Оставаясь в меньшинстве

Глава 3. Комиссары, вперед!

Мой дед по отцовской линии Иосиф Борисович Невзлин родился в 1909 году в Дубровно. Отец его Борис Соломонович был самым настоящим бедняком: работы постоянной не имел, к тому же был глухонемой. С детства Иосифу приходилось помогать отцу — летом они ремонтировали крыши, а зимой чинили галоши.

На улице соседские мальчишки дразнили Иосифа сыном немого, друзей у него не было. Его мама Песя, Песах, умерла еще в 1912-м, едва ребенку исполнилось три года. В 1922 году скончался отец, и в свои тринадцать Иосиф остался круглым сиротой.

С шести до двенадцати лет Иосиф ходил в традиционную еврейскую школу-хедер, изучал основы еврейской грамоты. Ему пришлось продолжить учебу в детском доме в Смоленске, затем — в детском доме в Вязьме. Но в отличие от Марка Лейкина Иосиф не стал покидать свое местечко, а вернулся в Дубровно и пошел работать на фабрику ткачом. Здесь же началась его партийная карьера. Впрочем, если бы дед услышал такое выражение, то очень обиделся бы: он с детства искренне верил в революцию, в коммунистические идеалы.

После Февральской, а за ней и Октябрьской революции для энергичных молодых евреев — особенно с правильным, пролетарским происхождением — открылись новые пути, новые возможности. Юноши и девушки хлынули из местечек в столицы и крупные города, поступали в советские университеты и институты, устраивались на работу, служили в армии, во флоте, в милиции и даже в ЧК[18]. «Простой русский народ» зачастую с подозрением и неприязнью поглядывал на всех этих выскочек, говоривших со странным акцентом. Но официально евреям не чинилось никаких препятствий: коммунисты провозглашали пролетарскую солидарность и дружбу народов в СССР. Результаты не заставили себя долго ждать: в конце тридцатых годов на многих руководящих постах можно было увидеть молодых энергичных евреев — на производстве, в науке, в армии, в искусстве, в кинематографе… Даже музыку к песне «Широка страна моя родная», в которой были такие слова:

написал еврей с Полтавщины Исаак Дунаевский[19].

На фабрике в Дубровно Иосиф вступил в комсомол, позже стал коммунистом. Работал корреспондентом местной заводской газеты. Здесь же, на фабрике, он встретил свою будущую жену Рахиль.

В конце 1931 года Иосифа призвали в армию, а через год направили в военно-политическую школу в Ленинграде. Там обучали будущих армейских политических работников, или, как их еще называли, комиссаров.

Армейский комиссар играл очень важную роль. Он должен был воспитывать рядовых бойцов и командиров в коммунистическом духе и объяснять им политику партии. Должность комиссара появилась впервые еще в XVI веке в армиях итальянских республик, когда армии состояли из наемников — комиссары присматривали за их лояльностью нанимателям. В Красной армии эта должность была введена в 1918 году: на сторону большевиков после революции перешло довольно много бывших царских офицеров, вот за ними и присматривали комиссары. И, безусловно, они должны были также идейно вдохновлять бойцов Рабоче-крестьянской армии на борьбу с мировой буржуазией.

В 1920 году таких комиссаров в армии было уже три тысячи человек.

Вот как о них отозвался Лев Троцкий, один из вождей большевиков и создатель Красной армии: «В лице наших комиссаров… мы получили новый коммунистический орден самураев, который — без кастовых привилегий — умеет умирать и учит других умирать за дело рабочего класса».

Звучит романтически возвышенно. Но такими тогда были представления о смерти — и своей, и чужой.

Самурай не самурай, но мой дед принадлежал именно к тем людям, на которых опиралась советская власть все годы своего существования. И сами эти люди считали себя неотделимой частью советского государства.

Дед Иосиф Невзлин встретил Великую Отечественную войну, служа в артиллерийском дивизионе на Ораниенбаумском плацдарме, расположенном на южном берегу Финского залива и сыгравшем важную роль в защите Ленинграда. И, как и большинство армейских политработников, он вместе с бойцами и командирами прошел через все бомбежки и обстрелы. В 1943 году во время боев его контузило и ранило в ногу. После окончания войны дед вместе со своей частью был передислоцирован в Крым, где занимал партийные должности в различных структурах Черноморского флота.

В 1949 году он получил звание подполковника и вполне мог бы со временем дослужиться до генерала…

Но в годы войны отношение Сталина и его помощников к евреям стало удивительным образом меняться. Парадоксально, но именно в Советском Союзе, который, как утверждалось и утверждается, сыграл решающую роль в разгроме нацистской Германии, уничтожившей миллионы евреев в Холокосте, — начала все более открыто проводиться антисемитская политика. В 1944–1945 годах евреев начали снимать с высших должностей в партии, армии, на производстве, в органах безопасности… В газетах и на радио замалчивались подвиги еврейских солдат и офицеров. Нельзя сказать, что это была официальная кампания. Возможно, причиной было желание угодить разыгравшимся антисемитским настроениям «народных масс»: распространялись слухи, будто евреи не воюют, а отсиживаются в тылу. Бытовой антисемитизм в СССР никуда не делся. Антисемитские стереотипы оказались сильнее объективных фактов: на фронтах Великой Отечественной воевало более полумиллиона евреев, а по количеству боевых орденов и медалей воины-евреи находились на третьем месте после русских и украинцев.

После Победы антисемитизм постепенно стал превращаться в одну из важнейших составляющих идеологических кампаний в СССР. Происходило это закономерно, в ходе общего изменения идеологии коммунистического режима. Началось все это еще до войны, когда выяснилось, что идея всемирной революции утратила свое значение. Сталин все реже стал говорить о ней, на смену интернационализму пришли рассуждения о патриотизме, о русском народе как старшем брате. А 24 мая 1945 года на кремлевском банкете в честь победы над Германией глава страны-победительницы произнес знаменитый тост за русский народ:

«Я пью прежде всего за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза. Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому что он заслужил в этой войне, и раньше заслужил, звание, если хотите, руководящей силы нашего Советского Союза среди всех народов нашей страны. Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он — руководящий народ, но и потому, что у него имеется здравый смысл, общеполитический здравый смысл и терпение».

Этот тост, возвеличивавший русских, было невозможно представить в 20-х или 30-х годах. Он стал своего рода новой парадигмой национальной политики в условиях подготовки к новой мировой войне со вчерашними союзниками — США и Англией. Сталину нужно было мобилизовать страну, при этом одни народы, и прежде всего русских, он выбрал на руководящую роль, другим же — чеченцам, крымским татарам, балкарцам — отвел роль предателей в годы Великой Отечественной, а евреям — роль американских агентов в новых политических условиях.

История Еврейского антифашистского комитета служит наглядной иллюстрацией этой политики. ЕАК был создан в апреле 1942 года при информационно-пропагандистском органе Совинформбюро. Сделано это было по инициативе НКВД и при полной поддержке Сталина. Основной задачей комитета была пропагандистская работа за рубежом. Входившие в него евреи — выдающиеся деятели науки и культуры — выступали по радио, издавали газеты, рассказывали о зверствах фашистов на территории СССР и о подвигах советского народа. Самым активным образом Комитет занимался «фандрайзингом» и собрал десятки миллионов долларов для нужд Красной армии в США, Англии, Канаде, Мексике и даже Палестине.

Но после войны, когда отношения между СССР и Западом стали перерастать в холодную войну, Еврейский антифашистский комитет стал ненужным, более того — подозрительным! Еще в 1946 году начинаются проверки деятельности ЕАК, его обвиняют в «националистических настроениях». В январе 1948-го в Минске агенты МГБ убивают выдающегося театрального режиссера Соломона Михоэлса[20] — председателя ЕАК, а через год арестовывают все руководство комитета, которое почти в полном составе будет расстреляно в 1952 году.

В 1949 году в СССР началась кампания по борьбе с «безродными космополитами» — так называли в СССР людей, которым приписывалось преклонение перед Западом, на практике обернувшаяся кампанией против евреев в искусстве, науке и образовании.

В 1952 году Сталин организовал так называемое «дело врачей»[21]. Газеты запестрели заголовками об агентах «Джойнта»[22], убийцах в белых халатах, а по стране поползли слухи о готовящемся массовом переселении евреев в Сибирь для спасения их от народного гнева. Считается, что евреев от этой участи спасла смерть Сталина в марте 1953 года.

Я не знаю, как мои деды жили в те годы, что они чувствовали и о чем думали в той атмосфере антисемитизма. Наверное, пытались убедить себя, что члены Антифашистского комитета и в самом деле были шпионами иностранного государства, как об этом писала газета «Правда». Ведь для коммуниста все, что печатали в «Правде», было непререкаемой истиной…

Но в какой-то момент не выдержал даже мой лояльный дед Иосиф.

15 апреля 1951 года в той самой газете «Правда» появился фельетон под названием «Виноградная выжимка», критикующий работника Министерства пищевой промышленности по фамилии Рубин. Иосифу все стало совершенно ясно: это был антисемитский фельетон, представлявший евреев как беспринципных жуликов и проходимцев.

Он не мог поверить своим глазам. Одно дело, когда слышишь антисемитский анекдот на улице, а другое — прочитать его в «Правде»! С газетой в руке он вбежал в политотдел и стал с возмущением говорить своим товарищам-офицерам о том, что «Правда» докатилась до бытового антисемитизма. Он был честным и наивным, мой дед. Он не предполагал, что его «товарищи» тут же донесут на него в особый отдел, следивший за благонадежностью военнослужащих.

Начались дедовы мытарства. Ему пришлось объясняться, оправдываться перед партийными «товарищами» и перед начальством. Как настоящий интернационалист и коммунист, Иосиф пытался доказать, что евреи — неотъемлемая часть советского общества и лояльные строю граждане. Было это гадко и унизительно. В конце концов подполковника Невзлина уволили из армии…

Военная карьера фронтовика завершилась в сорок два года. Но деду здорово повезло: его просто отправили в отставку. Говорят, за него вступился сам адмирал Филипп Октябрьский[23], поэтому дело не передали в МГБ (Министерство государственной безопасности). Чем там могло все кончиться, неизвестно. Скорее всего, посадили бы в тюрьму, как тысячи других невинных людей, арестованных в те годы за «национализм».

После отставки Иосифу Борисовичу пришлось нелегко. Пенсию ему оставили, но на большую семью ее не хватало, да и был тогда Иосиф еще относительно молодым человеком. В маленькой Феодосии непросто было найти работу. В конце концов он устроился на почту, где и трудился до самой пенсии, на которую он вышел в 1966 году.

Но, несмотря ни на что, дед Иосиф так и остался убежденным коммунистом. Нет, Сталина он не любил, но в коммунизм как в идеал человечества верил. И партии верил, и газету «Правда» продолжал читать. Более того, по-прежнему занимал активную жизненную позицию и со временем начал работать лектором-общественником в местном обществе «Знание». Часто, приезжая в Феодосию, я встречал его на набережной, окруженного отдыхающими, которым он читал лекцию о международном положении Советского Союза. Он был хорошим лектором, говорил на хорошем русском языке, умел убеждать и отстаивать свою позицию. Отлично знал историю, много рассказывал про армию и флот. Я понимаю, что если бы дед Иосиф дожил до перестройки и увидел возрождение капитализма и распад Советского Союза, то, наверное, для него это стало бы крушением идеалов и мечты, в которую он искренне верил.

А с другой стороны, как бы сложилась его судьба, если бы в октябре 1917 года не произошел большевистский переворот и Россия пошла бы по буржуазно-демократическому пути? Какой путь выбрал бы тогда мой дед — пошел бы в армию? Стал офицером? Почему-то представляется мне, что дед Иосиф мог стать раввином. Был в нем извечный еврейский запал поиска истины и правильного пути в жизни. Просто в разные времена этот запал обретает разные формы.

Рахиль, жена деда Иосифа, родилась в Дубровно. В шестнадцать лет она пошла работать ткачихой на местную фабрику «Днепровская мануфактура», там же через год вступила в комсомол и стала общественной активисткой, а вскоре встретила на фабрике другого активиста — еврейского паренька Иосифа — и в 1929 году вышла за него замуж.

Через год у них родилась первая дочь Эра, названная так в честь новой коммунистической эпохи, в которую выпало счастье жить Рахили, Иосифу и их детям. (Впрочем, моя тетя стеснялась своего передового имени и называла себя Галина.)

Вскоре Иосифа призвали в Красную армию, и бабушка осталась одна с маленькой дочкой. При этом она продолжала работать и даже окончила четыре курса рабфака: в те годы по всей стране были созданы так называемые «рабочие факультеты», где молодые пролетарии готовились к поступлению в вузы.

Впрочем, бабушке не удалось поступить в институт. Когда в 1934 году дед Иосиф окончил Военно-политическую школу в Ленинграде и начал служить в фортах Ижорского укрепрайона в Ленинградской области, Рахиль переехала к нему. Через год у них родился Борис — мой будущий папа. С тех пор бабушка Рахиль уже не работала, она стала женой красного командира и так же, как бабушка Женя, занялась домашним хозяйством и воспитанием детей.

11 июня 1941 года в семье политкомиссара Иосифа родился третий ребенок — дочка Светлана. Казалось бы, впереди ждала прекрасная жизнь, у главы семьи продвигалась военная карьера, росла семья. Кстати, в те времена трое детей в семье было достаточно редким явлением…

Но через одиннадцать дней СССР вступил в войну с фашистской Германией.

В первые месяцы войны немцы быстро продвигались на восток и уже в начале сентября 1941 года вступили в пригороды Ленинграда, а с 8 сентября началась блокада города — одна из самых страшных страниц в истории Второй мировой войны. Но дед Иосиф успел в самом конце августа отправить семью в эвакуацию. Он посадил в поезд жену и троих детей: шестилетнего Борю, одиннадцатилетнюю Галю-Эру и двухмесячную Свету. Все они смогли взять с собой в дорогу только один узел с вещами!

Так началось их долгое путешествие на восток. До Ульяновска, города на берегу Волги, куда в мирное время можно было из Ленинграда доехать на поезде за сутки, эшелон с эвакуированными добирался почти два месяца: тащился еле-еле, вперед пропускали поезда с солдатами, военной техникой, на некоторых станциях стояли по несколько дней… Все это время Рахиль должна была заботиться о том, чтобы прокормить детей и саму себя. Только в конце октября они оказались в Ульяновске, но там для них места не нашлось, и тогда Рахиль с детьми и еще несколько семей из эшелона на небольшом пароходе отправились вниз по Волге, до деревни Актуши в Самарской области.

Местные жители разобрали прибывших эвакуированных по домам. Бабушку с тремя детьми приютила семья местного кузнеца, у которого был относительно большой дом в этой деревне, с двумя отдельными входами. В деревне Рахиль пошла работать в колхоз. Вставала затемно, в четыре-пять утра, и уходила в поле до самой темноты. Шестимесячная Светлана и шестилетний Боря оставались на попечении старшей сестры Эры. А работала Рахиль, как и все колхозники тогда, за так называемые трудодни[24], то есть практически бесплатно. С поля в дом ничего нельзя было принести. Это считалось страшным преступлением, за которое могли отправить в ГУЛАГ. Как бабушка пережила эти годы в той деревне, до сих не понимаю. Как-то выкручивалась, значит. Да и добрые люди помогали…

Наконец после прорыва блокады Ленинграда в апреле 1944 года за ними приехал дед Иосиф. Красивый, статный, с боевыми наградами на кителе — вся деревня сбежалась посмотреть на него. Он привез свою семью в Ленинград, поселил в одиннадцатиметровой комнатушке в коммунальной квартире и вернулся на фронт. Хотя самые тяжелые блокадные годы уже остались позади, жилось в Ленинграде не легче, чем в эвакуации. Рахиль, как мать троих детей, имела право не работать, но поступила в госпиталь нянечкой, потому что по рабочим продуктовым карточкам хлеба можно было купить больше.

Хлеб в России всегда был главным продуктом питания. Картошка, капуста, каши — тоже очень важные продукты, но хлеб был основой рациона. Однако зерна — пшеницы, ржи, из которых выпекался хлеб, — перестало хватать уже в первые месяцы войны. Поэтому в июле 1941 года правительство ввело карточки, то есть бумажные именные талоны, по которым можно было в магазинах покупать хлеб. Без карточек ни за какие деньги хлеб в магазине нельзя было получить. Потеря карточки становилась настоящей трагедией.

А в Ленинграде положение с хлебом было катастрофическое. Сначала, еще до блокады, по карточкам в сутки можно было купить 800 граммов хлеба, потом норму сократили до 600, спустя еще какое-то время — до 400 граммов. 20 ноября нормы снизились в очередной раз — и теперь работающие могли купить 250 граммов хлеба, а неработающие — дети, старики, инвалиды — 125 граммов. Ноябрь и декабрь 1941 года были самыми страшными месяцами в истории Ленинграда. Тогда от голода здесь умерло пятьдесят тысяч человек. А сколько всего погибло людей от голода, бомбежек, артобстрелов за почти девятьсот дней блокады Ленинграда, этого точно не знает никто. Когда я учился в школе, нам говорили, что шестьсот тысяч человек, а теперь называются цифры в один миллион жертв и даже больше.

В послеблокадном Ленинграде нормы выдачи хлеба были уже выше, но еды все равно не хватало, и моей бабушке Рахили приходилось покупать то немногое, что продавалось помимо хлеба в магазине — рыбий жир и дрожжи, — и готовить из этого на сковородке варево с ужасным запахом, которое тем не менее дети съедали до последней капли.

После победы в мае 1945 года Рахиль вместе с детьми поехала к мужу в Мемель, город в Литве, где он окончил войну. А потом следовала за ним и его частью, которую вначале перевели в Бахчисарай, затем в Севастополь и в конце концов — в Феодосию, где они и жили до самого конца.

В Феодосии, куда меня летом привозили на каникулы родители, бабушка Рахиль была опорой дома. У нее болели суставы, и она редко выходила из дома, но была прекрасной хозяйкой и великолепно готовила. Любила собирать за столом всю свою большую семью — все ее дети обзавелись своими семьями — и угощать традиционными еврейскими блюдами, которые она за годы жизни в Крыму немного модернизировала, добавляя в них местные овощи и пряности. И соседи приходили к ней — кто за советом, кто просто поговорить.

Я любил бабушку Рахиль, но не был с ней так близок, как с бабой Женей, с которой в детстве жил в одной квартире. О том, что ей пришлось пережить в военные годы, бабушка Рахиль не любила рассказывать. Подробности ее жизни в эвакуации, в блокадном Ленинграде я узнал спустя много лет, когда начал собирать и изучать историю своей семьи. Сама же она предпочитала не вспоминать о «тяжелом».