Оставаясь в меньшинстве

Глава 4. Мы — образцовая советская семья

Иногда мне кажется, что я родился в примерной советской семье.

Папа — инженер, мама — учительница. Заботливые родители, прекрасные честные люди. Работящие, непьющие. Примерная советская ячейка общества. Я специально выбрал прилагательное «советский», поскольку несмотря на то, что оба родителя были евреями, по самовосприятию они были прежде всего советскими людьми.

Они принадлежат к тому первому поколению советских людей, которые родились в 1920-1930-х годах, войну пережили подростками или молодыми людьми, получили воспитание в советской школе, а профессии обучались в советских институтах.

Если их родители, то есть мои бабушки и дедушки, в детстве и юности жили за чертой оседлости и говорили на идиш, то мой папа родился в Ленинграде, мама — в Чите, а выросла в Москве. Идиш они не знали. Бабушки и дедушки учились в хедере и росли в атмосфере еврейских местечек У мамы с папой ни о каком еврейском образовании и речи быть не могло, а еврейская атмосфера царила только за семейным столом, и то лишь отчасти. Ведь именно в годы молодости этого поколения советская власть завершила процесс декультуризации евреев, закрыв последние еврейские театры, газеты и книжные издательства.

Для моих дедов отказ от затхлой местечковой жизни, от традиций, казавшихся им устаревшими, был во многом осознанным выбором. Они пришли в большие города, чтобы находиться в гуще событий, строить новую жизнь, о которой каждый день писали в газетах. Мои родители, то есть их дети, родились уже в этой новой жизни. И не могли сравнивать ее с той, что была при царском режиме, потому что никакой другой не знали.

Тем более что их родителям, родившимся до революции и бывшим какое-то время современниками последнего российского царя Николая Второго, достаточно рано объяснили: до революции все было плохо, и вспоминать о том периоде не надо. Потому мои родители практически не слышали ностальгических рассказов про жизнь в белорусских местечках.

Да и вообще в Советском Союзе прошлое было непредсказуемым. Мнения об исторических событиях и персонах менялись в зависимости от партийной линии на данном этапе. Так, если в начале 30-х годов деду Иосифу в военном училище для политработников объясняли, что генералиссимус Суворов был реакционный царский генерал и подавитель восстания Пугачева, то во время Великой Отечественной войны был учрежден орден Суворова, которым за особые заслуги награждали командиров Красной армии.

Тогда все понимали, что прошлое лучше не ворошить, а поисками семейных корней интересовались не сами граждане, а соответствующие органы.

Моя мама Ирина Марковна Лейкина родилась в апреле 1938-го. А 22 июня 1941 года немцы напали на СССР. Через месяц начали бомбить Москву. Вой сирен, взрывы, панические крики, торопливый бег с пятого этажа в бомбоубежище во дворе стали первыми мамиными воспоминаниями. Дед Моня тогда решил, что оставаться в столице слишком опасно, и отослал всю семью к родственникам жены в город Горький на Волге (сейчас это Нижний Новгород). Но вскоре под бомбежками оказался и Горький. Мама вспоминала, что там не было бомбоубежищ — лишь так называемые «щели»: узкие окопы, выкопанные в земле. Вот в эти самые щели они и прятались. Вскоре, спасаясь от бомбежек, все семейство, к которому присоединилась и двоюродная сестра деда Рива со своим сыном, отправилось на пароходе в Уфу. Там поселились в бараке недалеко от реки Белой. В одной комнате разместились и моя мама, и ее мама, и мамины дедушка с бабушкой.

Вскоре с фронта стали приходить извещения. Извещения о смерти братьев моей бабушки Жени. Их было трое, и все они погибли. До сих пор мама помнит рыдания бабы Жени и бабушки Златы. Звали их Яша, Хоня и Лева Коганы. Мы никогда не узнаем, где они похоронены. Мне больно думать, что их имена останутся только в книгах, описывающих историю моей семьи.

В 1943 году семья деда Марка вернулась в Москву, в комнату в коммунальной квартире на Госпитальном Валу. В 1946-м мама поступила в школу, которую окончила в 1956 году. Любимым ее предметом была литература, поэтому сразу после школы она поступила на филологический факультет Московского областного педагогического института, который окончила по специальности «учитель русского языка и литературы».

Русский язык и литература всегда были одними из самых важных предметов в советской школе. Русскую литературу преподавали с пятого (начиная с 1969 года с четвертого) по десятый, выпускной класс. В школе изучали произведения писателей, написанные до 1917 года, то есть до Октябрьской революции, — это называлось «русской литературой». А также произведения, написанные после революции, — это была «советская литература».

На стене одной из школ, где преподавала мама, красовались барельефы великих русских и советских писателей — Александра Пушкина, Льва Толстого, Максима Горького, Владимира Маяковского… Именно писателей, а не ученых или полководцев. Вот как высоко ценились писатели в Советском Союзе!

Другим доказательством особой роли литературы в СССР было то, что при поступлении в университеты и институты, независимо от их специализации, все абитуриенты были обязаны написать сочинение — некий текст, своего рода эссе, размышления о литературном произведении. При этом проверялась не только грамотность автора сочинения, но и его гражданская позиция.

Советская школа должна была не только давать детям образование, но и воспитывать их образцовыми советскими людьми. А что такое советский человек? Многое здесь можно написать, но, наверное, сейчас я бы дал следующее определение: советский человек — это тот, который любит советское государство; верит ему больше, чем кому бы то ни было, даже своим родителям; который за свою Родину, то есть СССР, готов не задумываясь отдать жизнь.

На эту тему было написано много книг, которые мы разбирали в школе. С детства нас учили тому, что государство и коммунистическая идея важнее всего на свете, даже родителей. Кажется, в третьем классе я услышал историю про пионера Павлика Морозова, который донес на своего отца в НКВД, за что его убили кулаки. Этого мученика Павлика приводили в пример всем советским школьникам, учили брать с него пример, называли героем — ведь он защищал интересы государства, которые для советского человека были выше личных. Сейчас эта история, если не знать настоящих деталей дела, раскрытых уже после распада СССР, звучит совершенно дико и бесчеловечно: сын предал отца — а в детстве казалось, что так и должно быть и Павлик поступил правильно!

Учитель литературы был работником, как тогда говорили, идеологического фронта. Поэтому моя мама довольно рано вступила в Коммунистическую партию. Она занимала «активную жизненную позицию» и с большим удовольствием выполняла различную общественную работу. Была председателем профсоюзного комитета в школе и даже парторгом школьной коммунистической организации. Но в первую очередь, я думаю, мама просто любила русскую литературу. И, что еще важнее, она любила учить детей, а ученики — любили ее. И по прошествии четверти века с того дня, как мама уволилась из школы, со многими из них она продолжает переписываться и перезваниваться.

Рано утром мама убегала на работу, а после пяти вечера возвращалась домой со стопкой тетрадей для проверки. Рабочий день учителя не заканчивался с последним уроком: дома по вечерам маме приходилось составлять планы занятий, подбирать цитаты, читать методическую литературу… И мое главное детское воспоминание о ней связано как раз с этим: мама сидит, низко склонившись над столом (у нее с ранних лет было слабое зрение), и что-то кропотливо выписывает или вычитывает. А еще мы с папой помогали ей проверять тетради — по природе мы все грамотные, так что у нас получалось неплохо.

Летом мама брала меня в походы со своими учениками, которые, как правило, были старше меня. Маршруты обычно имели идеологический подтекст: ходили, к примеру, по местам боев с фашистами под Москвой в 1941 году. Но бывало, что просто выезжали за город. Мне не очень нравился такой туризм: речка, печеная картошка, песни и танцы у костра до утра… К тому же иногда приходилось идти пешком с тяжелым рюкзаком от станции километров десять. Нет, такие путешествия не доставляли мне особого удовольствия.

А вот ездить в деревню на помощь колхозникам мне очень даже нравилось! Была такая практика в 60-80-е годы. Нам объясняли, что сами крестьяне осенью не справляются, не могут собрать весь выращенный ими богатый урожай картофеля, свеклы, турнепса и т. д., поэтому горожане должны им помогать. Впрочем, весной они почему-то тоже не справлялись, потому что маму вместе с классом посылали в мае на прополку. Иногда мама брала меня с собой на сельскохозяйственные работы. Этот однообразный труд всегда оказывал на меня благотворное воздействие. Я погружался в своего рода медитативное состояние и сорняки выдергивал из земли быстро и аккуратно. Работал даже лучше маминых учеников — подолгу и без перерыва…

Мой папа Боря родился 7 октября 1935 года в Ленинграде. Город этот до революции назывался Санкт-Петербург и был столицей Российской империи. В 1991 году Ленинград вновь переименовали в Санкт-Петербург, но людям поколения моих родителей имя Ленинград гораздо привычнее.

Ленинград перед войной был вторым после Москвы городом по численности населения, по промышленному и научному потенциалу. Там находились всемирно известные музеи, театры, библиотеки, за что его называли «культурной столицей России» — поэтому отец с такой гордостью говорит, что родился в Ленинграде.

Когда началась война, семью деда Иосифа, также как и семью деда Марка, эвакуировали в тыл. «Эвакуация, эшелон, тыл» — все эти слова хорошо знакомы советским людям.

Советский Союз был самой большой страной в мире, протянувшейся на десять тысяч километров с запада на восток. Ни одна армия мира не могла сразу захватить такую огромную территорию. Это давало возможность спасти от фашистов людей, а также обезопасить промышленные предприятия, НИИ, объекты культурного наследия и т. д. В 1941–1942 годах семнадцать миллионов человек и две с половиной тысячи заводов, фабрик, институтов и других организаций были вывезены в Поволжье, за Урал, в Сибирь, Среднюю Азию, Казахстан…

Эвакуация огромного количества людей и техники не могла проходить быстро и слаженно. Поезда с эвакуированными гражданскими двигались медленно, с долгими остановками, пропуская военные эшелоны на запад, а эшелоны с заводским оборудованием на восток. Все это время немецкие самолеты бомбили железнодорожные пути, станции, сам поезд… Папа, которого моя бабушка Рахиль везла в эвакуацию в село Актушу, до сих пор помнит разбомбленную станцию, платформы которой были залиты кровью.

Как звучит сирена перед бомбежкой, я узнал в детстве из кино. И очень бы удивился, если бы тогда мне сказали, что и я, и мои родители, и мои дети будем снова слышать сирены — они звучат в Израиле, предупреждая об обстрелах ХАМАСа. Вот уж поистине ирония еврейской судьбы.

И все же, по словам папы, для него самым страшным воспоминанием были не бомбежки, а постоянное чувство голода. В деревне на Волге семьям эвакуированных еды не хватало катастрофически. В отличие от местных крестьян, у них не было своих огородов, которые спасали колхозников. Для папы таким спасением стал лес, куда с приходом весны он уходил в поисках съедобных трав, корешков и грибов. А еще в лесу водились пчелы, гнездо которых он случайно обнаружил вместе со своим двоюродным братом. Пчелы оказались дикими и злыми, они страшно его покусали, он лежал весь опухший, глаз не было видно, и тихо умирал. К счастью, в это время в деревню с фронта вернулся фельдшер, который сумел спасти маленького Борю.

Когда в апреле 1944 года дед Иосиф забрал свою семью обратно в Ленинград, где все поселились в огромной коммунальной квартире, жизнь легче не стала. Об этом мало кто знает, но в СССР 1946-й и 1947-й стали годами массового голода. По некоторым оценкам, тогда от голода погибло более миллиона человек. Младшая сестра папы Светлана вспоминала, как она прятала кусочки хлеба в шкаф, а потом отдавала Боре.

С тех далеких военных лет мой отец трепетно относится к еде: не позволяет выбрасывать хлеб, старается доедать все до последней крошки… Для него, как и для всех ленинградцев, переживших блокаду, хлеб — это святое.

По словам папы, впервые он наелся только в 1955 году, когда его призвали в армию, а потом, после учебки, отправили служить в часть, дислоцированную в Восточной Германии. Порции там были большие, и каждый день давали мясо и макароны. Именно там, вспоминает он, «я впервые сказал, что наелся, больше не хочу… В первый раз».

Голод был знаком и моим родителям, и моим бабушкам и дедушкам. Мое поколение — первое поколение советских людей, не знавших, что это такое. Хотя я прекрасно помню продуктовый дефицит, да и продуктовые карточки мне довелось увидеть на своем веку.

В 1955–1957 годах, когда папа служил в ГДР — Германской Демократической Республике, за советскими солдатами следили бдительно. Большую часть времени они проводили на территории военных баз, поодиночке в город не выпускали совсем. К счастью, папе удалось несколько раз побывать на экскурсиях, он видел Потсдам и Лейпциг. Более того, ему в принципе очень повезло в том, что он побывал за границей. Большинство советских людей никогда не выезжали за пределы СССР, и кроме советской жизни, никакой другой не видели.

В общем, Борису было о чем рассказать своей будущей жене Ирине, которую он встретил в Феодосии на танцплощадке в 1958 году.

Вскоре после свадьбы Борис устроился на работу механиком в лабораторию Института нефтехимического синтеза. Помог ему в этом тесть — мой дедушка Моня. Между моими отцом и дедом сложились прекрасные отношения — добрые, доверительные, мужские. Марк Исаакович был во многом авторитетом для моего отца. Думаю, что отец поступил в Институт нефти и газа в 1959 году под влиянием деда, который занимался ракетным топливом. Через восемнадцать лет в этот же институт поступлю и я…

Практически всю свою жизнь отец проработал в Специальном конструкторском бюро автоматизации нефтехимии и нефтепереработки. В каком-то смысле Борис работал, как тогда говорили, «на ответственнейшем участке трудового фронта». С начала 60-х годов в Советском Союзе добыча нефти резко пошла вверх. В 1960 году в СССР добывали в год 119 миллионов тонн нефти, в 1970-м — уже 285, а в 1980-м — 547 миллионов тонн. Нефть нужна была не только для собственной промышленности, армии и транспорта. Все больше и больше нефти и газа Советский Союз продавал за границу, получая взамен валюту, за которую, в свою очередь, покупал пшеницу. Сельское хозяйство огромной страны почему-то никак не могло накормить всех советских людей.

Отец занимался автоматизацией в нефтяной промышленности. Он со своими коллегами разрабатывал и внедрял различные способы автоматизации управления и контроля за установками и приборами, которые были задействованы в переработке нефти. Для налаживания этих процессов ему часто приходилось ездить в командировки на нефтеперерабатывающие заводы в Беларусь, на Волгу, в Московскую область…

Мой отец был замечательным специалистом и к тому же отличался на редкость хорошим характером: не конфликтовал, умел находить компромиссы и излучал оптимизм. Всегда веселый и энергичный, папа был настоящим трудоголиком: мало того что мотался по всей стране, внедряя на заводах передовые технологии, он еще и стал вторым человеком в партбюро коммунистической организации института и заместителем председателя профсоюзной организации. Дослужился до заместителя начальника отдела, мог бы стать начальником и дальше подниматься по служебной лестнице — но, увы, одно обстоятельство сдерживало его карьерный рост: папа был евреем.

Он, конечно, понимал, что ему «мешает». Но достаточно легко к этому относился. Свое еврейство он воспринимал как некую биологическую данность, запись в паспорте. На жизнь не жаловался и никогда эту тему со мной не обсуждал.

Я не помню в нашем доме разговоров на еврейские темы. Ни про антисемитизм в Советском Союзе, ни про еврейские традиции, ни про Израиль, ни тем более про эмиграцию у нас не говорили. Родители были настолько аккуратны, что в детстве у меня сомнений не возникало: советская власть — самая лучшая в мире, наше государство интернациональное и обращено лицом к народам, а мы — один из этих народов. Взрослые очень осторожно разговаривали на политические темы, даже если речь заходила о репрессиях уже после смерти «отца народов» — Сталина. Боялись, что я необдуманным словом нанесу вред себе и семье. Ведь все думали, что советская власть — навсегда.

Я так подробно описал работу родителей потому, что она была основой их жизни, центральной осью, вокруг которой вращались все события и разговоры. Мама сутра до вечера была в школе, вечером проверяла тетради, на выходных водила учеников в походы. Папа неделями пропадал в командировках. Я часто оставался один и чувствовал, что достаточно далек от этой центральной оси в жизни родителей. Работа поглощала большую часть их времени и энергии — что, кстати, соответствовало представлению о долге советского человека: отдавать все силы государству.

Поскольку я рос послушным ребенком и не поддавался, как тогда говорили, дурному влиянию, родителям казалось, что они уделяют достаточно внимания моему воспитанию. К сожалению, они не водили меня в спортивные секции или какие-то другие кружки. Но зато я достаточно рано почувствовал себя самостоятельным и независимым и во многих практических аспектах тогдашней советской жизни разбирался лучше родителей.

Мне довольно рано пришлось взять на себя многие заботы по дому. С того времени и до сих пор я умею и люблю готовить. Я варил кашу, делал драники, а если мы с отцом приносили из леса лисички, то я мог пожарить их на ужин с картошкой и луком… Любой суп могу сварить, хоть борщ, хоть щи из кислой капусты, а больше всего люблю мясную и рыбную солянку. Салат оливье? Конечно. Котлеты? Да, меня научила бабушка, и я до сих пор помню все пропорции: сколько яиц, сколько лука, и как разбавлять куриный фарш красным мясом, которое в советские времена было дорогим удовольствием. Крабовый салат, жареная рыба навага… Советская кухня была мною изучена и опробована в полном смысле этого слова, а в сталинском издании «Книги о вкусной и здоровой пищи» не осталось, пожалуй, рецептов, с которыми бы я не экспериментировал.

Приходилось решать и более трудные задачи. Например, я знал, в каком магазине какой дефицит «выкинули» на прилавок. И уже лет с пятнадцати умел договориться с продавцами, чтобы они отложили, приберегли для меня дефицитный товар. Этим особым искусством мои образцовые советские родители не владели, так что в какой-то момент я начал ощущать некоторую ответственность за них.

Одним из первых моих «взрослых» успехов стала замена мебели в родительском доме на более современную. Хорошая мебель в СССР была дефицитом, ее нельзя было просто купить даже при наличии денег — ее надо было «достать». С этой целью я пошел в Дом мебели. Этот большой магазин отличался тем, что в нем порой продавалась мебель не только советских фабрик, но и более качественная — производства ГДР, Чехословакии и Болгарии.

Родители хотели стенку, комплект мягкой мебели и журнальный столик. Но в Советском Союзе покупка, на которую люди в любых капиталистических странах тратили от силы час своего времени, занимала несколько недель! За желанным мебельным гарнитуром надо было отстоять не одну, а целых три очереди!

Сначала надо было несколько ночей провести на улице у входа в магазин, невзирая на любую непогоду, в «очереди на запись»: люди ждали лишь того, чтобы их внесли в список реальных покупателей. Отстояв несколько ночей, я получил заветные номера, указывающие, какое у меня место в очереди № 2 — «очереди на покупку». На стенку я был 1142-м! А на мягкую мебель — еще дальше, потому что доставать диваны и кресла было еще труднее.

Этот номер уже давал возможность не проводить ночи у входа, а приходить в магазин и справляться о ситуации. Правда, и в этом случае тебя могли «подвинуть»: когда подходила чья-то очередь, могли сказать: нет, сейчас «спецпродажа»! — и товар уходил на сторону: начальству, представителям номенклатуры, перекупщикам… Люди не роптали: никто не ссорился с продавцами. В СССР всегда, в любых магазинах прав был продавец, а не покупатель.

Поняв систему, я стал заходить в Дом мебели каждый день, чтобы ускорить свое продвижение: не хотелось ждать три, а то и пять месяцев права купить что-то за собственные деньги! Подружился с грузчиками на заднем дворе (специально выходил к ним покурить) и узнал, кто именно из продавцов сможет «продвинуть меня вперед». И с этими же грузчиками договорился, чтобы не ждать еще и в очереди № 3 — на доставку. В СССР даже уже купленную мебель не всегда сразу удавалось довезти до дому, ждать приходилось несколько дней. Но я дал три рубля нужному человеку — и наш гарнитур отгрузили моментально.

Так я, пятнадцатилетний ученик восьмого класса советской школы, помог родителям обзавестись новой мебелью. Учиться едь никогда не поздно и никогда не рано, не так ли?

* * *

В конце 80-х — начале 90-х в стране к дефициту, нехватке продуктов и продовольственным карточкам, которые ввели в 1989–1991 годах, прибавились безработица и невыплата зарплаты. Это было новым явлением, прежде известным только по телевизионным репортажам из капиталистических стран. В Конструкторском бюро автоматизации нефтехимии и нефтепереработки, где работал отец, дела шли все хуже и хуже, его деятельность начала сворачиваться, месяцами не выплачивали зарплату, и он целыми днями сидел дома, пытаясь найти себе хоть какое-то занятие. Смотреть на него — человека еще молодого, полного сил, для которого работа всегда являлась смыслом жизни, — мне было очень тяжело. Тем более что сам я в то время уже работал с утра до вечера.

Мама, к счастью, продолжала преподавать в школе, но прожить на одну ее зарплату было крайне тяжело. Мне не доставило бы труда взять их на полное обеспечение, но надо знать моих родителей: они никогда меня ни о чем не просили (и меня также воспитали). Моя «пенсия» была бы для них унизительна. И тогда я нашел выход.

В 1993 году мой партнер по бизнесу Михаил Ходорковский создал в подмосковном Одинцовском районе, в поселке Кораллово, лицей «Подмосковный». Открылся он в 1994 году, а первыми учениками стали дети, чьи отцы погибли в Чеченской войне и в других военных конфликтах. В советскую эпоху здесь был дом отдыха ЦК профсоюзов, но с концом советской власти закончились и профсоюзы, и ЦК, а здание уже несколько лет стояло пустое, приходя вместе с окружающей территорией в упадок. Мы отреставрировали старинную усадьбу, возвели новый учебный корпус на 240 мест, школьные классы снабдили последними технологическими достижениями того времени, построили коттеджи для проживания, бассейн, стадион. Вокруг был разбит прекрасный парк с озером и тихими аллеями. Почти пушкинский лицей!

И вот сюда в 1997 году я предложил переехать своим родителям. Решение это принималось прежде всего ради отца. В Кораллово ему предложили должность инженера, ответственного за работу котельной и электрогенератора. Папа всегда был на все руки мастер и быстро разобрался в новом деле. Он получал небольшую зарплату, но ему нравилась новая работа. Мама к тому времени вышла на пенсию, так что она не преподавала в лицее, но занималась с отстающими учениками после школы.

Жизнь была насыщенной, интересной, и мама была счастлива: наконец-то исполнилась ее мечта жить на природе. Она всегда хотела иметь дачу, но в советское время на зарплату учителя и инженера купить ее было невозможно. А здесь, в Кораллово, они жили в небольшом двухэтажном деревянном домике, о котором мама до сих пор вспоминает с нежностью. С террасы дома открывался вид на сад, пахло свежим деревом. Тишина и покой. Родители Ходорковского тоже жили на территории лицея, деятельностью которого фактически и руководили.

В какой-то момент я предложил родителям построить новый большой дом, но они отказались. Они всегда были скромными и непритязательными.

Лицей-интернат, кстати, несмотря на случившееся с ЮКОСом, действует и сегодня. Сейчас в нем безвозмездно учатся около двухсот учеников с пятого по одиннадцатый класс из различных уголков России.

Такая буколическая жизнь продолжалась до конца 2003-го, когда у ЮКОСа начались серьезные проблемы (о них подробнее в следующих главах), а я уехал в Израиль. Когда стало ясно, что мое возвращение откладывается, родители тоже приняли решение переехать. К тому времени они уже несколько раз побывали в Израиле: в 1995 году объехали всю страну от Эйлата до Кинерета. Вернувшись в Москву, мама с восторгом описывала Израиль и признавалась, что здесь она впервые за границей почувствовала себя как дома. Уезжать оттуда в Россию ей не хотелось.

Родители прилетели в Израиль 1 февраля 2004 года. Как туристы, с небольшим количеством вещей. Тогда они еще верили, что после оформления документов и принятия израильского гражданства смогут через несколько месяцев вернуться домой, спокойно собрать оставшиеся вещи, которые хотелось бы перевезти в Израиль… Сначала они еще планировали, что будут регулярно ездить в Москву, жить в своей новой квартире на Покровском бульваре, которую я им подарил за пару лет до отъезда.

Но, как часто бывает, судьба распорядилась по-своему. Ни в Россию, ни в Москву родители больше не возвращались. А из вещей, которые остались в московской квартире, мама жалеет о старом медном подсвечнике, оставшемся от ее бабушки Эси — она в семье была хранительницей еврейских традиций — и о своем свадебном платье из креп-сатина с набивными цветами и нижней юбкой.

Зато по какой-то необъяснимой причине мама прихватила с собой в поездку бирку из родильного дома, которую привязывали к руке новорожденного Лени с указанием фамилии, веса и роста.

Вот уже шестнадцать лет родители живут в Нетании. У них квартира в высотном доме, с балкона двадцатого этажа открывается вид на Средиземное море.

Отец с мамой гуляют по городу, где русская речь звучит не реже, чем иврит. У них здесь друзья, знакомые, да и родственников немало проживает в Израиле. Мама совершенствует свой иврит и шефствует, по моей просьбе, над нашими многочисленными родственниками: находится с ними в постоянном контакте, помогает с решением врачебных вопросов, да и деньгами достаточно часто. В 2015 году она написала и издала книгу «Мой сын Леонид Невзлин». Многим нравится.

Отец смотрит израильское телевидение на русском языке, следит по мере сил за израильской политикой. Ходит по магазинам, предпочитая «русские».

Когда мы все по праздникам или семейным торжествам собираемся за одним столом, я испытываю чувство покоя и какого-то внутреннего удовлетворения. Потомки обитателей белорусских местечек постепенно собираются в Израиле, их дети говорят на иврите, а внуки рождаются на Земле обетованной (за эти годы у моих родителей появились шесть внучек и два правнука) — все это предстает зримым воплощением пророчества о возрождении еврейского народа.

С мамой и папой мы созваниваемся каждый вечер.