грамотное меньшинство панамских граждан не особо лезет в политическую жизнь, так как у него и без того хватает дел, чтобы удержать душу в теле. Они еще не сознают, что повседневную жизнь нельзя отделить от политического строя государства, С их точки зрения, политика — это дело богатых, которым не сидится на месте. Мелкий землевладелец, ремесленник или рыбак, по существу, боится и бывает рад, когда заплатит налог и остается в покое.

Поэтому вся политическая жизнь Панамы вращается вокруг нескольких самых богатых семейств. Для них политика— крупный бизнес, ибо она приносит деньги и власть. Первое всегда, второе — время от времени.

Представители этих семейств ничем не рискуют, не ораторствуют, не пишут прокламации, не выдвигают кандидатур. Они лишь расставляют семейных часовых во все политические группировки.

Совершенно иначе обстоит дело с теми, кто хотя и не систематически, но зато часто сменяется в политическом созвездии Панамы, с теми, кто не желает оставаться в тени. Это не только президенты, бургомистры, префекты и судьи, но и целые группы людей, которые кормятся тем, что аплодируют своим светилам и надеждам. Когда в Панаме успешно совершается дворцовый переворот, начинаются должностные перемещения во всех учреждениях — от президентского дворца до почты, от директора до швейцара.

В соответствии с этим, разумеется, выглядит и их деятельность. Каждый, кто вместе со своим фаворитом занимает новый пост, знает, что на этом месте он продержится, может, два дня, а может, два года, но вряд ли дольше. Он знает, что размер его жалованья вообще не связан £ деятельностью. Место и должность — это вознаграждение за голос. Вы скажете, что здесь торгуют совестью? Что это неприкрытая коррупция? Зачем такие громкие слова? Ведь это же в Панаме!

Она молода и прелестна.

Она — секретарь директора страхового общества.

Она на редкость откровенна.

В Панаме она выглядит белой вороной, так как, принадлежа к высшему свету, работает в конторе. Ее отец был панамским дипломатом, а муж умер через год после женитьбы. На ее руках мать и дочка. Сколько времени она работает?

— Неполных два года. С того времени, как на пост опять вступил президент Ариас.

— А много служащих сменилось тогда?

— Почти все. Из мужчин остались лишь приверженцы Ариаса, пережившие его предыдущее падение. Вновь нанятые все являются его сторонниками.

— А женщины?

Сеньора Перес с явным смущением подбирает слова ответа.

— Как бы вам сказать… избирательное право у нас имеют только мужчины, женщинам при помощи политики в учреждение не попасть. А новые шефы ищут секретарш, готовых к определенным… скажем, уступкам. У меня было преимущество в том, что это место мне устроил влиятельный шурин, — поспешно прибавляет она с прямотой, исключающей какие бы то ни было подозрения.

— А в чем, простите за любопытство, заключается ваша работа?

— Собственно говоря, ни в чем. Я секретарь директора. Раньше я и не предполагала, как мало для этого нужно. Стенографии я не знаю, начала было учиться печатать на машинке, но бросила. Впрочем, никогда до этого я в канцелярии не работала, и место у меня не потому, что я в нем остро нуждалась. Работать ради заработка — это меня бы дискредитировало в глазах общества.

— Так зачем же вы ходите на службу?

— Там чудесный охлажденный воздух. В контору я прихожу к девяти, а в три уже дома. Как раз после самой сильной жары. За несколько этих часов я отвечу на телефонные звонки, запишу двадцать визитов, вскрою поступившую корреспонденцию, отдам на подпись оформленные письма и… вот и все.

Итак, труд ради заработка дискредитирует панамскую женщину. Но почему? Отчего на работу здесь смотрят свысока?

— Не все. Только белые женщины из высших общественных кругов, а их не так уж много. Поймите, каждая хочет выйти замуж. За бедняка она не пойдет, а богатый стыдится за женщину, которая работает. Слишком умную он не возьмет— боится за свой авторитет. И поэтому женщина этой категории старается одеваться лучше других, получить аттестат за среднюю школу и не очень обременять себя культурой. После замужества она оставляет домашнее хозяйство, доверив его индианке или метиске, о детях заботится няня, круг интересов со свадьбой не изменяется. Женщина продолжает интересоваться платьями и тем, что происходит в свете, а главное — завидует красоте и нарядам других…

Столь же трагикомичны судьбы политических личностей. Только один президент позволил себе здесь выпустить панамские денежные знаки с собственным портретом. Это был его последний президентский акт. Сторож на панамской детской площадке схватил палку, ибо эта игра уже запахла независимостью. Панамцы имеют право выпускать мелкие монеты даже с портретом конкистадора Бальбоа, казненного более четырех столетии назад, но в своей республике они могут расплачиваться лишь единственными деньгами: американскими долларами. Это основное правило игры. Пока оно выполняется, с президентского кресла падают, не расшибая себе лба.

Президент Ариас, бывший панамский консул в Гамбурге и, вероятно, потому страстный приверженец Третьей империи, до 1941 года осуществлял свои расистские теории на панамских китайцах. Под угрозой ареста и высылки он принуждал их продавать имущество своим политическим сторонникам по ценам, в десять раз меньшим действительной стоимости. Но вот разыгрались события Пирл-Харбора, и Соединенные Штаты вступили в войну. В те тревожные дни Ариас неблагоприятно выделялся на политической арене, находясь в столь чувствительном месте, каким был межокеанский канал. В одну прекрасную ночь над ним вдруг нависла угроза ареста. Полиция полечила приказ свыше. Тогда Ариас бежал из Панамы. Куда? Ну конечно же, в Соединенные Штаты Америки.

Бежал он… пешком.

Ему надо было только перейти улицу.

В Зоне канала он стал политическим эмигрантом, имеющим право убежища. И хотя Соединенные Штаты перестали интересоваться им как президентом, он тем не менее сделался запасным козырем.

Ариас ускользнул от панамской полиции, перейдя с одного тротуара на другой. И оттуда произносил пламенные политические речи — то с балкона отеля «Тиволи», этого традиционного прибежища павших президентов, то совершенно скромно— с тротуара через мостовую.

— Дорогие друзья! — трогательно ораторствовал он, жестом Цезаря указывая на фасады домов перед собой. — Вы только посмотрите, как страдает паша родина!

В 1948 году, спустя долгое время, были проведены президентские выборы. Подсчет голосов продолжался целых шесть месяцев. Американцы в Панаме даже пустили шутку, что при подобных темпах подсчета в Соединенных Штатах результаты выборов были бы объявлены в 2200 году. В итоге фиктивным большинством в тысячу двести голосов победил самый слабый кандидат. В президентский дворец его привезли прямо из тюрьмы.

Президент Роберто Чиари стоял у власти всего-навсего два дня. Его предшественнику Даниэлю Чанису хватило духу ненамного дольше. Мясная афера послужила декорацией его бесславному уходу. В конце 1949 года за пять дней здесь сменилось три президента, пока в президентское кресло не уселся четвертый, старый знакомый д-р Арнульфо Ариас, козырь из запасной колоды Соединенных Штатов Америки. Но и ему вскоре пришлось защищать свой пост во время весьма острой дискуссии, когда аргументы вылетали из стволов револьверов подходящего калибра. Похорон двух своих предшественников Ариас как президент уже не дождался. Он встал в длинный ряд преждевременно низложенных президентов. Ведь за последние пятьдесят лет Панама пережила их пятьдесят четыре.

С рассветом из Давида вышел поезд с коротеньким составом. Старомодный паровоз тащил за собой пять вагонов, двигаясь по пути, более чем на шестьдесят километров протянувшемуся к костариканской границе. Но там, откуда любой мальчишка мог добросить камнем почти до самой Коста-Рики. дорога, как назло, сворачивает на юг, к морю.

В сквозных вагонах без купе вместо окон деревянные жалюзи. Вероятно, у конструкторов было доброе намерение дать пассажирам тень и достаточное количество воздуха. Однако наш вагон напоминает скорее базар и парилку, нежели обычное средство сообщения. Людей сюда налезло видимо невидимо. любое свободное местечко у ног и на перекладинах под крышей забито узлами, корзинами, тюками, не позволяющими даже шевельнуться.

После каждой остановки через эту смесь узлов и людей локтями и коленями прокладывают себе путь от двери к двери три кондуктора. У них, наверное, железные нервы и опыт работы в цирке. Иначе вряд ли удалось бы объяснить, каким образом они пробиваются сквозь такую плотную массу тел. При этом они контролируют не только пассажиров, но и взаимно друг друга. Словно надсмотрщики, подстерегают они за спиной один другого и, не мешкая, набрасываются на каждого нового пассажира, чтобы вырвать у него из рук деньги за билет. Кто скорее? Надо думать, что они работают только за комиссионное вознаграждение. Любви к работодателю в этом решительно нет. Снова и снова окликают они пассажиров, уже давно купивших себе билеты, грызутся между собой и спорят, пока за ними не захлопнутся двери вагона. Но их голоса тонут в общем шуме и гаме. И хотя это кажется почти невероятным, тем не менее коллективная деятельность голосовых связок и локтей в вагоне растет с каждой новой деревней, где останавливается поезд. Еще скрипят тормоза, а снаружи уже протягиваются в окна детские руки с жареными «эмпанадас»— продолговатыми пирожками с куриным мясом, руки с бананами и апельсинами, руки с развевающимися веерами лотерейных билетов, с ведрами и кружками воды и кувшинами самодельного лимонада. Борьба за место внутри и снаружи не прекращается до отхода поезда. В стоящем вагоне можно задохнуться от спертого воздуха, пропитанного запахом пота и немытых людских тел.

Пока поезд набирает скорость, двое-трое ловких продавцов совершают немыслимое: втискиваются в вагон вместе со своим товаром. За два перегона они успевают протолкаться от одних дверей к другим, выходят на остановке и остаются ждать этого же поезда, когда он будет возвращаться в Давид. Счастливцы, у которых к вечеру все будет продано. А почему они не в школе?

— В школе, сеньор? — удивляется паренек с корзиной бананов, глядя на нас черными глазенками из-за потных спин. — Школа ведь в Давиде! У нас нет ни одной. Да и кто тогда станет зарабатывать деньги? — успевает он еще крикнуть через плечо, прежде чем скрыться за стеной тел.

А какая перемена произошла тем временем в пейзаже вдоль дороги! Сразу за Давидом от рельсов робко поползли щетинки зелени, измученные зноем тропического солнца и тщетно взывавшие хоть к капле воды. Весь этот край доживал последние дни засушливого периода, дожди должны были начаться не сегодня-завтра. А теперь поезд грохочет по морю растительности, в котором кое-где торчат лачуги рабочих банановых плантаций. Палисадники перед домами играют всеми красками цветов. А эти живые изгороди! Ведь природа здесь от избытка сил ломает свои собственные законы!

Ряды совершенно обычных трехметровых кольев, заостренных снизу и плоско срезанных сверху, чтобы их можно было забить в землю, — это наверняка материал для постройки хорошего забора. Но никогда им не прорасти!

Так может утверждать лишь тот, кто им разу не проехал от Давида до Пуэрто-Армуэльеса. Из таких кольев тут построены все заборы вокруг жилищ рабочих плантаций. Но этим кольям надо только дать освоиться на новом месте. Кажущееся мертвым дерево напьется живительных соков из плодороднейшей земли, через месяц выпустит первый листок, через год на его разбитой верхушке уже сидит зеленая шапка, забавная, как пучок волос у наших бабушек, а спустя два года вместо кольев здесь стоят сочные аллеи, заросшие и переплетенные ветвями от крон до самой земли.

Пуэрто-Армуэльес, морской порт на Тихом океане.

Как пышно звучит это! И как многообещающе! Тут же представляешь себе шумные причалы, около них ряды стоящих на якоре пароходов, на берегу лабиринт складов и лес подъемных кранов, муравейник портовых рабочих, лязг цепей, гудки сирен, свистки паровозов и звон буферов на путях.

Пуэрто-Армуэльес, морской порт на Тихом океане.

Словарь — первый попиратель традиций. Он сообщает, что «армуэлье» — это лебеда, сорняк. Остальные розовые представления рассеиваются в тот момент, когда поезд выгружает нас возле домишки, сложенного в полкпрпича, — главного и единственного вокзала в сотне метров от берега. Кондуктор сам переводит стрелку, и поезд, грохоча, отправляется на север, в Давид. Волна суматохи спадает, пассажиры досказывают начатую историю и не спеша по одному, по двое уходят в селение. В тишине станции издалека слышатся надтреснутые звуки патефона, скрашенные шумом прибоя.

Перед нами сбившиеся в кучку одноэтажные деревянные дома, разделенные немощеными улицами без тротуаров. Одинокий ржавый рельс торчит над морем с развалившегося деревянного причала недалеко от станции. А в стороне прячутся за старой насыпью пять кабаков и публичных домов с размытыми дождем рекламами своего «товара» на дощатом фасаде.

Справа от селения тянутся свалки и заросшие сорняками поля — единственное место Пуэрто-Армуэльеса, уважающее свое роковое название. А где-то вдалеке, за участками с грудами отбросов, поднимаются стены железнодорожных мастерских и современных здании, приспособленных к тропическому климату и наполовину скрытых в зелени садов. Это вторая часть Пуэрто-Армуэльеса, выстроенная на территории «Юнайтед фрут компани» и строго отделенная от панамской деревни. В пространстве между обеими половинами этого населенного пункта нет ни души. Пуэрто-Армуэльес — это два мира, не признающих друг друга. Запыленная и пропотевшая деревня панамцев явно прозябает здесь, на окраине главного города панамской провинции в американском государстве «Юнайтед фрут».

Мы направились в беднейшую часть Пуэрто-Армуэльеса, туда, куда вели нас наши величайшие надежды. Это был небольшой запущенный парк прямо против современной бетонной дамбы, выбегающей в море. Другого пригодного к использованию мола в порту не было, но и здесь было пусто. Только старик сторож клевал носом под навесом вагонных весов.

В зелени парка мы, наконец, обнаружили большую деревянную постройку с надписью «Capitania del puerto». Управление порта. Если нам вообще кто-нибудь сможет сказать о пароходе, идущем в Коста-Рику, так это может быть только здесь.

Молодой чиновник в комбинезоне — воплощение дружеской любезности.

— Информацию? С превеликой радостью! Спрашивайте что угодно, я рад помочь вам. Но здесь, в Армуэльесе, интересного мало.

— Речь идет не об этом, дорогой. Нам нужно попасть в Коста-Рику. С легковой автомашиной.

Вероятно, этим заявлением мы произвели на него большее впечатление, чем оно того стоило.

— Рог Dios! — развел руками чиновник. — Что это вам взбрело в голову? Здесь, в Армуэльесе!

— Разве тут нет морского сообщения с портом Гольфито? Или с Пунтаренасом?

— Да, есть, раза три в год каботажными судами. Но вам пришлось бы ждать и ждать: следующее придет не раньше чем через два месяца, пока не достанет груза, понимаете?

— А как обстоит дело с банановыми пароходами? — цепляемся мы за соломинку надежды.

— Они приходят сюда чаще, правда. Но, погрузив бананы, отправляются прямо туда, откуда приехали вы, и через Панамский канал идут дальше, в Соединенные Штаты. И все они принадлежат компании, так что мне тут не о чем говорить. Очень сожалею, но но этому вопросу вам следует обратиться в «Юнайтед фрут», иначе вы отсюда не выберетесь. Разве что если вернуться в Панаму и сесть на какой-нибудь большой пароход, идущий прямо в Коста-Рику.

— А железная дорога? — робко спрашиваем напоследок. — Линия компании до Гольфито?

— Там со мной не считаются. Компания не возит ничего другого, кроме бананов, понятное дело! Конечно, раз вы пока проиграли, вам терять нечего. Попытайтесь у них, может, повезет.

Поистине оставался единственный выход из положения: войти в клетку со львамй. И хотя от границы Соединенных Штатов нас отделяла тысяча километров, дальнейшая судьба нашего путешествия зависела только от волн американцев.

Гладкая лента асфальта за воротами американского Пуэрто-Армуэльеса вьется среди опрятного английского газона, который даже сейчас, в самый засушливый период года, ежедневно поглощает тонны волы: из гидрантов. Вместо деревянных кот рок панамских соседей тут везде легкие здания из железобетона, вместо жалких лачуг — отлично оборудованные виллы в палитре цветущих садов.

После неизбежного ожидания, из чего нам следовало понять, что мы здесь не очень желанные гости, входим в кабинет директора компании. С первого же момента стало ясно, что этот сухощавый заносчивый господин в белом знал о нас гораздо больше, чем мог прочесть в фоторепортажах панамских газет. Разумеется, знал он также и о том, что наш приход касался дороги в Коста-Рику, этого ключа к дверям остальных банановых республик Центральной Америки. Мы были готовы к деловым переговорам и к простому, недвусмысленному отказу. Однако господин директор решил поступить иначе. Он долго оттачивал свое остроумие смесью колких вопросов, ядовитых замечаний и многозначительных пауз. Каждым своим словом, каждым жестом он давал нам понять, что сейчас решает он, поедем мы дальше или нет.

Но вскоре из его игры в котики-мышки улетучилось все остроумие, оставив лишь кисловатый привкус самоуверенной надменности. Настало время брать быка за рога.

— Мистер Холкомб, мы просим вас об одном — дать согласие на перевозку нашей машины по железной дороге компании до Гольфито за полное возмещение расходов.

— Насколько мне известно, у вас в Панаме были какие-то неприятности, — продолжает директор, как бы не расслышав. — Вероятно, при данных обстоятельствах вам не благоприятствует климат Центральной Америки. А каков же… гм… план вашего путешествия?

— Мы опубликовали его в панамской печати: проезд по Центральной Америке до Мексики и оттуда возвращение домой, в Чехословакию.

— Скажите пожалуйста, в Чехословакию! — господин

Холкомб делает вид, будто ничем иным мы его больше изумить не могли. И затем как бы надевает маску судебного следователя: — А каковы ваши политические убеждения?

— Они определенно будут расходиться с вашими. Но сейчас речь идет о вагоне до Гольфито. Костариканские власти весьма любезно разрешили нам проезд. У нас даже имеются визы во все центральноамериканские республики. Если вас это интересует, вот паспорта.

Он медленно перелистывает их, бросая на нас исподлобья мрачные взгляды.

— Так вы были еще и в Африке! Интересно. Очень интересно! Well,но вернемся к вашему делу, — он неожиданно выпрямился и нервно постучал корешком паспорта по столу. — Я должен еще переговорить об этом с костариканским коллегой. На границе Панамы мои полномочия кончаются. Я позвоню в Гольфито. Можете справиться завтра.

— Хорошо, мы позвоним из Давида. Благодарим за прием, — прощаемся мы в полном смятении. Первый раунд не принес нам победы. В тот же вечер мы вернулись в Давид.

А рано утром звоним директору «Юнайтед фрут» в Пуэр-то-Армуэльес.

— Директор Холкомб не отвечает. Позвоните попозже!

Звоним в десять. У директора еще нет для нас известий.

— Подождите до полудня.

Третий раз мы стоим в кабине переговорного пункта. Наконец в трубке раздается знакомый голос.

— Мистер Холкомб? Good afternoon. Вы можете дать нам обещанное известие о дороге до Коста-Рики?

— A-а, это опять вы? — не изменил он себе далее на расстоянии. — Позвоните к вечеру.

И в телефоне щелкнуло.

— Послушай, Юрко, так мы будем звонить по десять раз в день до скончания века. Едем либо в Панаму, либо в Пуэрто-Армуэльес, но с «татрой». Ждать здесь, в Давиде, не имеет смысла.

— Завтра утром отходит в порт товарным поезд. Вечером погрузим машину, покараулим по очереди, а утром поедем.

— Мирек, это же совсем не Пуэрто-Армуэльес! Какой-то сумасшедший дом!

— И у мола стоит пароход! Он должен был прийти сегодня ночью.

За эти два дня с портом произошли удивительные превращения. Улицы селения опустели, словно их вымели. Вся жизнь кипела возле единственного бетонного мола, у которого покачивался большой океанский пароход. Под крапами карманных транспортеров на молу стояли два состава специальных товарных вагонов, доверху заваленных зелеными гроздьями бананов. А на запасном пути, готовый сменить их, дожидался третий поезд с бананами. На первый взгляд казалось, что тут творится невообразимая суматоха, но немного погодя мы начинаем вникать в эту карусель людей, механизмов и бананов.

Двое рабочих из вагона накладывают огромные гроздья на плечи другим, которые цепочкой переносят их от путей к кранам. Вдоль бегущей рысцой очереди грузчиков тянется иная, покороче. В начале ее, прямо у вагона, стоит рабочий с мачете. Он отсекает засохший конец банановой грозди почти на лету, у самого носа товарища. Около него руководит всей работой начальник погрузки, за ним два приемщика определяют величину и качество гроздей и сортируют их на три категории. Следующие подсчитывают их показания ка счетах. В конце двое рабочих осторожно снимают гроздья с плеч грузчиков и вкладывают их в брезентовые карманы бананового транспортера, подвешенного на сложном кране. Собственно, это бесконечная лента глубоких карманов, сшитых по мерке с самых больших гроздей. Коленчатый транспортер переносит бананы через грузовой люк непосредственно на пароход. Только одно это судно, которое завтра отправится в Соединенные Штаты, поглотит четыреста вагонов бананового груза.

По лицам и голым спинам рабочих струится пот. Каждая гроздь весит от сорока до шестидесяти килограммов. А ее нужно бегом перетащить от вагона к подъемнику, чтобы транспортер не работал вхолостую. Солнце ни на секунду не щадит людей. Не выдерживаешь? Уходи, десятки других ждут вон там, у загородки.

За час грузчик зарабатывает здесь двадцать пять центов. Четверть доллара. Прибытие парохода всегда означает для жителей Пуэрто-Армуэльеса неплохой заработок. Кому улыбнется счастье и кто попадет на мол, трудится до изнеможения. Он урвет для себя столько рабочих часов, сколько выдержит. Пароход уйдет, и грузчики станут ждать нового много-много дней, а то и недель.

В десять часов вечера на запасные пути уходит шестой порожний поезд. В скрип и лязг тросов, кранов и тормозов врывается рев пароходной сирены. Часовой перерыв. Все живое сломя голову мчится в харчевню за миской риса, фасоли и куском мяса. И за чашкой черного кофе. Через четверть часа к нам на кучу отброшенных в сторону банановых листьев подсаживаются один за другим усталые рабочие. Они набираются сил, курят, допивают кофе, охотно вступают в разговор.

— Сколько за одну гроздь? Мелкому хозяину здесь, в окрестностях, компания платит двадцать, иногда тридцать центов. За самый лучший товар — сорок, но в такой грозди должно быть по крайней мере сто восемьдесят бананов.

На собственных плантациях компании, откуда привозится сюда подавляющая часть панамского урожая, закупочные цены такие же — в среднем четверть доллара. За гроздь, погруженную на пароход, «Юнайтед фрут компани» платит своему здешнему филиалу «Чирики ланд К⁰» примерно доллар с четвертью. Местный транспорт, плата грузчикам, администрации филиала и надлежащая прибыль составляют в сумме доллар. Это в четыре раза больше того, во что обошлось производство на плантации.

Итак, на пароходе гроздь бананов стоит доллар с четвертью.

А тремя днями позже в американском порту за ту же самую гроздь компания получит от пятнадцати до двадцати долларов. В двенадцать, в шестнадцать раз больше! А много ли уйдет из этого за перевозку по морю?

Эти огромные прибыли выросли не сами по себе. Их создала в совершенстве организованная и контролируемая монополия на закупки, транспортировку и продажу. Поэтому «Юнайтед фрут компани» в своих, истинно своих банановых республиках Центральной Америки не нуждается в государственных транспортных средствах там, где бананы разводятся на больших площадях. Именно в монополии компании на транспорт и лежал ключ к нашему тупику на границах Панамы и Коста-Рики.

Через день после приезда мы вновь предстали перед директором панамской полиции.

— Так что, вы привезли с собой машину?

— А это все равно — ждать в Давиде или здесь. Мы готовы погрузиться и любое время и без каких-либо затруднении.

Из хода последующего разговора стало ясно, что мы в значительной мере испортили настроение господину директору, заглянув в калькуляцию компании. То, что мы узнали в порту, действовало безошибочно. Господин директор не может нам приказать вернуться в Давид или в Панаму. Но и в Пуэрто-Армуэльесе ему решительно не хочется видеть нас. И тогда все пошло как по маслу.

— Завтра мы отвезем вас в Гольфито. Как частная компания мы не имеем права взимать транспортные сборы, но вы заплатите нам десять дочлароз за пользование погрузочной платформой. Машину погрузите сами. Мы ни за что не отвечаем.

И хотя нам будет предоставлена платформа государственной железно)»! дороги, та самая, на которую мы несколько часов назад съехали из вагона панамской дороги, мы с радостью подписываем чек. Наконец-то путь из Панамы свободен.

А будет ли свободен путь в Коста-Рику?

— Еще немножко! Осторожно! — командует Мнрек, стоя на железнодорожной платформе. — Чуть влево, еще метр, полметра, стоп, — и он поднимает обе руки.

Мотор «татры» замолк, осталось только включить низшую передач}', дотянуть тормоза, заклинить колеса и привязать машину к стальным скобам на краях платформы. И распрощаться с негостеприимным портом. Директор компании лас несколько удивил, заявив, что не имеет права взимать транспортные сборы. Отчего бы компании не осуществлять перевозки по тарифам соседней панамской железной дороги? «Заплатите нам всего десять долларов за пользование погрузочной платформой», — сказал нам Холкомб. Ладно! Панамской железной дороге за восемьдесят три километра мы заплатили восемнадцать долларов. Частная линия американской компании перевезет нас даром, за вычетом погрузки машины, которую мы произвели сами. А почему бы и не Еычесть?

Но во всем этом была своя загвоздка.

На территории Коста-Рики нужно было перегрузить «татру» с платформы на платформу, так как там кончается панамская линия и начинается коста-риканская, тоже собственность компании, но с иной шириной колеи. На каких условиях нас доставят в Гольфито? Распоряжение директора говорит ясно: «Если для перегрузки машины вы воспользуетесь нашим краном, то заплатите восемьдесят долларов. Разумеется, вашим правом остается одолжить на строительстве досок, заплатить рабочим и все провести самостоятельно».

Со страхом пересчитываем иссякающий запас валюты. Но другого выхода нет. Это будет означать для нас несколько дней на воде и бананах и несколько ночей под открытым небом, пока наш бюджет не войдет в норму. В Коста-Рику мы попасть обязаны.

Прицепив платформу с «татрой» к вагонам, дизельный локомотив набрал скорость. А вскоре рельсы разрезали надвое бесконечный простор зелени. Мы в царстве бананов.

Километр за километром пробегают по обеим сторонам пути сплошные, безлюдные, нескончаемые плантации. Бананы, бананы, квадратные километры бананов. Иногда над огромными плавниками бахромчатых листьев промелькнет одинокая постройка, от главного пути уйдет в просеку ветка — и снова смыкаются стены бананов, подступая к самым рельсам.

Полтора часа трясемся мы на поезде, идущем со скоростью улитки. Наконец вдалеке показались побеленные стены деревянного дома. Машинист высунулся из окна.

— La frontera! Граница! Вон там Косга-Рпка! — пытается он перекричать грохот дизеля.

Итак, мы на границе. На странной границе.

Нам вспоминается, как два года назад мы переезжали по болотистым зарослям из Сомали в Кению. Всюду непроходимые дебри: там — дикий буш, здесь — банановые плантации. На границе столб с дощечкой и двумя указывающими в разные стороны стрелками. Там на них были облупившиеся надписи: «Somaliland — Kenya». Здесь горят на солнце названия двух американских республик: «Panama — Costa pica».

И там и здесь эти надписи сделаны только для того, чтобы хоть что-нибудь да было. Тогда на Сомали и Кении лежала тень британской короны, которая не принимает в расчет границы в Восточной Африке. Пограничная линия между Панамой и Коста-Рикой имеет силу для всех простых смертных, а также для правительств обеих республик. Для компании «Юнайтед фрут» это пустая формальность. Ее банановое царство раскинулось по обеим сторонам границы. Здесь, на этом единственном сухопутном переходе из одной республики в другую, даже полы пограничного домика, кстати сказать — общего для таможенников и солдат обеих стран, приспособлены к интересам компании. Они уложены на сваях, по высоте точно совпадающих с полом вагонов. Подойти к домику можно только по железной дороге, а войти в него — с платформы. Панамские и костариканские власти просто приняли к сведению, что нельзя перейти границу иначе, как по полотну частной линии банановой компании, а следовательно, под ее контролем и с ее разрешения.

Таможенные формальности были и в самом деле одними формальностями. Компания уже решила вопрос с нами, а мы и здесь и там — на ее территории.

Рокот мотора локомотива опять разносится над плантациями. Нам долго приходится убеждать себя, что мы уже в Коста-Рике.

Спустя час из зеленого моря банановых деревьев навстречу нам выбежала другая, более широкая колея и присоединилась к нашей. В конце ее стояло несколько платформ, и возле них группа рабочих, которые забивали в землю сваи будущей перевалочной станции. Поодаль торчала стрела старенького парового крана. Больше тонны он не поднимает, и доверить ему «татру» мы не могли.

Старший над рабочими-строителями только рукой махнул:

— И думать нечего! Два часа будем растапливать котел, а в итоге все это опрокинется. Мучачос, давайте сюда доски!

Двадцать пар рук вскоре соединили обе платформы настилом из свободно положенных досок. Места мало, и мы сумели въехать на соседнюю платформу лишь наиболее тяжелой задней частью машины. Рабочие взялись за передний буфер и рывками переставляют передние колеса каждый раз на четверть метра, пока они не встают точно посреди платформы.

— Готово, сеньор! — говорит старший, вытирая спину насквозь пропотевшей майкой.

— Спасибо. Что мы должны за это?

— Разве это так важно? — пожимает он плечами, засунул руки в карманы. — Давайте, сколько хотите.

Каждому по доллару, как грузчикам в порту за четыре часа работы. Обоюдное удовлетворение, смех, пожелания счастливого пути.

Второй раз наш маленький поезд погрузился в банановый мир. Но влажный воздух вскоре выдал близость моря. Мы постепенно готовились к выгрузке в костариканском Гольфито, как вдруг к нам подошел главный кондуктор и тронул за плечо.

— Минутку, я должен получить с вас восемьдесят пять долларов.

От изумления мы не знали, что и ответить. Восемьдесят пять долларов! За что?

— Да, это стоит восемьдесят пять, — продолжал настаивать главный кондуктор. — Вот вам черным по белому приказ директора из Гольфито.

Под названием компании шел весьма недвусмысленный текст: «Машину «татру» с чехословацким опознавательным знаком и под номером Р19720 выгрузить в Гольфито и выдать владельцам только после уплаты ими суммы в восемьдесят пять долларов. В случае, если эта сумма не будет уплачена, задержать машину на платформе, не выгружая, и взыскать полностью за задержку и простой». Подпись директора.

— Ведь мы же ясно договорились в Пуэрто-Армуэльесе. Восемьдесят пять долларов, если нам поможет подъемный кран. Но машину мы погрузили сами при содействии рабочих и им тоже заплатили. Это явное недоразумение.

— Не знаю, но вы поймите, что у меня документ. Вы же не хотите, чтобы ради вас я лишился места.

В Гольфито мы бежим прямо к станционному телефону. После долгого ожидания послышался высокомерный голос директора:

— Говорит Сандерсон. Что вам нужно?

— По вашему указанию мы получили платформу и доехали до Гольфито. А здесь на вашем вокзале с нас требуют восемьдесят пять долларов. Согласно договоренности мы должны были платить только в том случае, если бы воспользовались вашим…

— Это меня не интересует! Платформу с машиной поставят на разгрузку, когда заплатите.

— Когда мы можем переговорить с вами лично?

— Сегодня у меня времени нет. Завтра воскресенье, и я илу в церковь. В понедельник неприемный день. А платформа нам понадобится до вторника.

После этого в трубке что-то щелкнуло, и наступила тишина. В ушах у нас еще звучат вчерашние слова Холкомба: «Заплатите десять долларов за пользование погрузочной платформой. Взимать транспортные сборы мы не имеем права».

Вместо десяти долларов за сорок километров нам придется отдать больше ста. и мы застрянем в этой ловушке. Как же добраться от Гольфито до Пунтаренаса, где только и начинается проезжая дорога?

Директор Сандерсон знал это лучше нас. Пока мы находились на панамской стороне, у нас была возможность отступления. Там сохраняли хоть видимость порядочности. В Гольфито маски были сброшены. Мы оказались лицом к лицу с шайкой вымогателей.