Мой-мой

Глава 41. НА ПУШКИНСКОЙ. ГАЛЕРЕЯ "БОРЕЙ". УДАЧНЫЙ ОБМЕН ДЕНЕГ.

Снег, начавшийся три дня тому назад, все еще продолжает идти. Мы идем с Элизой Саламанкой, взявшей меня под руку и крепко ко мне прижимающейся, впереди, то и дело оглядываясь на идущих сзади Хайдольфа и Кристину с Сергеем, боясь их потерять. На расстоянии трех-пяти метров уже почти ничего не видно. Будилов с нами идти отказался, хотя там должна быть выставлена одна его картина, обещая подойти попозже сразу в "Борей". Он не любит Пушкинскую, хотя раньше он был там в числе сквотеров, впервые этот дом занявших.

Не та теперь Пушкинская, что была когда-то. И нет там больше ни гениальных художников, ни писающих во дворе женщин. А идущая рядом со мной Элиза из Гамбурга, рассказывает мне о себе. О том, что папа у нее испанец из города Саламанка, а мама немка, и что полное имя ее – Патриция Анна Мария Сесилия Ариадна Фернанда Кончетта Стефанида Фелисия Лилианна Сильвия Элиза де Саламанка.

Я требую, чтобы она повторяла ее полное имя так долго, пока мне не удастся запомнить его полностью, а когда это, наконец, удается, учусь произносить его быстро и на одном дыхании – Патрицияаннамариясесилияариаднафернандакончеттастефанида фелисиялилианнасильвияэлизадесаламанка. Это трудно еще потому, что из-за ветра почти ничего не слышно, и мы общаемся, выкрикивая слова друг другу в уши.

Профессия у Элизы редкая, она – клоунесса. Вместе с другой девушкой-клоунессой они выступают со своими программами и уже объехали почти весь мир. В России они тоже хотят выступить, но пока Элиза здесь просто в гостях. Надо признаться, что у меня еще ни разу в жизни не было женщины-клоунессы, и я прикидываю возможные варианты, как я мог бы заполучить Элизу в постель. Очень хочется, чтобы она меня там насмешила.

На Пушкинской на выставке Благодатова раздают пиво. Благодатов жмет мне руку, и я коротко представляю ему своих спутников. Он – свой человек, он ходит по выставкам и умеет их открывать. У Будилова на чердаке он открывал выставки галереи "Дупло". Он в курсе культурной жизни, знает художников и собирает картины. Денег у Благодатова нет, поэтому картины ему дарят, зная, как он любит живопись, и что они у него будут в полной сохранности.

Вернисаж бурлит, и я встречаю еще многих знакомых, мною давно не виданных. Вот ко мне подходит маленький обходительный Семен Левин, он пишет диссертацию о Фридрихе Ницше на философском факультете университета, а еще он пишет для журнала "НоМИ". Прошлым летом он брал у меня интервью, так, впрочем, нигде и не опубликованное. Журнал "НоМИ" или полностью – "Новый Мир Искусств" – питерский журнал по искусству. Выглядит он вполне респектабельно – толстым и глянцевым.

Сейчас Семен хочет, чтобы я рассказал ему о Хайдольфе и снова дал какое-нибудь интервью. Я человек не злой, поэтому даю ему шанс вместе со своим номером телефона. На выставке много немцев. То тут, то там я слышу немецкую речь. Одна из немок дает мне приглашение-флаер на показ своих слайдов здесь же, на Пушкинской в четверг 19-го апреля, может сходить? Зовут ее Катарина Венцель. Она говорит по-русски.

– Катарина, чем ты занимаешься?

– Я работаю в немецком консульстве.

А Хайдольф уже с кем-то познакомился и что-то кому-то горячо объясняет, окруженный толпою спонтанных слушателей, но нам надо двигаться дальше, и я хитрым маневром пробиваюсь к нему и с боем вывожу его из русского окружения. Собрав всех остальных, мы снова уходим в пургу. И снова прижимается ко мне клоунесса Элиза, а сзади по нашему свежему следу бредут Хайдольф и Кристина с Сергеем.

На Невском проспекте мы их все же теряем. Возвращаемся назад, идем вперед – но бесполезно. Тогда мы останавливаемся на углу Невского и Литейного и ждем, оглядываясь по сторонам, до те пор, пока из порыва пурги к нам не выскакивает восторженный Хайдольф.

– Толстой, – кричит он мне через ветер, уносящий обрывки его слов под колеса буксующего троллейбуса, – мне дали слишком много денег! Я заходил в банк и поменял свою последнюю тысячу шиллингов.

– Не может такого быть, – уверенно кричу я.

– Толстой, но мне дали семнадцать тысяч! – с этими криками он вынимает из кармана брюк несколько крест накрест перетянутых бумажными банковскими ленточками пачек самых, что ни наесть настоящих русских денег.

– Да, похоже, тебе по ошибке дали в десять раз больше! Ну, давай, прячь обратно – разберемся потом.

– Элиза, мы сегодня гуляем! – радостно подпрыгивая, прокрикивает

Хайдольф.

– А где остальные?

Сергея с Кристиной мы находим в "Борее", они уже там и заказали чай.

– Давайте, не будем мешать Сергею, – предлагаю я, – и сядем за столик с девушкой.

Девушка ничего не имеет против. Мы садимся.

– Простите, хочу представить вам известного архитектора!

– Ой, а я – архитектурная журналистка. Анна Воронова, очень приятно!

– А, вот вы где! – неожиданно подскакивает к нам сзади Будилов. -

Ну, что – видели мою картину? Понравилась, а?

– Супер! Твоя картина была всем картинам картина, а где же видеопоказ?

– Здесь, в соседней комнатке. Я уже видел Рэту.

Рэта разодета в пух и прах по случаю презентации своих фильмов. Все обставлено очень основательно и торжественно. Фильмы будут показываться не на обычном борейском телевизоре, а на раздвижном солидном экране при помощи специально выделенного для столь важной презентации Финским культурным центром в Санкт-Петербурге видео-проектора. Публики не много, но есть.

– Я уже видел ее предыдущие фильмы. Они страшно депрессивные, – шепчет мне в ухо Будилов, – ты сам сейчас увидишь. Фильмы Рэты депрессивны, как и сама Рэта.

– И сколько это все удовольствие продлится?

– Она сказала мне, что самый короткий фильм – одна минута, а самый длинный – двадцать. Всех фильмов пять. Вот и считай. Минут сорок, думаю, будет.

Хорошо, что Хайдольф остался общаться с Анной Вороновой. Фильмы и вправду тяжелые. Их главные герои – мужчина-проститутка Вадим и сама Рэта. Вадим – мелкий, вертлявый, прыщавый нарком, которому Рэта платит за то, что он ее периодически поябывает.

В коридоре Театральной Академии на Моховой бегают и кучкуются студенты. Нам кто-то любезно указывает, куда идти. К сожалению, прекрасный учебный театр Академии до сих пор на ремонте, и спектакль состоится в одной из студий. Мы протискиваемся внутрь, но мест уже нет, студенты, друзья и родители студентов стоят, сидят и висят где только возможно.

– Место австрийскому профессору! – угрожающе шепчу я и, словно по мановению волшебной палочки, нам освобождают место на ящике-подиуме, предупредительно ужимаясь в стороны, какие-то люди.

Дипломная постановка "Трех сестер" – сплошная душная станиславщина. Русский театр интересен тем, что он остановился в своем развитии. Он законсервирован, как банка дачных грибов, забытых в чулане и уже давно несъедобных.

Но Каролина божественна. В длинном старинном платье, с заколотыми наверх светлыми волосами, она действительно похожа на чеховскую Машу. Она стоит, накинув на плечи большой русский платок и скрестив на груди руки. Она беседует о том, и о сем, она серьезна и рассудительна. И мне больше всего хочется – задрать ей юбку где-нибудь в темном углу сцены, и поступить с ней там не совсем по-чеховски.

Сладко мечтая, я расслабленно даю волю своим безудержным фантазиям, пока волна нахлынувших воспоминаний не уносит меня в прошлое на два года назад, когда у меня была Надин – скромная немецкая девушка, окончившая берлинскую Академию Искусств по классу театрального костюма.

Надин Мейстер проходила тогда практику в венском Академическом театре, и я навещал ее там, в завешанных зеркалами и лампами костюмерных мастерских и хранилищах, чтобы, переодевшись в очередного героя, делать с ней то, что не покажут на сцене. Я старался компенсировать, уравновесить исторически нарушенное равновесие театра, внося свои коррективы в застывшую мертвую классику.

На землю меня опускает фраза. Замечу к месту, что слово – это самая страшная сила, способная поднимать и опускать человека со всеми его эмоциями и потребностями. Бойтесь слова – оно было в начале, а конца ему не предвидится! В слове – оружие и защита, любовь и ненависть, жизнь, смерть и бессмертие.

"Черт побери!" – думаю я. – "Как же это ее угораздило так проколоться? И неужели нельзя было вообще обойти это место, как бы забыть, или просто выбросить фразу! Но сказать это чертово – "Тшорт побъери!" на дипломном спектакле – это же, черт побери, действительно непростительно".

Не в силах сдержать смех, я хихикаю, но народ сдержан. Почему немцы никогда, как бы они ни старались, не могут правильно выговорить "черт побери"? Тем более Каролина, которая, как я выяснил у нее во время возлияний в "Лагидзе", вообще родом из остзейских немцев и до восьми лет жила в Риге, пока ее семья не эмигрировала в Германию, поэтому-то она так хорошо и говорит по-русски. Странно и удивительно. Но когда же конец?

В перерыв мы оттягиваемся к Будилову, чтобы там оттянуться. С Каролиной и клоунессой договариваемся встретиться после спектакля. У Будилова Хайдольф достает из карманов деньги – несколько толстых внушительных пачек по 100, по 50 и по10 рублей.

– Толстой, теперь я буду бояться, что завтра меня арестуют в аэропорту. Ведь во время обмена они смотрели мой паспорт, и даже занесли данные, – говорит он.

– Может, их лучше вернуть? Представляете, если эту сумму вычтут с кассира? – замечает Будилов.

– Хайдольф, дай посмотреть квитанцию! Так, это компьютерная распечатка. Все верно. У них так заложено в компьютере, ошибка. Значит, это – не вина кассира. А чья это вина, они долго еще не разберутся, если вообще эту ошибку когда-нибудь заметят. Сегодня суббота, завтра – воскресенье и праздник. Причин для паники нет. Вероятность, что арестуют Хайдольфа или накажут кассира – равна нулю. А это означает, что все эти деньги можно смело пропить! Ура! – провозглашаю я, возвращая Хайдольфу квитанцию.

– Ура! – кричит Хайдольф, – берите все по бумажке из каждой пачки!

Он распечатывает пачку сторублевок и пускает ее по кругу, затем – пачку пятидесятирублевых, затем – пачки десяток. Затем он пускает пачки по второму кругу, а потом и по третьему.

– Ура! Ура! Да здравствует Хайдольф!

– Да здравствует Санкт-Петербург!

– Да здравствует этот вечер!

– Водки! Водки! Скорей!

– Хайдольф забыл дать денег моей черепахе…

Под эти нестройные возгласы в коммунальную квартиру Будилова врывается ощущение грядущего праздника – Светлого Воскресения Христова.