Над горой играет свет

ГЛАВА 29. Нехорошо это, когда родные становятся точно неродные

Я еще никогда не летала на самолете. Было страшно, но и приятно будоражило. Я сказала Энди, что если бы можно было открыть иллюминатор и пойти по облакам, я бы запросто, и не упала бы на землю. Он сидел молча, будто воды в рот набрал, уткнувшись в комиксы. Я понимала, что у него тоже не то настроение, чтобы болтать, но погружаться в свои мысли не хотелось.

В них чего только не было. Как Мика убивал дядю Арвилла, доживет ли мама до моего приезда, как выглядит мертвая тетя Руби. И то, что я не смогла проститься с Джейд. Летом она почти все время торчит в танцклассе, от этого еще больше худеет, или путешествует с родителями. И то, как Ребекка еле сдерживала слезы, когда нас провожала. Похоже, все и вся были ужасно расстроены, что я возвращаюсь в Западную Вирджинию.

И еще в моих мыслях был папа. Как он забрел в мою комнату, вроде бы случайно, задумавшись о каких-то своих делах. «Хмм, как же я оказался в комнате Вирджинии Кейт?» — было написано у него на лице. Сама я не стала ничего спрашивать, молча расплетая косу. Понимала, что-то моего папочку гложет. И пожалуй, предпочла бы ничего про это не знать.

— Вы сумеете справиться? А, Букашка? — наконец вымолвил он.

Я кивнула.

— Надо бы и мне с вами поехать. — Он посмотрел поверх моей головы, глаза мерцали отрешенно, будто далекая луна.

— Да ты за нас не волнуйся. Все будет нормально.

— Вопрос, стоит ли мне ехать, — продолжил он, то есть явно совсем меня не слушал.

Я таранила его взглядом, ждала, когда он посмотрит мне в глаза. Посмотрел, но тут же отвернулся и принялся крутить в руках расческу и щетку, которые мне купила Ребекка. Потом открыл музыкальную шкатулку, наблюдал за балериной, она кружилась и кружилась. И молчал, так долго молчал, что мне уже стало не по себе. Наконец-то захлопнув шкатулку, раскололся:

— Знаешь, Букашечка, я любил твою маму.

Я пожала плечами, любил — не любил, какая разница, для меня уже точно не было никакой.

— Какая женщина… красоты необыкновенной, больше таких не встречал. Видела бы ты ее в ту пору, — мечтательно произнес он. — Я забрел в их старенькую лачугу со своими кухонными причиндалами, все ведь надеялся сам заработать себе на колледж. Тогда ее и увидел.

Я сосредоточенно расчесывала расплетенные волосы.

— Она прибежала с улицы и уселась за кухонный столик, сидит, ножкой покачивает, будто ей нет до меня дела. А лапы грязные, босая же разгуливала. Волосы длиннющие, и все спутались. Да уж, «не прискучит ее разнообразие вовек»[31].

— У мамы были грязные ноги? — изумилась я, отвлекшись от своей распущенной косы.

— Никакая грязь не могла скрыть ее достоинств. — Он лукаво улыбнулся. — Твоя мудрая бабушка пригласила меня на ужин. Я, разумеется, сказал, что всенепременно, а к вечеру мама отмылась и надела красное платье. Выглядела она сногсшибательно, поверь.

Всю жизнь я мечтала услышать историю их любви. И ведь дождалась, папа решил мне ее рассказать, но это почему-то не радовало.

— Она была дикой, как гора, на которой выросла. Я думал, что сумею приручить эту дикарку. Вот этого делать не стоило, не стоило пытаться ее изменить. — Папа взял у меня щетку. — Это ведь мамина?

Я вскинула подбородок.

— Мамина. Украла у нее.

Папа сел рядом со мной.

— Я возомнил, что спас твою маму, и был страшно горд. Возомнил, что могу ответить на любой вопрос, поставленный жизнью.

— Этого никто не может.

Папа улыбнулся.

— А ты становишься взрослой, верно?

Я промолчала.

— Ну-ка повернись спиной.

Я повернулась, и он несколько раз провел маминой щеткой по моим волосам.

— Мама была умнее, чем могло показаться. Любила разыгрывать из себя простушку. А сама тайком читала мои книги. Не знаю, зачем ей нужно было постоянно воевать против всего, против нас.

Я испугалась, что папа сейчас сказанет что-нибудь такое…

А вдруг он собрался вернуться к маме? Мы все тогда тоже вернемся? И что же будет с Ребеккой? Мой мир закачался-завертелся, поплыл под ногами, и я не знала, как мне выбраться на твердое место.

Папа положил щетку на столик и встал.

Из кухни донеслось постукиванье кастрюль и аромат попкорна. Этот запах успокаивал, тревога притихла. Мне захотелось немедленно выскочить из бешеной круговерти, остановиться. Но сначала нужно было разобраться с самым главным. С мамиными проблемами и папиными соображениями.

— А как же Ребекка, папа?

Папа поцеловал меня в лоб и погладил по спине. От его губ повеяло женской туалетной водой «Марина де Бурбон».

— Она замечательно о вас заботится. И так много для меня сделала. Я все-таки закончил колледж, устроился на приличную работу. У нас уютный дом. Ребекка хорошая женщина.

Он снова превратился в прежнего папу, нетерпеливо позвякивающего ключами в кармане, постукивающего об пол то носком, то пяткой.

— Тогда почему ты все время говоришь о маме?

Он развернулся и выскочил из комнаты.

Вошла Ребекка с огромной чашей, наполненной попкорном. Эта женщина с бледным лицом, с щербинкой между зубами, со светло-рыжими волосами, принесшая не просто попкорн, а подарок специально для меня… эта женщина казалась мне в ту минуту прекрасной, прекрасной по-особенному, такой моя красавица мама никогда быть не умела.

— Я приготовила, как ты любишь, Вирджиния Кейт.

Я смотрела на Ребекку, стоявшую передо мной, я не могла ее не любить. Ей нужна была моя любовь, но мне тоже нужна была любовь к ней.

— Спасибо, Ребекка.

В это «спасибо» я много чего вложила. Непроизнесенного.

Но меня тянули в разные стороны. В одну черноволосый дьявол, в другую — золотисто-рыжий ангел, и каждый нашептывал свое. А потом к ним присоединилась бабушка Фейт, назидательно пробормотавшая:

— Слушай, слушай внимательно.

И кого же я должна была слушать?

Самолет совершил посадку. Мы с Энди вышли по туннелю в здание аэропорта. К нам подошел мужчина с лицом смутно кого-то напоминавшим.

— Вирджиния Кейт? Энди?

Я кивнула, озираясь по сторонам.

Мужчина взъерошил свои черные, с широкими полосками седины волосы.

— Вирджиния Кейт, когда я в последний раз тебя видел, ты была еще крошкой.

Мне нравились морщинки в уголках его глаз, они не пропадали, даже когда он не улыбался, нравилось, что у него чуть крючковатый нос. Были в его лице и мамины черты, я поняла, что это дядя Иона. Дядя хотел забрать у Энди чемодан, но брат крепко вцепился в ручку, будто боялся, что без этой тяжести снова взлетит ввысь.

А дядя не замолкал ни на минуту.

— Я рад, что вы поживете у нас с тетей. Энди, тетку-то свою помнишь? Билландру Сью? — Он обернулся к брату, но тот глазел на проходивших мимо летчиков. Дядя продолжил: — В общем, она там всего настряпала и прибралась в ваших комнатах. Мы вас заждались. Лучше бы, конечно, было увидеться не при таких обстоятельствах.

Я вымучила улыбку.

— Тетя Билли совсем потеряла голову от радости, узнавши, что вы едете.

Мы получили и мой багаж, сразу пошли к дядиной машине. Ехали долго-долго, в самую глубинку. Жили они в красивой долине, в трейлере, который выглядел совсем как настоящий домик, и чудесный. Встречать нас примчалась немецкая овчарка.

— Вот и Кайла, — сказал дядя, — любит погавкать, а сама и мухи не обидит. Она добрая, наша старушка.

Дядя Иона всю дорогу что-то рассказывал, рассказывал он и тогда, когда мы вылезали из машины, и когда мы гладили Кайлу, и когда шли к крыльцу. Размахивая рукой, показывал, что где растет.

— Тетя Билли сама все сажала в нашем садике. Сама за всем ухаживает.

А потом на крыльцо вышла и сама тетя Билли, вытирая руки о фартук. Высокая, черные кудри слегка припорошены сединой. Она подбежала к Энди и обняла.

— Энди! Как же вы долго ехали. А как ты быстро вырос, будто сорняки, вмиг. — Бросив взгляд в мою сторону, протянула вбок правую руку, чтобы и меня обнять. — Вирджиния Кейт, нехорошо это, когда родные становятся точно неродные.

Тело у нее было мускулистым и сильным.

Дядя Иона, сунув руки в карманы, улыбался. Но меня не проведешь, я заметила тайную боль в его глазах.

— Ну, вы все давайте в дом, а я пока вытащу из машины вещички.

Мы с Энди вошли в гостиную, опасливо прижав к бокам руки. Там был камин с выпяченной, будто пузико, каминной решеткой, шерстяной коврик, вся мебель из деревяшек, кожи и какого-то мягкого материала. Шкафчики были наполнены стеклянными и фарфоровыми фигурками — балерины, птички разные и всякие клоуны. Тетя Билли провела нас в коридорчик.

— Вот тут твоя комната, Вирджиния Кейт, а твоя напротив, Энди.

Она открыла дверь в мою. Я вошла, сама тетя осталась на пороге.

— Чувствуй себя как дома. — Она затворила дверь.

Покрывало было из хлопка, зеленое. На нем, опершись на подушки, сидели четыре куклы в нарядных платьях. Еще две, тряпичные, полулежали в кресле, а на комоде стояла Барби. Все куклы смотрели на меня недоумевающе, не понимая, что я, собственно, делаю в их гнездышке. Постучавшись, вошел дядя с моими чемоданами, улыбнулся во весь рот и тут же удалился. Я подошла к окну, глянула на горы, это были единокровные родичи моей милой горы.

Вот я и вернулась.

Разложив и развесив вещи, пошла к Энди.

Он тоже успел запихать свои пожитки в комод, их концы торчали наружу из кое-как задвинутых ящиков.

— Как тут у тебя здоровско.

Энди, пожав плечами, уселся на кровать с темносиним покрывалом. На прикроватном столике стояли резные фигурки. Он взял в руки собаку, погладил деревянный бочок.

В дверь заглянула тетя Билли.

— Надеюсь, комнаты вам понравились. Энди, там, на полке, комиксы малыша Путера, забери их себе. Я думала, он у нас поселится, но он захотел остаться там, где сейчас живет.

Она не сказала, где живет сын тети Руби, а расспрашивать я не стала.

— Скорее на кухню, ребятки. Всем нам полезно перекусить.

Мы ели крекеры с ореховым маслом, запивая холодным, как родниковая вода, молоком. Дядя рассказывал про медведей и про лютые зимы, как один человек замерз, и лошадь под ним тоже, и все это стряслось, пока бедолага пытался убежать от медведя, тоже, впрочем, замерзшего.

— Что-то я не припомню таких холодов, Иона. Ты малость перебрал. А то они забыли, какие у нас зимы.

— Замолчи, женщина, я рассказываю.

Стиснув его плечо, она встала.

— Ребятки, вы погуляйте, а если притомились, немного отдохните. И поедем в больницу.

— Ну а я в мастерскую, — сказал дядя, тоже вставая. Чмокнул тетю в щеку и вышел через черный ход.

Энди, разумеется, слинял тут же. Я подумала, что мужчины всегда норовят сбежать, оставить грязную посуду женщинам.

Я собрала стаканы и тарелки, сложила их в раковину, хотя тетя Билли сказала, не надо, она сама управится.

— А эта женщина хорошо вас воспитала, — вскользь заметила тетя, плеснув в раковину жидкого мыла.

Отмывая в горячей воде посуду, я смотрела в окно на цветы, их было полно, желтые, розовые и белые.

Я протянула тете чистую тарелку, а она сказала:

— Жизнь иной раз здорово шарахает нас по голове, верно?

Я только кивнула.

— Очень мне жалко твою маму и тетю. А вам, ребятки, сейчас, наверное, совсем невмоготу, хоть караул кричи.

Я засунула в стакан край кухонного полотенца и опять подумала про мертвую тетю Руби.

— Тетя Билли, как же это могло случиться?

— Ах, милая. Я толком и не знаю.

Я посмотрела на нее взглядом, означавшим «я уже не маленькая».

— Ладно, расскажу все честно, по-другому я и не умею. Твой дядя говорит, что у меня чересчур длинный язык.

Она снова уселась за стол и махнула рукой на стул напротив.

— Выложу тебе все, что знаю. — Подождав, когда я усядусь, продолжила: — Поддавали крепко обе, что мама твоя, что эта Руби. Она вечно втягивала твою маму в какую-нибудь беду. Иона пытался вразумить Кэти, но она, бывало, взглянет на него, как брыкливый мул, вот и весь разговор. — Тетя Билли вздохнула. — В общем, в тот раз Руби не сладила с рулем, их вынесло за край дороги, ну и грохнулись под откос. Пока вниз летели, несколько раз перевернулись. — Она стремительно провела рукой по слегка поседевшим кудрям. — Руби вообще на куски. Она ведь наполовину выпала из окна. А мама твоя, она внутри осталась, ее там швыряло о стенки машины. Но кто-то Кэти в тот день охранял, это точно.

Я представила, как страшно было маме, и сама похолодела от страха.

Тетя Билли постучала по столу ногтем.

— Нашлась душа, которая увидела, как они падали. Мил-человек остановился и вызвал полицию. Тетя Руби была уже мертвая. А твоя мама… говорю же, что в тот день ее ангел был начеку, помог ей выжить. — Тетя Билли покрутила солонку и перечницу на подставке посреди стола. — Даже похорон не было, даже прощания у гроба! Твою тетю сожгли, ее прах мы потом, на церемонии, определим в могилу к Арвиллу. Надо же, пошла по пути своей сестры, ведь мама твоя всегда твердила и твердит, что не желает лежать в земле, стать добычей червяков.

Я судорожно вздохнула.

— Ой, деточка, прости! — Она ласково сжала мою руку. — Разболталась как дура. Наверное, твой дядя прав, длинный у меня язык, до невозможности длинный.

— Я же сама вас попросила, тетя Билли.

— Знаешь, я рада, что у вас есть эта Ребекка. Женщина, которая искренне готова заботиться о детях другой женщины, невероятная редкость. Тем более такая, которая относится к чужим детям, как к своим собственным. Она же хорошо к вам относилась? — Тетя Билли вопрошающе вскинула брови. — Если она из этих, из злых теток, я найду что ей сказать. — Она отдернула руку от моей руки, чтобы убрать локон, упавший на лоб.

Я почувствовала гордость за Ребекку, как будто она оказалась здесь, рядом, высокая и статная.

— Она добрая, волнуется всегда за нас, за каждого.

— Вот и хорошо. Но разве я могла не спросить? Язык-то у меня длиннющий, сама понимаешь. — Она улыбнулась, глаза заискрились.

Разговор иссяк, мы сидели молча. Я услышала глухие стуки из комнаты Энди, и мне в голову пришла одна идея.

— Тетя Билли, можно кое о чем вас попросить?

— Конечно. Проси все, что нужно.

— Можно я возьму немного пепла тети Руби? Мы с Энди, наверное, на поминальную службу не пойдем. Тяжело.

— Можно. На службе вам действительно быть не обязательно. И так уже много чего на вас свалилось, бедные мои крошки. — Она встала. — Пойду немного подремлю. С пеплом потом разберемся, раз нужно. А сейчас можешь пойти взглянуть на наших лошадей.

— У вас есть лошади? — У меня заколотилось сердце, едва не выскочив из груди. А если бы выскочило, то тетя Билли увидела бы, как оно трепещет от любви к лошадям.

— Ну да. На пригорке. Грех держать их взаперти на ферме. — Наклонившись, она поцеловала меня в голову. — Хорошая ты девочка.

Знала бы тетя, для чего я выпросила пепел! Вряд ли тогда я показалась бы ей такой паинькой.

Придя к себе в комнату, я разулась и прямо босиком подбежала к двери Энди. Постучалась.

— Энди? Ты как там, нормально?

— Да.

— Энди?

— Отстань.

— Если тебе нужна моя помощь…

— Черт, ничего мне не нужно.

Не нужно — и ладно. Я вышла из дома и побрела к мастерской, заглянула внутрь. Дядя Иона шлифовал наждачной бумагой какую-то деревяшку, сначала с нажимом, потом легонько. Он водил рукой мягко и уверенно, словно гладил любимого зверька. В мастерской хорошо пахло, чистотой. Мне захотелось войти и понаблюдать, как он работает. Но у дяди было такое грустное лицо, что я постеснялась.

Я стала взбираться на холм, начинавшийся сразу за мастерской, шла к ним, к рыже-белой лошадке и вороному жеребцу. Старалась не бежать, идти медленно, чтобы не спугнуть. Пока я их гладила, обнюхивали мою рубашку, наверное, так они знакомились. Я решила, что нужно потом попросить у тети Билли морковок и яблок.

Там было удивительно спокойно, я стояла под плакучей ивой и смотрела на лошадей, слушала, как они фыркают и хрустят травкой. Ветки ивы нависали, как занавес, мне казалось, что я прячусь в тайном убежище, отгороженном от всего мира. Ветер шевелил ветки и мои волосы, сплетал их вместе, я была частью ивы, а она частью меня. Воздух чистый и легкий, не то что в Луизиане, где постоянно пахло испарениями влажной земли. Я опустилась на корточки и прислонилась спиной к стволу, закрыла глаза.

Мне снилось, что я еду верхом на той прелестной рыже-белой лошадке. Ее грива развевается на ветру, и моя тоже. Я увидела маму, стоявшую на гребне горы, она что-то мне кричит, широко открыв рот, но ветер относит ее слова в сторону. Я галопом устремляюсь к ней, сильно пришпоривая лошадь. Мама манит меня рукой, ее черными волосами играет ветер, а потом она отступает назад и исчезает. Я громко ее зову и… просыпаюсь, потому что рыже-белая лошадка меня обнюхивает.

Я торчала возле лошадей до тех пор, пока тетя Билли не крикнула, что ужин готов.

За столом почти не разговаривали, и это вполне меня устраивало. Все мои мысли были об одном: что я скажу маме и что скажет мне она? Даже дядя Иона не болтал, они с Энди едва притронулись к еде, только размазали все по тарелке. Ну а мы с тетей Билли подкрепились плотно, видимо, подспудно понимали, что для мытья горы посуды требуются силы, это же наша женская доля.

Когда кухня была приведена в порядок, мы все забрались в «шевроле» и отправились в больницу. Мы с Энди сидели сзади. Я сжимала его руку, и Энди ее не вырывал. Когда въехали в город, я стала вспоминать, все ли тут как раньше или что-то изменилось, но так и не поняла.

Припарковав у больницы машину, дядя посмотрел на нас в зеркало заднего обзора:

— Все, ребятки, приехали.

Я увидела в зеркале свою фальшивую, будто приклеенную улыбку.

Энди изучал собственные коленки.

Надо было выяснить то, что давно не давало мне покоя, то, что я подслушала в разговоре папы и Ребекки. От меня же вечно что-нибудь скрывали, хотя мне необходимо было знать. И я решилась:

— А он с мамой, наш братик? Или сестренка?

Дядя Иона резко обернулся:

— Кто-кто?

— Ребенок, которого мама родила от Харольда.

Дядя покосился на тетю Билли, не отпуская ручку на дверце, которую собирался отворить.

— Никакого ребенка не было, — призналась тетя, — мама нарочно это придумала, чтобы удержать Харольда. Но вышло все не так, как она хотела.

Дядя Иона погладил левой рукой рулевое колесо.

— Вышла одна беда. Убежал, бросил ее. — Дядя с силой потер щеку. — Даже когда она призналась, что наговорила про ребенка, дружок ее все равно дал стрекача.

Я представила, как мама пьет прямо из горлышка и заливается слезами, оплакивая беглого Харольда.

— Дрянной он был человек, — заметила тетя.

— Тосковала она о вас, ребятки, ой как тосковала, — сказал дядя. — И за Харольда хотела выйти для того, чтобы снова вас всех забрать.

— Ну коне-е-ечно, — протянул Энди.

— Поди разберись, чего ей было нужно, — тетя Билли удрученно покачала головой, — ее то в одну сторону несет, то в другую. Нрав у Кэти переменчивый, будто ветер.

Дядя Иона распахнул дверцу, но вылезать не стал.

Энди, стиснув кулаки, процедил сквозь зубы:

— Да точно он был, ребенок, только она его угробила, чтобы этот ее волосатый хорек Ха-ха-харольд не слинял.

У меня бешено застучало сердце, замерло, снова застучало.

— Энди, не смей так говорить, — сказала тетя Билли.

Энди отвернулся и стал смотреть в окно.

Дядя, натужно дыша, будто у него в горле застрял целый бык, просипел:

— Ваша мама была славной девчушкой. — Он сглотнул и продолжил: — Мы ведь и сами тоже… мы все рановато ушли от нашей матери, от твоей бабушки Фейт, не чаяли, как сбежать от папаши. Руби, бедняжка, вся в него была, скандалила, выпивала. А ваша мама… она просто не любила домашних хлопот, вот и стала попивать, со скуки. Хорошо, мне повезло, нашел свою единственную. — Он ласково сжал плечо тети Билли. — Дядя Хэнк даже не знает, что его сестры попали в аварию. Давно по лесам прячется, после того, как папаня наш избил его до крови, с тех пор мы Хэнка и не видели. А младший наш, Бен, тот вообще ничего не соображал, несчастный парень. Каждый на свой лад, мы все друг за дружкой уходили, оставили горемычную нашу маму на растерзание зверюге папаше. — Плечи дяди Ионы поникли. — А надо всегда сначала покумекать, понять, что к чему, вот и все.

Я смотрела на Энди, а он не сводил глаз с дяди Ионы.

Тетя Билли обернулась:

— Ваш дед был злобным гнусным старикашкой, выродок, одним словом. А мой Иона сама доброта. Он терпеть не мог папашиных фокусов. — Она вскинула подбородок. — Потому и ушел из дому, а теперь вот изводит себя. Хотя ни в чем его вины нет.

Дядя Иона откашлялся и сказал:

— Да, ребятки, жизнь иногда подкидывает нам серьезные испытания. Так уж устроен мир, таким он был от века. Ваша мама не всегда делала то, что следовало бы, но она всегда вас любила, это я знаю точно. — Он стал вылезать из машины. — Идемте, а то скоро уже перестанут пускать.

Мы выбрались наружу, ноги были как ватные. В больнице взошли на эскалатор и поднялись на второй этаж. В больничных коридорах шаги казались чудовищно громкими. Я была в белой блузке и черной юбке, тщательно расчесанные волосы блестели, губы я намазала розовой помадой, которую мне отдала Ребекка, а ногти — розовым лаком того же тона.

Энди был в футболке и джинсах, черные теннисные туфли, носок одной туфли почти прорвался, обидно.

У палаты номер 226 мы остановились.

— Она в полной отключке, — предупредил дядя, — так что держитесь, ребятки.

Мы вошли.

В палате было слишком даже прохладно. Свет горел только над кроватью. Встав в изножье, я смотрела на бесформенную глыбу, утыканную длинными трубками. Не сразу разглядела лицо. Опухшее, в черных и синюшных пятнах. Из-под одеял торчала забинтованная нога. Я стала внимательно ее изучать, лишь бы не смотреть на лицо. Решила уточнить:

— Это та палата, мы не ошиблись?

— Та, — подтвердил дядя.

Набравшись храбрости, я решилась подойти ближе, чувствуя затылком дыхание Энди, стоявшего сзади. Голова тоже была забинтована, все руки были в ранах и ссадинах. Мне показалось, что губ вообще больше нет; но потом я сообразила, что их не видно из-за сильно раздувшихся от ушибов подбородка и носа.

Я обернулась, хотела что-нибудь сказать Энди, и увидела, что он согнулся в три погибели, будто его ударили в солнечное сплетение.

Тетя Билли погладила его, приговаривая:

— Все-все, деточка, все.

— Говорил же я тебе, что не хочу ехать. Говорил же.

Я не знала, что ему отвечать. Он действительно не хотел уезжать из Луизианы. Я нашла руку брата и, крепко стиснув, повела его прочь от маминой кровати. Дядя и тетя держались позади нас.

Как только вышли в коридор, дядя привалился спиной к стене.

— Она что, умирает? — спросил Энди, и так он это спросил, словно ему снова было пять лет, а не тринадцать. — Вообще-то мне по фигу. Наплевать!

— Энди, ничего тебе не наплевать, родная мать все-таки. — Тетя Билли потрепала его по спине. — Что бы в жизни ни случалось, мы все любим наших мам, всегда.

— У сестры моей сильный характер, ого-го какой, — сказал дядя, — врачи говорят, ей повезло.

Энди вытер глаза и выставил вперед острый подбородок. Теперь он был прежним, луизианским Энди.

— Это с виду она совсем не такая, как раньше, а сама-то другой не стала, точно не стала.

— Тише ты, ребятенок, — одернула его тетя Билли.

Мы стояли сбившись в кучку, несчастные и растерянные. Но я твердо знала, что вернусь к ней. Что я должна.

— Хочу побыть с мамой вдвоем, можно?

Дядя Иона кивнул.

Я снова вошла и затворила дверь. Чуть выше подтянула больничное одеяло, дотронуться до самой мамы я так пока и не решилась.

— Это я, Вирджиния Кейт.

Я вдруг сразу замерзла, там же было очень холодно, мне сделалось не по себе. Что-то прошептала бабушка Фейт, но я так и не разобрала что. Зубы стучали, выбивая мелкую дробь. Я просидела у мамы до конца приемных часов. А Энди так больше и не зашел.

Как только приехали, тут же отправилась в спальню. За мной, клацая когтями по полу, брела Кайла, войдя, улеглась рядом с кроватью. Ночью я иногда привставала и гладила ее.

На следующий день перед отъездом в церковь тетя зашла ко мне, принесла бумажный пакетик с пеплом тети Руби.

— Уж я-то знаю, что я сделала бы с ее останками. И не раздумывала бы. — Она свирепо кивнула и вышла.

Я понесла пакетик в ванную и все вытряхнула в унитаз. Часть пепла сразу опустилась вниз, часть плавала в воде. Я нажала на рычаг и смотрела, как тетя крутится и крутится в водовороте. Наконец она исчезла совсем. На всякий случай я еще дважды спустила воду, чтобы от тети Руби не осталось ни одного комочка. Вниз ее, чтобы ниже некуда, в смердящие сточные воды Западной Вирджинии.