Оставаясь в меньшинстве

Глава 5. «Быть евреем — в этом нет ничего страшного»

Я родился 21 сентября 1959 года. И почти две недели пребывал безымянным. Родители долго перебирали имена, но никак не могли выбрать. Моей маме нравилось имя Александр. Но назвали меня Леонидом по просьбе моей бабушки Жени — в память о ее старшем сыне, умершем в младенчестве.

После свадьбы мои родители остались жить у маминых родителей в коммунальной квартире на Ленинском проспекте в Москве.

Что такое коммунальная квартира? В Советском Союзе всегда не хватало жилья: квартир, комнат, домов и т. д. Просто так взять и купить квартиру было невозможно, даже если у тебя были деньги. Жилье распределяло государство. Только оно решало, где и как должны и могут жить советские люди.

Отдельные, собственные квартиры получали немногие: начальники, большие ученые, знаменитые артисты и писатели… Простые люди в городах жили чаще всего в коммунальных квартирах, в которых кухня и ванная комната, совмещенная с туалетом, были общими, а в каждой комнате поселялись отдельные граждане или целые семьи. Так же и мой дедушка Моня, мамин папа Марк Исаакович, долгое время жил в одной небольшой комнате на Госпитальном Валу вместе с женой, дочкой и тещей (моей прабабушкой Златой). Когда в 1958 году государство разрешило ему «улучшить жилищные условия», он со всей семьей переехал уже в две комнаты в четырехкомнатной коммунальной квартире — а в двух других комнатах жила еще одна семья.

Сейчас трудно представить, как можно жить вчетвером в такой тесноте, да еще и делить кухню с посторонними людьми. Но в то время это считалось совершенно нормальным. С соседями дедушке повезло, они оказались очень симпатичными людьми. В отличие от множества жильцов других коммунальных квартир, между ними никогда не было ссор.

Когда я родился, в этих двух комнатах стали жить уже шестеро: в одной комнате, площадью одиннадцать квадратных метров, — я и мои родители, а в другой — дедушка Моня, бабушка Женя и прабабушка Злата.

Для дедушки и бабушки было очень важно, чтобы их дочь и зять хорошо учились, окончили институты и получили специальность. О том, чтобы молодой маме уйти из института, сидеть дома и воспитывать ребенка, не могло быть и речи — для большинства еврейских семей в Советском Союзе одной из главных целей в жизни было дать своим детям высшее образование. Поэтому дедушка с бабушкой всеми силами старались поддержать дочь и зятя. К счастью, бабушка не работала и могла сидеть со мной днем, а дед-полковник получал достаточно, чтобы помогать молодой семье, как тогда говорили, «материально».

В детский сад я начал ходить в три года. Мне кажется, что атмосфера в нем во многом сформировала мой характер и будущее мировосприятие.

Сад располагался в том же доме, где мы жили, только в другом подъезде, на первом этаже. Там были грубые воспитательницы, криком приучавшие нас к дисциплине. Они заставляли нас все делать вместе: послушно идти на обед, на прогулку, ложиться спать, петь хором, играть… Мне не нравился и сам садик, и дети в нем, за редким исключением. Тогда я еще не знал слова «бесцеремонность», но уже мучился из-за того, что они пренебрегают правилами приличия. Я же всегда хотел сохранять некую дистанцию между собой и посторонними людьми. Сейчас я бы сказал, что одной из главных ценностей в моей жизни с самых ранних лет была приватность. Но во времена моего советского детства такого понятия просто не существовало! Да и большинству детей в детском саду это понятие было совершенно чуждо. Они с удовольствием выхватывали чужие игрушки, начинали возиться и пихаться с другими детьми без приглашения.

Конечно, не все были такими грубыми и развязными, с некоторыми я находил общий язык и даже с удовольствием вместе играл. Первая любовь у меня тоже случилась в детском саду. Было мне тогда лет шесть. Девочку звали Нина Разина. Мы жили в одном доме, вместе ходили в детский сад, вместе гуляли во дворе, и одним из моих любимых развлечений было подойти к Нине, обнять ее сзади и оторвать от земли, демонстрируя свои богатырские силы. Увы, молодецкие забавы плохо кончились: у меня развилась паховая грыжа. Меня отвезли в больницу, сделали операцию и продержали там в одиночестве несколько дней. В те годы в советских больницах не разрешали родителям находиться вместе с детьми — они могли приходить только в приемные часы! Родители до сих пор вспоминают, как смотрели на меня через больничное окно, а я лежал на узкой больничной постели после операции, маленький, одинокий, и со слезами на глазах.

Так любовь у меня стала во многом ассоциироваться с болезнями и страданиями.

Кроме того, из-за походов в детский сад я уже с трех лет начал часто простужаться, болеть разными «острыми респираторными заболеваниями». Зато, когда я болел, не надо было ходить в садик, и я оставался дома с любящей бабушкой. Но к пяти годам все эти простуды переросли в хронический тонзиллит, который пребывал со мной еще долгие годы и серьезно отравлял мне жизнь.

В саду же открылась и другая особенность моего мировосприятия: я с самого раннего возраста испытывал отвращение к беспорядку, грязи, дурным запахам. Я до сих пор помню запахи капустного супа и подгоревшей манной каши, вонь в туалете… Большинство детей это не беспокоило, они просто не замечали ни грязи, ни запахов, а мне это все причиняло не просто дискомфорт, но почти физическую боль. Это качество моей натуры осталось со мной навсегда. Мне трудно объяснить это свойство… Может быть, в нем проявилось мое стремление к некоему идеальному чистому и благоустроенному миру?

В общем, детский сад я не любил. И тем не менее ходил в него, тихо и беспрекословно. Не устраивал истерик, не кричал, не плакал. С детства я был послушным и не хотел огорчать родителей.

В книге очерков М. Е. Салтыкова-Щедрина «За рубежом» передается воображаемый диалог между русским мальчиком без штанов и немецким мальчиком в штанах. Про немецкого мальчика сказано, что «он стоит под деревом и размышляет о том, как ему прожить на свете, не огорчая своих родителей». Полагаю, что и для меня с самого раннего детства было очень важно не огорчать родителей, в том числе слезами и капризами. Впрочем, сейчас я иногда жалею, что в юные годы бывал слишком покладистым — эдаким послушным еврейским мальчиком в штанишках. Иногда стоит позволять детям проявлять бунтарские качества и выражать искренний протест против нелюбимых вещей.

Кстати, тогда я не знал, что я «еврейский мальчик». И слова такого не знал.

Прочитав позже в классном журнале, что я еврей, я сначала испугался. Сейчас я пытаюсь вспомнить, почему это слово — «еврей» — вызвало у меня такую реакцию. Возможно, я его уже слышал — может быть, в детском саду или во дворе? И дети, наверное, использовали его в каком-то негативном контексте? Кстати, слово «жид» я к тому времени уже слышал, но всегда думал, что это просто обидное прозвище жадного человека.

И я плакал, что я другой. Как быть дальше? С вопросами я пошел к дедушке Марку — и от него узнал, что в Советском Союзе живут люди разных национальностей — русские, украинцы, грузины… И есть национальность — евреи. Но все мы советские люди, и все национальности равны, и обижать человека только потому, что он другой национальности, нельзя ни в коем случае, и стесняться своей национальности тоже не надо.

Здесь я должен сделать небольшое отступление для иностранного читателя. За границей под словом «национальность» (nationality) подразумевается прежде всего гражданство. Сейчас, когда я заполняю любой бланк, в графе «nationality» я с удовольствием пишу «Israeli». Но в СССР под этим подразумевалась этничность.

В России порой можно услышать: «чистокровный русак» или «чистокровный еврей». В шестнадцать лет, когда подросток получал паспорт, он должен был определить свою национальность. Естественно, если оба его родители были русскими или евреями, то его записывали, соответственно, русским или евреем. Эта запись оставалась на всю жизнь. Но если ребенок происходил из смешанной семьи — например, папа еврей, а мама русская — тогда он мог «выбрать» себе национальность.

Потом на протяжении многих лет дед Моня рассказывал мне и про Палестину, и про Государство Израиль. Он говорил, что были такие люди — евреи. Они жили в Палестине, а потом из-за войн и прочих обстоятельств разбрелись по всему миру, но продолжают сохранять свою национальность и называются евреями, независимо от страны, в которой живут. Все это дед рассказывал со сдержанной гордостью за свое происхождение.

А тогда, после нашего первого разговора, я еще долго ощущал себя не в своей тарелке. Само разграничение в классном журнале вызвало во мне подозрение, что гордиться тут особенно нечем. Достаточно быстро это подтвердилось особым отношением ко мне одноклассников. Я почувствовал, что моя национальность — не знак качества, а скорее наоборот. Не плюс, а минус в биографии. Я не могу вспомнить, когда конкретно пришло понимание, будто есть во мне какой-то недостаток, какая-то ущербность, что ли. Наверно, началось с анекдотов, которые ребята рассказывали в классе, в том числе и при мне: просто держали за своего, забывали, что я еврей. Про чукчей, правда, тоже рассказывали. Чукчей было быть, наверно, еще хуже, потому что «чукча — дурак».

Вот, например, анекдот про чукчей:

Сидит чукча на ветке дерева и пилит ее.

Мимо проходит русский геолог и говорит:

— Чукча, ты сейчас допилишь сук и свалишься с дерева.

Чукча не обращает на геолога внимания и продолжает пилить. Допиливает ветку и, естественно, падает с дерева. Тут же вскакивает и, показывая пальцем в сторону ушедшего геолога, восторженно-удивленно кричит:

— О, ШАМАН, ШАМАН!!!

Короче, чукча простой и наивный как ребенок. А еврей из анекдота — или хитрый, или жадный, или лживый. Не дурак, но приятного тоже мало. Например:

Еврей устраивается на работу дворником и говорит:

— Есть у вас метелка с моторчиком?

— Где вы видели метелку с моторчиком?

— А где вы видели еврея с метелкой?

То есть не трудяги эти евреи, не как все: сидят только на непыльных и денежных местах и не хотят быть рабочим классом!

К еврейскому вопросу мы будем возвращаться в этой книге еще много раз, а пока отмечу, что история моего открытия своего еврейства достаточно типична для еврейских мальчиков и девочек, живших в Советском Союзе. Почти все мои ровесники-евреи узнавали о своей принадлежности к еврейскому народу, когда на улице, или в детском саду, или в школе их обзывали «жидом» или «евреем». И они, как и я, шли к родителям и спрашивали, что значит это слово. А в ответ, как правило, с ними проводили беседу про «национальности» и объясняли, что «быть евреем — в этом нет ничего страшного!».

Я допускаю, что быть единственным, скажем, грузинским мальчиком, который учился в московской школе, тоже совсем не просто. Он и внешне отличается от других детей, да и кавказцы в России имеют репутацию торгашей и жуликов. И тем не менее в семье такого мальчика родители почти наверняка говорили на родном языке, на стенах висели фотографии Тбилиси, летом он ездил в Грузию к дедушкам и бабушкам, с детства был знаком с острой грузинской кухней. И веру свою православную грузины ревностно сохраняли… Короче, быть грузином — это понятно и зримо.

А каково быть еврейским мальчиком в 60-х годах? Родители мои уже не знали идиш. Дедушки и бабушки знали, но предпочитали при мне говорить по-русски. На каникулы я ездил в Крым или на Украину. Еврейская религия вообще была для предков чем-то чуждым и далеким. Так что единственное, что намекало на еврейские корни, — имена дедушек и бабушек, еврейские кушанья несколько раз в год да ощущение чужой-своей крови.

Американским евреям, не говоря уже об израильтянах, вопрос «Когда ты узнал, что ты еврей?» непонятен. «Что значит когда? — отвечают они. — Всю жизнь знал».

Как правило, к дверному косяку квартиры американского еврея прикреплена мезуза[25] — а я в молодости никогда и нигде не видел мезузу, даже слова такого не знал. В доме американских евреев, даже нерелигиозных, почти обязательно найдется ханукия[26], шаббатний бокал, подсвечники, израильские сувениры — предметы, мне тогда неизвестные. Советскому еврею держать дома такие вещи было небезопасно. Даже фотографию со Стеной Плача или с видом Иерусалима советский еврей не мог повесить открыто на стену у себя дома — из страха, что сочтут это сионистской пропагандой. Про еврейские детские сады, школы, празднования бар-мицвы я и не говорю — их просто не существовало в Советском Союзе. Даже обрезание большинству еврейских мальчиков родители не делали.

Конечно, семья может сама, дома дать еврейское образование детям. Но большинство советских евреев этого и не умели, и не хотели. Разве что в семьях отказников[27] в те годы пытались детей учить ивриту, отмечать еврейские праздники, рассказывали про Израиль. А подавляющее число евреев, особенно в больших городах, чьи предки перед Великой Отечественной войной покинули свои местечки, прежде всего желали дать своим детям хорошее образование, и отнюдь не еврейское.

Да и выделяться особенно никто не хотел. Поэтому, к примеру, я довольно поздно узнал, что маца — это еврейская пища, хотя с моих юных лет она каждую весну появлялась у нас в доме.

Меня удивляет до сих пор, что ни родители, ни дедушки-бабушки не объяснили мне, что на самом деле происходило в Советском Союзе. Боялись, видимо, что правда меня обескуражит. Они все время играли в добропорядочных граждан и даже в хороших коммунистов.

В то время играли все. Лишь те, кто шел против правил, становились отказниками — диссидентами. Целые семьи страдали, но зато двигались в верном направлении — свободы и поиска корней. А для других, типа меня, это все было где-то за гранью добра и зла. Я не знал, что существуют такие люди, не знал, что есть мыслящие иначе. Я потерял время в поисках «своей» среды.

Наверное, в том возрасте — двенадцати-тринадцати лет и старше — идеи независимости народа, платы за Холокост, земли предков могли бы сильно меня увлечь и абсолютно изменить мою жизнь. Другая система ценностей и приоритетов определила бы иной род деятельности. Но благожелательные родственники аккуратно уводили меня от всех возможных «негативных» — диссидентских и сионистских — контактов и связанных с ними последствий. Я не следил за еврейской темой, не знал никого из этого круга и сейчас считаю это большим пробелом в воспитании.

Со второго по девятый класс я учился в школе № 611 недалеко от новой квартиры родителей на улице Новаторов. Учиться мне нравилось. А еще я старался не пропускать ни одного научно-познавательного фильма, которые показывали по телевизору, хоть и не так часто. В те годы в Москве по телевизору можно было смотреть только три телеканала. Никто даже не мог себе представить, что может существовать телевидение с десятками каналов, не говоря о специализированных, тематических, вроде Animal World, National Geographic или Discovery.

Просматривая напечатанную в газете телепрограмму на неделю, я заранее отмечал для себя передачи про животных, подводный мир или медицину. В результате классу к восьмому в области естествознания я обладал более обширными познаниями, чем мои одноклассники. Мама до сих пор вспоминает, как во время нашей поездки в Ленинград мы зашли в Зоологический музей, и там я провел для нее настоящую экскурсию, хотя сам видел все экспонаты впервые в жизни. Почему-то для мамы подобная осведомленность ее сына явилась полным сюрпризом.

Но, как мы знаем, любая школа — это не только учеба. Это еще и взаимоотношения с одноклассниками, учителями, а также общественная работа.

И здесь я должен признаться, что не был примерным учеником. Дисциплину не любил, часто опаздывал, болтал на уроках, а в пятом классе, когда мне было двенадцать лет, совершил страшный проступок — курил в лесопарке рядом со школой! Об этом стало известно классной руководительнице, она пожаловалась на меня маме, та ужаснулась и рассказала папе, а отец взъярился и решил меня выпороть!

Сейчас, когда ребенок защищен законом, а ударить его — уголовное преступление, трудно поверить, что в мои годы подобная практика считалась совершенно обычной, а иногда даже желательной. К детям с достаточно раннего возраста применяли физическое воздействие: давали оплеухи, тумаки, подзатыльники, били по попе, пороли ремнем. Существовало много специфических выражений для описаний этого процесса.

Меня до этого никогда подобным образом не наказывали. Наверное, потому, что я просто не совершал чего-то настолько ужасного, что заслуживало бы порки. И вот теперь — курение в столь нежном возрасте! Впрочем, порки не получилось. Папа пытался уложить меня на диван, но я кричал, рыдал, извивался, вырывался, и папе в результате этой мучительной экзекуции всего один раз удалось задеть меня ремнем. Впрочем, и этого было достаточно: я лежал и горько плакал от унижения и обиды, а папа, кажется, ушел плакать на кухню от жалости ко мне.

К счастью, в моей жизни это был единственный опыт такого брутального воспитания.

Отношения с другими детьми в школе у меня, в принципе, сложились весьма дружественные. До шестнадцати лет я был маленьким, щуплым мальчиком, часто болел и из-за этого редко ходил на физкультуру. Когда приходил в спортзал и всех учеников моего класса выстраивали в шеренгу по росту, я становился в самый конец — третьим или вторым с краю. Ну хотя бы не последним…

А ведь я был еще и еврей. Хотя в своей 611-й школе не помню ни шуток, ни оскорблений в свой адрес на эту тему. С кем я хотел общаться — дружил, а разных школьных хулиганов и сорвиголов обходил стороной. Если же в классе появлялся еще один такой, как я, то мы как-то сразу сближались. Без обсуждения «сходства» — просто между нами не чувствовалось барьеров и всегда было о чем поговорить.

У меня были друзья, хорошие и верные товарищи — Тимур Басаев, Дима Остальский, Саша Злотников. Вместе мы играли во дворе, ходили по магазинам и в кино. С некоторыми меня связывали общие увлечения, например сборка радиоаппаратуры. Мы редко ссорились. Жаль, что с ними всеми я потерял связь.

К сожалению, после восьмого класса мне пришлось с ними расстаться: я перешел в новую школу. Которая разительно отличалась от моей старой — знакомой и относительно комфортной. Это была так называемая пролетарская школа. Ученики росли в рабочих семьях, с юных лет начинали курить, пить и — совсем ужас! — «вступать в интимные отношения». Понятно, что еврейский интеллигентный мальчик был для них бельмом в глазу. И пусть директором той школы была еврейка, хотя и с русской фамилией Баранова, да и в классе со мной учился еще один еврейский мальчик, Володя Пинскер, с которым мы впоследствии подружились, — я-то был новичком!

Поэтому вскоре мои новые одноклассники решили указать мне мое место. Причем довольно подлым способом: договорились с восьмиклассниками, те подкараулили меня после школы, отвели в соседний лесок и, объяснив, что я еврей, а значит, должен быть битым, стукнули несколько раз. Я пожаловался родителям, мама прибежала в школу, устроила скандал, после чего меня оставили в покое. А в десятом классе я учился по свободному графику и в школу почти не ходил, так что свел свои контакты с юными антисемитами к минимуму.