Оплаканных не ждут

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Тагир продолжал лежать, прижавшись всем телом к замшелому валуну. Шаги слышались все ближе и ближе. Они были какие-то необычные. Словно человек двигался вприпрыжку. Двигался быстро, куда быстрее, чем это положено идущему шагом. Потом вдруг шаги остановились. Человек стоял где-то совсем близко за деревьями и вдруг снова запел звонким молодым голосом. Это была или девушка или совсем молодой парень. И песня удалялась с каждой минутой. Тагир успокоился: он ясно увидел мелькнувшую среди деревьев не то белую рубашку, не то платье уже далеко от себя. Теперь он слышал только слова песни, мотив был знаком ему с самого детства. И слова, звучащие на родном языке. Впервые он услышал их за целых двадцать лет.

Нет, не за двадцать. Была еще одна встреча. Встреча для него удивительная, перевернувшая многое, если не главное в его неустроенной неласковой жизни.

После долгих странствований он попал в Бейрут.

В этом большом портовом городе — столице Ливана его попросту бросил в сильном приступе малярии капитан перуанского танкера, на который он нанялся за гроши. В Бейруте, как на всем Ближнем Востоке, было тревожно и неспокойно. Иногда где-то над головой на очень большой высоте с протяжным глухим воем проносились самолеты, по улицам ходили патрули гражданской самообороны. Совсем рядом на земле соседней Сирии все еще стояли войска захватчиков. Да и отдельные их отряды совершали иногда налеты и на пограничные деревни Ливийской республики. Город часто просыпался среди ночи от пулеметной, а то и от орудийной перестрелки. Тагир ходил по улицам, пошатываясь от слабости, позванивая жалкими оставшимися еще у него грошами, не зная, что делать дальше. На завершившие погрузку в порту суда его не брали. Один его внешний вид яснее ясного говорил, что как работник он никуда не годится. Ждать, пока он снова наберется сил? Для этого существуют богадельни. А на судах надо работать. Денег, при самом экономном отношении к ним, оставалось не более чем на два дня. Если питаться двумя пирожками с горохом и единой миской похлебки, можно растянуть на три. А что дальше? Правда, был еще один выход. Но о нем Тагир не хотел думать даже в самые трудные минуты в своей жизни. Но сегодня он почувствовал, что больше не в силах бороться с судьбой. Ведь еще несколько дней, и он вытянет ноги где-нибудь на задворках одного из шумливых восточных базаров. И тело его бросят в яму с какой-нибудь дохлой бродячей собакой.

А город, в своей экзотической красочности, был великолепен. Особенно в районе аристократических его кварталов. За те несколько дней, которые Тагиру пришлось в нем пробыть, он узнал город довольно хорошо. Сидеть на одном месте для него было невмоготу — все время казалось, что где-то рядом он может наконец найти для себя какое-то дело и заработать несколько грошей. В богатом районе — Ашрафие, населенном в основном старинной ливанской аристократией, и в новом современном Рас-Бейруте, где жили в основном иностранцы, на него никто попросту не обращал внимания. В рабочем районе Верхней Басты трудовые руки не были нужны, только в районе Нижней Басты, заселенном мелкими торговцами, ему удалось подработать несколько монет, которые могли бы продлить ему жизнь на два-три дня.

Чем меньше оставалось сил в его когда-то крепком теле, тем отчетливее осознавал он безвыходность своего положения. Самое страшное заключалось в том, что ему не у кого было искать поддержки. Никто не обязан был за него заступиться — скитаясь по всему миру, он так и не приобрел себе постоянного подданства.

И он решил, будь что будет. Сейчас он пойдет на базар, проглотит пирожок с похлебкой и, когда желудок на некоторое время перестанет диктовать свою волю, обдумает все не спеша. А там в конце концов не все ли равно, как кончить свою жизнь.

Он долго толкался в шумливой толпе базара. Ему все казалось, что у торговок, к которым он подходил, пирожки недостаточно велики, что где-то рядом должны быть большие, и что похлебки наливают не так много, как это делали где-то здесь же вчера, и, наверное, ходил бы еще дольше, как вдруг около одного из торговцев глиняной посудой услышал слова, которые заставили его вздрогнуть.

— Ахмет, — сказал женский голос, — возьмем эти. Они мне больше нравятся.

Тагир обернулся. У деревянного лотка, на котором горой были навалены глиняные кувшины и чашки самых различных форм и размеров, стояли мужчина и женщина. Тагир не видел их лиц. Но говорили они на чистейшем адыгейском языке.

И Тагир, не удержавшись, сказал:

— Добрый день, дорогие соотечественники!

Женщина не обернулась, она продолжала рассматривать посуду. Обернулся мужчина. Теперь Тагир не сомневался, что перед ним был адыг, такое лицо он мог встретить разве только где-нибудь в районе Понежукая. Или на берегах Лабы. Он смотрел на Тагира совершенно спокойно, казалось, его совсем не удивило внезапное к нему обращение.

— Добрый день, — сказал он. — И да поможет тебе аллах. Ты тоже приехал на базар за покупками. Издалека? Из какого аула?

Из какого аула? О чем он спрашивал. Или он просто смеялся над ним! И он ответил:

— Из того, что стоит над Лабой. Недалеко от Майкопа.

Мужчина внимательно смотрел на него. Теперь, кажется, он думал о том, не смеялся ли над ним Тагир.

— Ты говоришь правду? — тихо спросил он. — Ты на самом деле с древней адыгейской земли?

— Клянусь! — ответил Тагир. — Костями предков, которые лежат в этой земле.

Мужчина обернулся и коснулся рукой плеча женщины.

— Зульфия, — сказал он, — смотри, этот человек приехал оттуда, где жили наши предки. Он с Кавказа. Он был там совсем недавно.

Тагир покраснел. Он хотел сказать, что это было совсем не недавно, что с тех пор прошло почти два десятилетия. Но не сказал. В глазах женщины вспыхнул такой интерес, что ему стало просто стыдно погасить его.

— Я всегда хотела увидеть хоть одного человека, который мог бы рассказать о том, как живут люди на нашей древней земле, — сказала она. — И вот аллах смилостивился надо мной.

— Подожди, — сказал мужчина, — подожди, Зульфия. — Он протянул руку Тагиру. — Меня зовут Ахмет. Это моя жена. Ты здесь один или у тебя друзья? Они здесь, на базаре?

Тагир назвал себя и сказал, что никаких друзей у него нет.

— А что ты думаешь делать? — снова спросил Ахмет. — Сегодня и завтра?

— Не знаю, — Тагир пожал плечами, — я жду парохода.

— Тогда пойдем в порт и узнаем, когда он придет, — сказал Ахмет. — И если не скоро, поедем к нам. В аул. Это совсем недалеко. Пусть радость встречи с земляком, который недавно покинул родину, достанется всем. Ты не можешь сказать «нет» — ты адыг.

Тагир растерянно молчал. У него не было причин отказываться от радушного приглашения, кроме одного. О чем он будет говорить тем, кто его встретит в ауле? Что ответит на их вопросы о жизни на родной земле, если он покинул ее столько лет назад? И как он объяснит свое нахождение за пределами родины? Но, с другой стороны, его неудержимо тянуло очутиться снова среди своих, услышать родную речь. Он колебался, не зная, что делать.

Ахмет в ожидании смотрел на него. А потом, по-видимому, приняв долгое молчание Тагира за согласие, сказал, обернувшись к жене:

— Плати деньги, Зульфия, и идем, у нас будет гость. И у всего аула будет гость.

Тагир еще с минуту поколебался, а потом, нагнувшись, подхватил сумку Зульфии. Ахмет взвалил на плечи другую, и они пошли куда-то через базар, к площади, окруженной глинобитными домами.

Там стоял длинный широкоосный автобус, на крыше которого горой возвышались схваченные веревкой сумки и узлы пассажиров. Последних было не так уж много и Тагир со своими спутниками нашли удобное место в углу. Автобус, урча мотором и испуская странное зловоние от отработанных газов, тронулся с места и, медленно набирая скорость, свернул в первую же улицу. Улица была очень узка, и казалось просто чудом, что автобус продирается сквозь стенки домов. Попадающиеся навстречу пешеходы жались в проемах дверей и калиток.

Наконец они выбрались из узкого лабиринта улиц. Впереди лежала желтоватая песчаная равнина. Куда ни глянешь — везде пески и пески. Нигде ни жалкого деревца, ни кустарника. А над песками, над серой уходящей вдаль лентой шоссе стоит в мутной дымке красное, раскаленное, как сама степь, солнце.

Нанесенный ветром песок тонким слоем лежит на дороге, тяжелые скаты машины отбрасывают его в обе стороны, и он висит в воздухе, как вытряхнутая из мешка кукурузная мука.

То навстречу, то обгоняя их, изредка проносятся машины. То новенькие, блестевшие лаком и никелем, то совсем старые развалины, наподобие этого автобуса, на котором они ехали. Но больше всего вдоль дороги попадается верблюдов. Они шагают медленно и величаво, не глядя по сторонам, безостановочно перетирая что-то зубами. Иногда попадались низкорослые ослики, впряженные в арбы, колеса которых чуть ли не в два раза превосходили их рост.

Но вот пустыня кончилась, и по обеим сторонам дороги побежали маленькие деревушки с плоскими глинобитными домиками. И опять ни малейшей зелени, ни одного деревца — ни старого, ни молодого. Деревушки располагались, как заметил Тагир, больше на низменностях, где ветер из пустыни дул не так сильно. И со стороны дороги их плохо было видно. Только узкая голова мечети возвышалась высоко над всем ее окружающим.

Тагир молчал, молчали и его спутники. Тагир был гость и по обычаю должен был рассказать о себе. Но он не знал, о чем говорить, ведь и Ахмет и Зульфия, были все еще уверены, что на подошвах его ботинок свежая пыль родной для них земли.

Время шло уже к вечеру. Автобус остановился на просторной площади деревушки, которая была несколько больше других, оставшихся позади. По обеим ее сторонам располагались небольшие магазинчики, торговавшие, по-видимому, всякой всячиной.

Ахмет и Зульфия предложили Тагиру пройтись, пока автобус будет стоять, посмотреть, что в них продают, но он отказался. Денег у него все равно не было, а торговля его не интересовала. Когда нет денег на еду, о коммерции не приходится думать.

Солнце отбрасывало теперь косые лучи, и становилось не так жарко. Если оставшиеся позади деревни казались совершенно пустынными, то здесь было довольно людно.

У длинной скамейки возле одного из домов Тагир увидел старуху, у ног которой расположились маленький мальчик и две девочки. Старая женщина что-то рассказывала, и те, раскрыв рты, внимательно слушали. Никто из них даже не обратил внимание на остановившийся неподалеку автобус.

Старая женщина эта вдруг удивительно напомнила Тагиру его соседку по родному аулу Хатукову. И поза, в которой она сидела, и длинное платье, и лоб, перевязанный легким платком, все это ему было настолько знакомо, что ему захотелось тут же выйти из автобуса, подойти к ним. Но он горько усмехнулся и опустил голову. Как все-таки крепко сидела в нем тоска по родной земле, если даже на сотни километров от нее на чужой, прожженной солнцем земле он видит людей, которых давно пора забыть и которых почти наверняка нет в живых!

Больше он старался не смотреть ни на старуху, ни на сидящих вокруг нее детей, потому что мальчик вдруг стал казаться ему его Алкесом, которого тоже наверняка давно нет в живых.

В самые сумерки автобус остановился у приподнятого шлагбаума. Шофер перекинулся с кем-то несколькими словами, кто-то открыл дверцу, заглянул внутрь. Потом снова в сгустившихся сумерках побежала за окном гористая пустыня. В тот момент Тагир даже не понял, что они переехали границу.

Через час автобус довез их наконец до аула, где жили Ахмет и Зульфия. Как оказалось, это был уже не Ливан, а Сирия. Несмотря на то что было уже поздно, весь аул очень быстро узнал, какой редкий гость появился у них, и как это полагается у адыгов, все пришли к дому Ахмета, чтобы приветствовать прибывшего.

В просторной кунацкой Тагир сидел на самом почетном месте, Каждый входящий желал ему счастливого прибытия и долгих лет жизни.

А когда наступил вечер и вместе с ним пришла прохлада, началось всеобщее торжество. У дома Ахмета собралось почти все население аула. Тагиру даже показалось, что он вернулся на свою родную землю.

Тонкая стройная гармонистка мягко раздвинула мехи гармоники, и полилась с детства знакомая мелодия. И девушки и парни, стоявшие по сторонам от гармонистки, молча ждали. Ждали, что скажет джегуако — распорядитель празднества.

А он вышел на середину круга и начал так, как начинают и сегодня в таких случаях распорядители на празднествах на адыгейской земле.

— О, люди, ради древней земли наших отцов, где родились адыгейские танцы и адыгское слово, ради нашего гостя, который прибыл к нам из колыбели наших дедов, будем сегодня танцевать и веселиться!

Потом он мягко отступил в сторону и стал там, где смыкаются ряды парней и девушек. И, обращаясь к мужчинам, почти закричал:

— Хлопать в ладоши!.. Всем хлопать в ладоши!..

Как разгоряченный конь, рванулась гармошка. Казалось, она взлетала теперь в воздух, и звуки ее обрушиваются на толпу откуда-то сверху подобно горному водопаду. Один из стройных парней сорвался с места, сделал прыжок и замер перед одной из девушек. Та плавно повела плечами и почти не слышно вышла из круга подруг.

— Люди, — возгласил распорядитель, — люди, слушайте меня. Сегодня все должны веселиться, сегодня не должно быть равнодушных.

И вдруг Тагир почувствовал резкую боль в левой стороне головы. Это снова давала знать о себе контузия. И эта боль почему-то снова заставила его вспомнить прошлое. Звуки гармоники и голос распорядителя перенесли его далеко от этой чужой земли, в предгорья родного Кавказа. Он вспомнил, как танцевал на первой свадьбе у своих соседей, когда привезли невесту. Вспомнил, как заиграли парный танец, и он впервые в своей жизни пригласил девушку. У нее были теплые тонкие руки, и она танцевала, прижавшись к нему локтями и плечом.

— Шире круг, шире круг! — продолжал громким голосом провозглашать джегуако — распорядитель, но Тагир уже не слышал его. В мыслях он был не здесь, под сирийским небом, а дома, и казалось ему, что музыка, которая звучала вокруг него, была та, что он слышал давно-давно в своем ауле, когда впервые вышел в круг с той девушкой. Потом перед его глазами вдруг встало огромное грушевое дерево, которое росло во дворе, где тогда шло веселье, и он вспомнил, как однажды он еще мальчишкой с другими такими же мальчишками решил наворовать с него груш и как потом ему за это досталось. Интересно, стоит ли еще сейчас это дерево или его уже нет?

Потом он вдруг вспомнил мельницу, что находилась в верхнем конце аула на левом берегу стремительной в летние паводки речушки, вспомнил холодные прозрачные волны, которые возвращали бодрость истомленному солнцем телу. Вспомнил другую сторону речки, где на жарком берегу зрели на солнце огромные арбузы.

Однажды они собирали пшеничные колоски, и их застала гроза. И всем пионерским отрядом они бежали к синевшим вдали вагончикам полевого стана… Потом перед его взором встали ряды персиковых деревьев и заросли дикого терна на склонах пологой балки, и родник, и маленький журчавший на ее дне ручей.

Веселый голос распорядителя прервал его мысли.

— Дорогой гость наш! — сказал он, подходя к нему. — Да пусть сделает аллах тебя гордостью адыгского племени! Старшие предлагают тебе очередной танец. Они просят, чтобы ты напомнил им время наших дедов. И да пусть твой танец наполнит наши груди чистым воздухом гор, по которому они тоскуют уже многие годы. Шире круг! Шире круг и громче хлопки, гость наш исполнит нашу просьбу.

Тагир тряхнул головой, отгоняя от себя нахлынувшие воспоминания, и быстро вошел в круг. Теперь в вихре танца ему уже казалось, что он действительно дома в родном ауле и тень старой груши падает на него, и открой он сейчас шире глаза, всмотрись в окружающие лица, — многие из них окажутся теми самыми дорогими ему, знакомыми с самого детства. Давно он не танцевал так, как в этот вечер. В танцах вылилась вся его тоска по родному аулу, тоска, которую он так долго сдерживал перед другими людьми.

И даже высокая стройная девушка, с которой ему пришлось танцевать перед самым концом данного в его честь празднества, казалась ему именно той, что положила на его плечи тонкие прохладные руки в тот памятный для него вечер, когда он впервые вошел в танцевальный круг.

Поздно закончилось веселье. Усталый и радостный, он лег спать, но снился ему снова родной аул, и старая груша, и мельница над рекой.

Незаметно прошли двое суток. Он знал, что по обычаю только после третьих его спросят, какова цель его приезда и каковы его намерения на будущее. Что он мог сказать? Не лучше ли было до срока покинуть аул? Но зато сам он узнал, что младшие братья Зульфии и Ахмета находятся в армии и лежат сейчас где-то совсем недалеко на горячей земле, закрывая дорогу захватчикам на родную теперь для них землю.

Но он малодушничал, откладывал с часа на час день своего отъезда.

Самое тяжелое и неприятное пришло к нему на третий день. Он случайно услышал разговор, который вели о нем его хозяин Ахмет и его сосед. Оказывается, где-то на севере Сирии совсем недавно велось строительство какого-то большого предприятия и строили его инженеры и техники из России. А теперь уже совсем недалеко от аула, в котором находился Тагир, с помощью тех же советских специалистов сооружалась больница для беженцев из захваченных израильтянами районов. И Ахмет довольно прозрачно намекал собеседнику, что Тагир один из ее строителей. Он говорил об этом с такой гордостью, что Тагиру стало совсем стыдно. Он незаметно ушел в угол двора, где у старого плетня стоял покрытый домотканым ковриком топчан, и долго лежал на нем, в который раз перебирая в мыслях всю свою нескладно сложившуюся в последние годы жизнь.

Как много должно было измениться на его родине за эти годы? Когда-то с таким напряжением сил они ликвидировали свою отсталость, ставили задачи кого-то догнать, с кем-то сравниться, а теперь помогают возводить на чужой земле промышленные гиганты, помогают ликвидировать чужую отсталость. И это несмотря на то что половина страны лежала в развалинах всего каких-то два десятилетия назад…

Наверное, Ахмет искал его, удивляясь, куда он мог деться, но Тагир до самого вечера не выходил из своего убежища. А потом, минуя калитку, через отверстие в плетне пошел по задворкам аула просто так, сам не зная куда.

Было время, когда все еще находились в своих домах, и Тагир почти никого не встречал на своем пути. Только около одного глинобитного забора на низенькой скамеечке он заметил белобородого старика, опиравшегося обеими руками на палку.

— Селям алейкум, — сказал Тагир, поклонившись старику.

— Алейкум селям, — ответил старик и чуть-чуть подвинулся, освобождая место гостю.

Тагир сел. Старик молча смотрел на него, а потом спросил:

— Это ты гость Ахмета? Я слышал о тебе.

— Я, — ответил Тагир. — Я здесь уже третий день, и утром мне надо уходить.

— У тебя есть дела? — старик одобрительно наклонил голову. — У каждого человека должны быть дела. Мир держится на трудах рук человека. Еще нет трех дней, как ты гость нашего аула. И я не могу тебя ни о чем спрашивать, но ты уходишь, и, если разрешишь, я задам тебе вопрос — куда ведет тебя твой путь? Не на нашу ли благословенную землю, ни к горам ли, покрытым древними лесами, ни к рекам, вода в которых, как говорил мне мой отец, чище воздуха гор и слаще шербета. Если туда, передай низкий привет мой моей земле и моим братьям, живущим на ней.

— Нет, — тихо сказал Тагир, — мой путь лежит не туда.

— Но ведь ты же не живешь в нашей стране? — спросил старик, — Тогда откуда ты? Не оттуда ли, где много урусов[2] строили фабрику, которая даст работу и хлеб многим из наших братьев? Или оттуда, где они поднимают большой и светлый дом для больных и престарелых?

— Нет, — так же тихо ответил Тагир, — я не оттуда.

Старик помолчал и опустил глаза. Потом спросил: — Тебе понравилось у нас? Или ты видел места лучше?

Тагир посмотрел в темные чуть водянистые глаза старика: старик понял, что вопросы его не нравятся собеседнику и стал говорить о другом. И вдруг в груди его поднялась злость на себя — чего он боится, почему не хочет говорить? Это его жизнь, и ему никуда от нее не деться. Прожил он ее сам, без чужих подсказок. И сам должен отвечать за нее. И он сказал:

— Я был на войне, сражался с фашистами. Потом был ранен, попал в плен.

— О, сын мой, — в голосе старика прозвучали оттенки гордости. — Я рад, что ты был воин. Мы слышали здесь, что на большой войне, прошедшей по нашей земле, отличились и наши братья — адыги. О мужестве воинов наших знают все жители аула. Большое спасибо им говорим мы. Аферем[3]. Мы тоже знаем, что такое война, хотя и не сравню ее с той, что прошла по нашей древней земле. Но мы тоже видели убитых и плачущих жен у разрушенных очагов, и мертвых детей, и стариков. Враг и сейчас стоит на нашей земле, но придет время, и мы изгоним его с нее. Так было во все времена со всеми захватчиками, так будет и теперь. Но что же стало потом с тобой, когда ты из плена ушел?

Тагир, уже ничего не скрывая, рассказал о лагере, об освобождении его чужими воинами. Старик молча слушал, изредка кивая седой бородой.

— Что делать, сын мой, — сказал после того, как Тагир замолчал. — Война всегда приносит много бед и несчастий. Такая беда постигла и тебя. Что же ты думаешь делать дальше, сын мой?

— Не знаю, — мрачно ответил Тагир. — У меня нет пути. Я как путник в глухом лесу. Куда ни пойди — везде деревья.

Тагир замолчал, молчал и старик. Так они просидели долго, каждый думал о своем. Потом старик тихо сказал:

— Послушай, исстари у нас рассказывали такой тхидеж[4]! У берегов моря, которое плескалось у самых наших гор. И мрачная опасность висела над адыгейскими аулами. Кочермы[5] иноземцев переплывали море и как свора шакалов ночью обрушивались на горские аулы. Они грабили имущество, убивали тех, кого могли убить, увозили в полон красивых девушек, которых продавали потом на стамбульских базарах. Не могли собраться адыги с силами, чтобы наказать жестоких хищников. Не могли, потому что ждут их в одном месте, а они, словно темные силы зла, появляются в другом. И приходилось адыгам жить в постоянной тревоге.

И не было этому конца. Но вот умирал в одном из аулов древний старик. Было ему столько лет, что он сам об этом не помнил и никто другой тоже не мог их сосчитать. И он сказал: «Идите в самый дальний аул, что находится на самой вершине горы, там в семье Кочасовых родились семеро мальчиков. И дано им знать, где и когда высадятся разбойники с кочерм, и дана им сила победить их в открытом бою. Идите и найдите их». И люди пошли и действительно нашли в сакле Кочасовых семерых мальчиков, и стали они скоро сильными и храбрыми мужами, и дана им была действительно сила и храбрость, и могли они угадывать место, где высаживались с моря враги. И стали разбойники жестоко страдать от своих набегов.

И вот однажды самая большая шайка разбойников высадилась на берегу так, как сейчас сделали те, кто пришел с оружием на эту землю. И приготовилась завладеть богатой добычей. И случилось так, что были здесь только одни братья. И никого больше не было рядом. Но они не отступили и приняли бой. И дрались они долго. И было время, когда враг начал брать верх. И вот тогда один из братьев, дотоле дравшийся так же храбро, как и все, вдруг почувствовал, как к нему пришел страх. Страх за свою жизнь. И ничего не в силах с собой сделать, он спрятался за камни, спасая свою жизнь и не думая о том, что будет с его братьями.

А братья в этот момент налились такой нечеловеческой силой, с такой яростью обрушились на врага, что те не выдержали и бежали, устилая свою дорогу трупами.

Но два брата сложили свои головы на поле боя. Оставшиеся стали искать третьего. Но нигде не нашли. Ни здесь, где погибли два других, ни там, где лежали убитые враги.

А беглец не посмел выйти из своего убежища. Несмотря на то что в начале битвы он не уступал никому из братьев в храбрости и уложил множество врагов, страх лишил его права стоять на поле боя победителем вместе с другими братьями.

Стыдясь своего поступка, он не вернулся к ним, не пришел больше к своей матери. Он ушел в горы. И так скитался он всю свою жизнь по чужим землям, оставаясь мыслями и сердцем дома, в родной сакле. Так и остался он на всю жизнь одиноким и забытым.

А когда пришла смерть, он лег на землю, обратившись лицом в сторону родной страны, прося аллаха простить его за то, что оставил братьев в беде, что забыл свою мать. Но был он сам уже наказан всей своей жизнью… Вот такая есть легенда… Не знаю, может быть, ты и слышал о ней, — закончил старик.

Тагир молчал. Молчал и старик. Потом Тагир глухо сказал:

— Ты не понял меня, я не бежал с поля боя, я дрался пока мог, пока были крепки мое тело и руки. Я не виноват в том, что враги тогда оказались сильнее меня.

— Я не виню тебя в этом, — сказал старик. — Я верю тебе, ты не был трусом. Но кому нужна твоя храбрость на чужой земле, кто оценит ее, кто скажет тебе за это спасибо? И скажи, разве твое сердце не там, не в своем ауле, где тебя знает каждый человек, где ты помнишь каждый камень? Здесь на чужбине только твое тело. Душа твоя там. Я родился уже здесь, на чужой земле, а я самый старый в нашем ауле. Но ты! Ты не сможешь остаться жить с нами. Тело не может быть без души. Не сердись за то, что я тебе это сказал. Я сказал правду.

Тагир встал.

— Спасибо. Я не сержусь. Завтра утром я ухожу.

— Не забудь передать привет родной земле, — крикнул ему вслед старик.

Тагир ничего не сказал Ахмету о своем намерении покинуть аул на следующий день. Но утром, когда первые лучи солнца только легли на плоские крыши глинобитных саклей, он поднялся и, поблагодарив еще не совсем проснувшегося хозяина за гостеприимство, отправился в путь. Зульфия успела только сунуть в руки небольшой сверток с лепешками и сыром. Но куда направляться теперь? Возвращаться обратно в Бейрут? Там уже, кажется, им было испробовано все. Да и пропустят ли его теперь так легко через границу? Ведь по эту ее сторону он попал, по-видимому, только потому, что пограничник отлично знал Ахмета и Зульфию. Не испытать ли теперь счастья в Дамаске? Ведь оттуда не так трудно поездом попасть в Бейрут и в любой другой порт на побережье.

Но на проезд автобусом до Дамаска у него не хватало денег. Пока он ломал голову, как быть, подошел автобус. На этот раз он был почти полон. Шофер посмотрел на него и спросил, собирается ли он ехать? Тагир ответил по-адыгейски, что у него не хватает денег.

К его счастью, шофер тоже оказался адыгом. Он махнул рукой и сказал:

— Садись вон туда, в конец.

Так Тагир очутился в Дамаске. Здесь он попытался узнать, где находится та стройка, о которой ему говорили в ауле. Оказалось, она была все-таки довольно далеко и добраться туда с теми грошами, которые остались у Тагира, нечего было и думать. Вот когда он пожалел, что из ложной стыдливости не обратился за помощью к Ахмету и всем жителям гостеприимного аула и не рассказал им о себе всю правду, как сделал это перед стариком.

Но что-то надо было делать. Прежде всего, конечно, заработать на дорогу туда денег. Целый день он ходил по галдящему базару, пытаясь хоть кому-нибудь предложить свои услуги, как носильщик. Но все было тщетно. Вечером совершенно обессиленный и потерявший всякую надежду, он хотел только одного: забыться где-нибудь в укромном уголке тяжелым сном. И вдруг ему показалось, что в значительно поредевшей базарной толпе мелькнула удивительно знакомая ему фигура. Он бросился вперед, пытаясь разглядеть ее, но она пропала так же неожиданно, как и возникла. Он прошелся несколько раз мимо уже почти опустевших рядов и вдруг в самом конце базара у входа в кофейную снова увидел ее. Человек был худ, заметно сутуловат, и, когда он, спускаясь по ступенькам кофейной, на мгновение повернулся к Тагиру в профиль, последний понял, что не ошибся. Как это ни невероятно, это был Сергей. Человек, с которым они расстались много лет.

И Тагир, не теряя ни минуты, бросился ко входу в кофейную…

Все эти воспоминания прошли перед Тагиром почти за несколько минут, когда он в лесу, укрывшись за валуном, прислушивался к удалявшемуся голосу певца. Наверное, если бы тогда на базаре кто-нибудь сказал ему, что он в самом скором времени будет лежать на родной земле, в каких-то нескольких десятках километров от своего аула, он бы этому ни за что не поверил. А сейчас ему уже не верилось, что когда-то это все было: и базар в этом далеком городе, и он, бегущий через почти опустевшую площадь к крутым ступенькам, ведущим в тесную и полутемную восточную кофейню…

Но теперь уже не было времени для воспоминаний. В лесу пока тихо и спокойно. Надо этим воспользоваться и выходить скорее к дороге.

Но прежде он должен выполнить одно задание. Оно было крайне простым, и в нем не было ничего преступного. Тагир пощупал карман куртки. Металлическая коробочка, величиной не более спичечной, лежала на месте. Надо было только найти этот дуб. Тагир отлично помнил поляну, на которой он стоял. Если пройти напрямик, до нее можно добраться не более чем за десяток минут. А там пусть этой коробочкой занимается тот, кому это предназначено. Ему уже до этого не было дела. Потом он будет свободен. Совершенно свободен. И начнет другую жизнь. Такую, какую он хочет.

Сергей сказал — напиши сразу же. И он это сделает немедленно, как только для этого представится возможность. Они уедут вместе…

Где он сейчас? Может быть, в каких-нибудь десятках километров от Тагира. Как жаль, что за неделю до отъезда им так и не удалось обменяться и парой слов. Да и те встречи, которые были раньше, никогда не проходили без свидетелей.