Не просто рассказы

ДЯДЯ ЛЁША

Раскаленная буржуйка гудела резво, плевалась искрами и грела так, что жар доставал до самых костей. Гаражная каптёрка переполнилась теплом и клубами табачного дыма. Дядька сидел на топчане, курил ядрёную самокрутку и время от времени, поглаживая седую бороду, тяжело вздыхал. Вовка расстегнул ворот застиранной рубахи, закатал штаны до колен и уселся рядом. Оба смотрели на отблески огня.

— Дядь Лёш, может дров притащить?

— Сойдёт и так.

Вовка подтянул колени к подбородку, обхватил руками и задумался. Печальные мысли бродили в голове у паренька. Он вспоминал свою совсем ещё коротенькую жизнь и ему до ужаса хотелось что-то изменить. Ну, не в смысле там шляпу на глаза напялить или усы с бородой приклеить. Нет. Он обдумывал другое — свое отношение к этой жизни. А повод случился серьёзный — совет дяди Лёши: «Не можешь дело справить — сам виноват. Помощи не жди».

Это из-за того, что Вовка по простоте душевной выложил всё про Длинного. Так звали местного парня, что приставал к младшим пацанам, заставляя таскать ему курево, и люто бил каждого, если не подчинялись. С Длинным никто не связывался — все считали, что верзила сдвинутый и терпели. Вовке доставалось от него чуть ли не каждый день. Он постоянно ходил с разбитой губой, и вчера заполучил под глазом такой фингал, который, наверное, мог светился в темноте. Ну, дядька и спросил, что за дела. Вовка рассказал. Если честно, свалял дурака — понадеялся на сочувствие. Получил отворот-поворот. Теперь все ясно.

Слова, конечно, правильные. И, главное, точно подходили к Вовкиному убеждению: каждый сам за себя. Чёрт, хорош сюсюкать. Пора взрослеть. Не маленький уже — скоро десять. Да, что-то поменять надо бы — житуха последнее время задалась тяжкая.

Ладно еле-еле душа в теле, так еще интернат сгорел. Мальчонку вместе с такими же детдомовцами привезли из города сюда, в деревню, прошлой осенью. Шёл третий год войны. Поначалу кантовались в старой усадьбе, кутались в брошенные тряпки и с дракой делили кашу да куски хлеба, что раздавал истопник Петруха, приставленный сельсоветом доглядывать за голытьбой.

Он усадьбу и сжёг. Ночью растопил печь, а сам пьяный свалился и то ли подтопок не закрыл, то ли ещё что. Кто-то проснулся, увидал как полыхает — свистнул остальным. Пацаны кинулись на улицу. В суматохе прыгали через окна. А в коридор даже не заглядывали — дыму полно. Ну, Петруха и сгорел. И усадьба сгорела. Дотла.

Ребятишек на следующий день устраивали по семьям. Кого куда. Вовка попал к дяде Лёше — местному сторожу, демобилизованному с ранением и контузией, сутулому и вечно хмурому старику. Тот, похлопав мальца по плечу, без улыбки сказал: «Я тебе не сват, не брат, а так». И больше ничего.

Ещё там, в сельсовете, когда разговор зашёл про гараж, староста — тётка Анна — предупредила, ты, хлопец залётный, знаю я вас, не шибко-то со стариком. У него, мол, и так беда — всю семью потерял. Сухая, как костыль, она устало смотрела на детдомовца и говорила медленно: «У мужика горе. Не пакости ему. Понял?» Вовка буркнул, что понял.

Дома у дядьки не было. Теперь оба жили в гаражной подсобке. Много не общались. Старик справил Вовке фуфайку в заплатах и сам подшил валенки. Относился по-доброму, но сурово, и слова лишнего из него было не вытащить. Долгими вечерами после работы он сидел молча, грелся у буржуйки, задумчиво пыхал цигаркой. Табак выращивал сам, и запаса хватало на целую зиму. Приемышу курить не разрешал.

Такое вот «не сват, не брат» у них и шло второй месяц. Ни шатко, ни валко. К молчанию Вовка скоро привык, но по вечерам, как теперь вот, тосковал, вспоминал детдом до войны, и на душе у него становилось горько. Он мечтал вернуться в город, снова увидеть Мишку Серого, Витьку и Балуна — своих приятелей, сыграть на пустыре в чику, сходить в кино и поесть досыта картошки с мясом.

«Эх, зря разболтал! — ругнулся про себя Вовка и привстал, ногой затирая в пол вылетевшую из печи искру. — Сам справлюсь». Но чувство одиночества подступало нещадно. Он улёгся под одеяло и тоскливо глянул на дядьку. Тот пускал дым, сидел, как обычно, сгорбившись, и думал о своем.

Житуха гаражная текла буднично. По утрам они таскали воду. Огромный бак, что стоял в углу каптерки, надо было заполнить до краев. И сегодня в два коромысла до обеда должны управиться.

Когда наполовину завершили дело, дядька присел курить, а Вовка в очередной раз двинулся к колодцу. С пустыми-то ведрами идти легко, но ужасно хотелось есть, и он старался чем-нибудь отвлечь мысли.

Почему-то вспомнилась Вера Ивановна, их детдомовская вожатая, и как злился на её вечные россказни про всякое хорошее. Вераванна, конечно, тетка добрая, всегда старалась подбодрить, но у нее, как считали пацаны, был бзик про «сказки». Воспитательница без конца твердила выдуманные истории и уверяла, что они, сказки эти, помогут в жизни. Ну, блин, чудная!

Вовку это злило тогда и раздражало сейчас. Может потому, что дядя Лёша все время молчит и слова нормального не скажет, может потому, что синяк ноет, а может просто так. Не знаешь ведь, отчего у тебя настроение портится. Сказки! Чёрт их задери.

Ну, правда. Сколько можно! Сплошное вранье. Разозлишься тут.

Иваны-дураки с волшебными мечами и прочая дребедень — всё ж враки. Витька Козлов, когда училке нажаловался, что Вовка списывал — это что? Кто выручил? Царевич какой-нибудь прискакал и вступился? Появляется такой и давай впрягаться. Так, мол, и так, барыня, не надо ругать хорошего парня, а лучше угостите его мороженым. Как же! Ага! Эта «барыня» линейкой по башке колотила так, что никакому царевичу не снилось.

А когда соседские с Первомайки во дворе поймали и отмутузили ни за что — кто заступился? Конёк-горбунёк, может?

«Нет уж! — мотал головой Вовка, перекладывая коромысло с плеча на плечо и почти с ненавистью вспоминая бредни Верыванны. — Будьте такими, да растакими, да помогайте всем, да пример берите с героев. Чушь!»

Кошек спасай, собак не обижай, на букашку не наступи. И чо? Саньке Куравлёву, который к ним в детдомовскую школу ходил, целый рубль занял — и с концами. Обещал вернуть, а где? И сам пропал. То ли переехали они куда-то с матерью, то ли еще чего. Только денежки-то — тю-тю.

А на той неделе вон, вообще. Жучка ихняя гаражная, худючая, рваная. Глянешь — голодного стошнит. На кой подумал её кормить? Еще за коркой хлеба бегал. Пожалел, как учили. На тебе! Цапанула так, что рука аж до локтя ноет. Зараза.

К едрене фене эти сказки. Чтоб еще хоть раз послушал. И книжки повыкидывал бы все, если б были. В печку стопить — и то польза. Вон, Пилюля, который из второго отряда, — никаких книжек с роду не читал, а лучше него сквозь зуб никто не плюнет. Мог с трёх метров в пятак медный попасть. Это да! Не гляди, что кличка смешная — Пилюля. До чего же он на Емелю похож.

Хотя… ну, Емеля, ну, Ванька-дурак. Один хрен. Байда все это несусветная. Как что приключись — никто не поможет. Дядька прав. Сам не выкрутишься — пиши пропало.

Пока он злился на дурь, что Вера Ивановна втюхивала, не заметил, как из-за угла навстречу вывернул Длинный. Будто ждал, сука. Верзила встал поперек дороги, держа руки в карманах, и гнусаво крикнул:

— Куда прёшься, дармоед?

Вовка остановился:

— Воду ношу. Бак с дядькой наливаем.

Длинный изобразил на лице что-то вроде ухмылки:

— Ну, дак топай к своему дядьке и тащи мне горсть табаку. Живо! Пошел!

Сказки кончились.

— Тебе чо, — свирепо наклонился Длинный, — еще накостылять?

— Отвяжись! — вдруг заорал Вовка со всей силы. — Отвяжись от меня!

В нем мигом вспыхнуло такое отчаяние, что он уже и себя не помнил. Нахлынуло, как в омуте. Всю жизнь один, всю малюхонькую жизнь! И снова то же. Вовка не боялся побоев. Не угрозы сейчас его взбесили, не синяки, не этот противный голос, а обида на всё. Вообще на всё! На жидкие детдомовские харчи, на постылую войну, что конца нет, на приятелей, которых не осталось в живых после бомбежки, на молчание дядьки, на россказни Верыванны. Да на весь белый свет! Провались он, дерьмо собачье.

Малец сжался в комок, словно раненый, и резко скинул вёдра с коромысла. Вцепился в него до боли в костяшках, поднял над головой и, стиснув зубы, первым кинулся на Длинного. Со стоном. Как в последний раз.

Уже собрался ударить, но верзила, хоть и успел вынуть из кармана только одну руку, ловко увернулся, и тут же хлестанул кулаком так, что у Вовки в голове зазвенело. Он упал, а Длинный мигом наскочил сверху, крутанул за плечо, вцепился в горло и стал душить.

— Сдохнешь у меня! — узловатые пальцы яростно вдавились Вовке в шею. — Сдохнешь, урод!

Лицо парнишки посинело, руки онемели, в голове пронеслось только — помощи не жди! — и он начал терять сознание.

Хватка ослабла резко. Руки слетели с горла, а душитель паршиво взвизгнул и повалился набок. Дядька сбил его одним ударом. Шагнул вперед и еще раз врезал сапогом под ребра. Жердяй кувыркнулся и заныл.

— Пшёл! — рявкнул старик, по-звериному глядя в лицо Длинному.

Тот сплюнул, не смея глянуть в ответ, поднялся, и, схватившись за бок, заковылял прочь.

У Вовки начался сухой, утробный кашель, стало медленно-медленно проясняться в голове. И сразу жуткая, горячая тоска нахлынула в грудь. Он едва сел, ошалело уставился на дядю Лёшу и вдруг… заплакал! Да так, что тот от удивления замер, закусив цигарку. Никто еще в деревне не видал, чтоб эти детдомовские волчата ревели.

А Вовка зарыдал. Зарыдал, кашляя, и отчаянно всхлипывая. Слезы катились по щекам и, казалось, всё-всё, о чём он молчал, что не решался произнести — вся обида и боль брызнули из его глаз.

Малец вскочил, кинулся к дядьке и вцепился в него так крепко, будто держал последнее, что осталось.

Старик развёл руки в стороны и только заладил:

— Ну, ты чего? Чего? Я же не сват, не брат. Ну, ну…

Вовка рыдал, что было мочи дергая дядькину фуфайку, а потом вдруг резко откинул голову, и, глядя прямо в глаза, выпалил:

— Дядь Лёш! Не сват, не брат… Ты друг мне! Дя Лёш! Друг единственный.

И опять уткнулся в грудь, выдыхая горькие слезы.

Дядька совсем оторопел. Глаза у него блеснули, а в уголке рта так и повисла потухшая цигарка. Он неловко обнял приемыша:

— Да я вот и говорю же, не сват же. Друг. Друг. Эх, малец. Кто ж я тебе еще…

А Вовка не унимался. Ему ужасно хотелось выплакать всё, что накипело. Без остатка. Старик гладил его вихрастую голову, прижимал к себе и шептал, шептал… столько слов, сколько не вымолвил за два прошедших месяца.