Оставаясь в меньшинстве

Глава 7. Деньги и свобода

В детстве, юности, да и в более поздние годы я никогда не думал о богатстве. Тем более что в Советском Союзе оно не было мерилом успеха. Даже сама тема денег в СССР наряду с темами секса и смерти считалась неприличной. Невозможно представить себе советского школьника, который бы заявил, что он хочет выбрать ту профессию, которая принесет ему много денег. Ведь официально в Советском Союзе не было ни бедных, ни богатых. Как пел Владимир Высоцкий[30]:

Но это — официально. А неофициально многим советским людям не хватало зарплаты, чтобы прожить, и они тратили массу времени и усилий на получение дополнительного заработка, а потом теряли еще больше времени и сил в поисках «дефицита» всех видов: от туалетной бумаги до билетов в цирк.

Бесклассовое советское общество, с точки зрения его граждан, неофициально делилось на несколько классов: на «честных работяг», к которым принадлежало большинство населения страны; на «торгашей» — людей, которые работали в торговле и системе услуг, в силу чего обладали допуском к вожделенному дефициту; на «начальство», или «номенклатуру», — партийно-административную верхушку, которая имела собственную систему обслуживания и снабжения. Причем в этой системе сами по себе деньги мало значили — гораздо важнее были связи, которые позволяли на эти деньги покупать тот самый дефицит.

Моя семья по определению принадлежала к прослойке так называемой советской интеллигенции, а по сути — к тем же работягам, не имеющим ни особых связей, ни привилегий. В семье к деньгам относились с уважением, но культа из них не делали.

Мама и папа много работали, еще и дед, получавший пенсию как полковник в отставке, помогал нам, но денег все равно постоянно не хватало. При этом родители не были скопидомами, не тряслись над каждой копейкой. Приглашали гостей, иногда ходили с друзьями в ресторан, часто посещали театры. Но деньги приходилось считать и искать дополнительные подработки.

Когда мне было шесть лет, со мной произошла история, во многом определившая мое отношение к деньгам и их месту в нашей жизни.

У меня с раннего детства была способность находить деньги на улице. Я ходил, внимательно смотря себе под ноги, и почти всегда находил то копейки, то двушки, то пятачки, а порой и более крупные — десяти-, пятнадцати-, двадцатикопеечные монетки… Иногда попадались даже полтинники (пятьдесят копеек).

Как-то по дороге в Крым — мы с родителями ехали в отпуск — я увидел на перроне одной из станций копеечку. Но мы уже спешили к нашему вагону, потому я не стал подбирать ее. Это меня расстроило, и я решил рассказать папе. Выслушав меня, он сказал:

— Копейка вроде бы ерунда, много на нее не купишь: коробок спичек, стакан газировки без сиропа. Но вдруг так сложится, что надо будет купить что-то очень нужное и важное, а именно копеечки и не хватит?

Слова эти произвели на меня оглушительное впечатление. Я испытал одновременно и чувство ответственности, и ощущение взаимосвязи между разными предметами и событиями в нашей жизни, и, конечно же, чувство вины. Впрочем, последнее прошло довольно быстро — я нашел валявшуюся на платформе копейку и торжественно вручил ее папе.

Конечно, родители давали мне карманные деньги — сначала десять, а потом пятнадцать копеек на завтрак. Но их я оставлял в буфете, покупая булочки и чай. А на свои удовольствия я, можно сказать, зарабатывал сам. Помимо поисков монет на земле, были и другие способы обзавестись деньгами. Например, можно было сдавать пустые бутылки или стеклянные банки в приемный пункт. Или отнести в магазин «Букинист» старую книгу.

К заработанным деньгам я относился достаточно легко, никогда не копил их, а если и собирал, то лишь для покупки определенной вещи. Больше любил тратить, чувствуя себя при этом взрослым и самостоятельным.

Я женился в восемнадцать лет на своей одногруппнице Анне, вскоре родилась дочь, и так я в очень юном возрасте, когда большинство моих сверстников наслаждались студенческой жизнью, взвалил на свои плечи ответственность за семью. Я был обязан учиться только на пятерки, чтобы получать повышенную стипендию — пятьдесят шесть рублей (а не обычную в сорок), а со второго курса еще и устроился на полставки лаборантом на двух институтских кафедрах одновременно. Выходило восемьдесят рублей плюс к стипендии. Но этого все равно было мало для содержания семьи.

И тогда я начал «крутиться». Со мной в группе училась девочка, Люся Пахомова, у которой обнаружился блестящий талант к шитью. На Западе в то время вошли в моду свитера-«толстовки». В Союзе такие не продавались, а многим хотелось. И мы стали их производить сами, из отрезов байковой плотной ткани. Люся шила, а я ездил «на точки» и продавал.

В Москве были «точки» для продажи-покупки разных товаров. Например, в определенном месте в ГУМе[31]: со стороны посмотреть — просто люди толпятся, подходят и уходят. Но на самом деле тут «толкутся» по поводу радиодеталей. В другом месте — собрались ради джинсов, а вон там, поодаль, еще какой-то товар можно купить, виниловые пластинки, например.

Кто-то продавал свое — «самострок», как у нас с Люсей, кто-то перепродавал привезенное с Запада.

Потом мы стали производить «джинсы»: находили ткань, по структуре похожую на джинсовую, и основательно, в несколько этапов, проваривали ее в краске, чтобы краситель абсорбировался и ткань не линяла при стирке. «Фирменные» пуговицы, заклепки и прочую фурнитуру заказывали в лавках, где делали ключи и «молнии», а заготовки я покупал в магазине «1000 мелочей» рядом с домом. Мы зарабатывали на каждой вещи от двадцати до шестидесяти рублей. А вот с валютными операциями я никогда не связывался: это было уже сугубо уголовным, криминальным промыслом, к тому же за него мог грозить расстрел.

После окончания института меня распределили в «Зарубежгеологию»[32]. Я стал типичным инженером советского образца. Про таких, как я, Борис Гребенщиков[33] тогда написал песню «Я инженер на сотню рублей и больше не получу». Правда, моя первая зарплата составляла сто двадцать рублей в месяц. Впереди маячил обычный путь, которым всю жизнь шли мои родители. В конце этого пути светила максимальная зарплата в двести-двести двадцать рублей и тридцать процентов квартальной премии… Если бы Советский Союз не рухнул, так бы все и сложилось. Разве что, может быть, я прошел бы этот путь быстрее других, потому что очень старался.

Я знал, что должен работать хорошо. Семья у меня уже была вторая по счету, и мне вдруг пришлось содержать сразу троих детей. Я платил алименты дочери от первого брака, а в новой семье, вдобавок к сыну жены Татьяны, родилась наша дочка Марина. Было невероятно тяжело. Иногда я просто недоедал.

Будучи убежденным трудоголиком, я видел только один путь к процветанию: надо идти вперед и много работать — тогда в конце концов тебя заметят и оценят. Меня хвалили, выписывали квартальную премию, часто — повышенную. Я точно помню все цифры, потому что, когда Марина родилась, мы считали каждую копейку, каждый рубль буквально. Если я забирал один рубль в день, а мне надо было и пообедать, и перекусить, потому что работал допоздна, то у жены на двоих детей после всех других расходов оставалось меньше рубля на еду. Надо было искать, что подешевле, а в магазинах почти ничего не было. Так что каждые пять рублей к зарплате были критически важны. Я за них бился на собраниях, когда делили премии, я торговался, я не мог иначе, потому что знал, что без этих пяти рублей у меня будет не восемьдесят копеек на обед, а семьдесят пять или семьдесят.

Но даже в тех условиях крайней бедности я никогда не считал себя вправе попросить у кого-то деньги. Хотя бы и у родителей, тем более что они ничем особенно помочь не могли. Заработать и рассчитаться — да, а просто взять, чтобы не возвращать, — нет. Не было случая, чтобы я пожаловался кому-нибудь: мне не хватает на еду или на ребенка, дайте мне денег.

Я снова стал «крутиться». Постоянно искал подработки — брал дипломников, например. Оказалось, это законный и необременительный вид заработка! Встречи со студентом за полгода до выпуска, проверка дипломной работы, практика на предприятии. За руководство дипломным проектом через какое-то время после защиты платили сорок-пятьдесят рублей. Шефство над студентами доставалось не каждому, но мне доверяли сразу двух-трех выпускников — я был на хорошем счету в своем институте.

И все равно на жизнь не хватало. Я занялся программистскими халтурами — так тогда на сленге называлась подработка, побочный заработок, работа, выполняемая помимо или за счет основной: адаптировал программный продукт, сделанный для нашей организации, для других по специальным договорам. Не везде были свои программисты, так что работа по совместительству считалась легальной и приносила дополнительные сто рублей в месяц. Это было очень много, но за эти деньги надо было как минимум четыре бессонные ночи проводить в другом вычислительном центре, а к утру возвращаться в свою «Зарубежгеологию».

Вскоре я открыл для себя, что круглосуточные умственные нагрузки изнурительнее, чем физический труд по ночам, потому что если работаешь не головой, а руками, то это хоть какая-то смена деятельности. Грузчики той стране были нужнее, чем программисты. И я начал по ночам подрабатывать в новой сфере. Искусство состояло в том, чтобы оказаться в правильном месте в правильное время. Раз в неделю вечером я появлялся перед воротами мясокомбината или овощебазы — и в пять утра гарантированно получал свои десять рублей.

А в 1983 году к нам в «Зарубежгеологию» пришел Миша Брудно. Мы с ним до сих пор дружим. Сошлись быстро: у нас было много общего. Вдвоем стало легче. Теперь мы могли рассчитывать друг на друга. Наша взаимопомощь давала большую свободу маневра: один мог заменять второго, выполняя его задания на работе, а другой в это время — подрабатывать на стороне.

Когда началась перестройка, мы решили попробовать себя в торговле — квас в ларьке продавать. Летом хорошо этим заниматься, когда жарко. Работы много: с утра до вечера заказываешь, получаешь, торгуешь. Квас брали бидонами на окрошку и из кружек пили на месте. При этом деньги мы получали каждый день и наличными. Мы все отпускное время потратили на сменную работу в квасной палатке и заработали более четырех тысяч рублей на двоих. Это были громадные деньги! Но не только в деньгах счастье. В то квасное лето 1987 года мы подружились со всеми продавцами окружающих магазинов. Так что достать горячий хлеб или спиртное в неположенное время (а это был период очередной государственной антиалкогольной кампании) для нас перестало быть проблемой. Мы стали своими среди «торгашей»!

Тем временем перестройка, объявленная в 1987 году новым генеральным секретарем ЦК КПСС Михаилом Сергеевичем Горбачевым, начинала набирать обороты. Вначале я не воспринял всерьез провозглашаемые им понятия «ускорение», «развитие ленинских принципов демократического централизма» и т. п, — это казалось знакомой идеологической шелухой, за которой ничего не стояло. Хотя сам Горбачев тогда вызывал симпатию. После дряхлых шамкающих предшественников любой генсек, способный произносить речи без бумажки, изумлял и вселял некоторую надежду. Помню анекдот той эпохи: «Слыхали, Горбачева в Политбюро никто не поддерживает. — Как так? — Да, он сам ходит, его никто не поддерживает».

Но постепенно общие речи начали претворяться в конкретные законы и распоряжения, и в конце июня 1987 года был принят Закон СССР «О государственном предприятии (объединении)».

По новому закону работники предприятия могли выбирать своих руководителей, но, что еще более важно, были сняты ограничения на перевод безналичных денег в наличные.

В Советском Союзе существовала двойная система финансовых расчетов. Между собой предприятия рассчитывались безналично, через Центральный банк, а зарплату работникам выдавали наличными деньгами. Размеры наличных и безналичных фондов определялись сверху, и путать их категорически запрещалось.

Тогда я еще не представлял, что этот закон положит начало колоссальным изменениям в экономике СССР, а заодно повлияет на мою судьбу.

Осенью 1987 года мы с Брудно наткнулись на объявление в газете «Вечерняя Москва»: «Центр научно-технического творчества молодежи Фрунзенского района ищет молодых и талантливых программистов». Такие центры были созданы постановлением Совета Министров и комсомола.

В сущности, этот Центр НТТМ был своего рода государственным посредническим бюро между молодыми людьми, которые умели что-то делать хорошо — например, писать компьютерные программы, — и государственными предприятиями, которые нуждались в таких работах. При этом госпредприятие могло расплачиваться с центром безналичными средствами, а центр переводил безнал в живые деньги, которые и получали молодые программисты. Центр искал новые идеи и проекты, находил на них покупателя, постоянно расширял круг клиентов. Это еще не было бизнесом, потому что официально бизнеса как такового в советской стране просто не существовало. Но, с другой стороны, этот опыт можно было назвать первым прототипом бизнеса в СССР.

Этим Центром НТТМ руководил Михаил Ходорковский.

Идея, с которой мы пришли в центр, соответствовала его задачам. Тот продукт, который мы с Брудно предложили, потенциально мог понадобиться ста организациям в одной только Москве.

Идея заключалась в следующем. Любая организация планирует свою работу как минимум на год вперед: поставки, выполнение договоренностей, финансовые и бюджетные обязательства. Этим занимается обычно множество людей, в том числе и бухгалтерия. А мы с Мишей Брудно эту работу автоматизировали и могли свою программу предложить тем организациям, которые по виду деятельности были схожи с нашим объединением «Зарубежгеология».

Через три месяца мы с Брудно получили в центре Ходорковского, если не ошибаюсь, по четыре тысячи рублей на руки. И я сразу стал богатым. Значит, подумали мы с Мишей, система, придуманная Ходорковским, работает! Никто нас не обманул, заказчики исправно платили. Если на квасе за лето я заработал две тысячи рублей, что по тем временам тоже было очень много, то эти деньги, полученные за свою идею, были принципиально другими.

Какое-то время мы продолжали сотрудничать с Центром НТТМ как с посредником, но вскоре я понял, что прежняя работа не приносит удовлетворения. И не только в деньгах было дело. Я стал осознавать, что работать с таким человеком, как Ходорковский, в окружении умных молодых людей мне интереснее, чем ходить в «Зарубежгеологию». Хотя в тот момент было бы выгоднее сидеть на двух стульях. К тому же я по природе консервативен, и менять работу мне тяжело. Более того, в своей организации я уже был допущен к загранице! В Монголии побывал, не исключена была Болгария, а дальше, чем черт не шутит, и капстрана[34]!

Я интуитивно чувствовал, что именно центр располагал огромным потенциалом роста. И когда Михаил Ходорковский предложил мне с ним работать, я согласился сразу. Мне было с ним интересно. Для меня в выборе пути это — определяющий фактор. Как применительно к делу, которое надо делать, так и в человеческих отношениях.

Сначала я получил должность ведущего инженера, потом начальника отдела. Больших денег они не приносили. Зарплаты росли, но не сильно, все контролировалось государством. Но я не ошибся ни в материальном, ни в профессиональном, ни в чисто человеческом смысле. Первое время, я полагаю, у Ходорковского были пусть и весьма амбициозные, но вполне советские планы. Я помню, что он хотел превратить Центр НТТМ в большое научно-производственное объединение, чтобы самому стать его гендиректором с соответствующим положением и зарплатой. Впрочем, для него зарплата никогда не была самым главным. Важнее был личностный и профессиональный рост.

Но вскоре наши заработки стали кардинально меняться. Толчком к развитию бизнеса послужил Закон «О кооперации в СССР», который был принят 26 мая 1988 года. Он содержал множество ограничений — но те, кто хотел заниматься кооперацией, а говоря проще, бизнесом, обходили запреты, причем легально, поскольку сам нормативный акт содержал неточности и лазейки. Самым же главным было то, что закон установил низкий налог на деятельность кооперативов — всего три процента!

Я был одним из первых в Москве, кто организовал кооператив: при Центре НТТМ возник кооператив вычислительной техники и программирования «Нигма». Вначале хотел назвать его «Сигма», но выяснил, что фирма под таким названием уже зарегистрирована в Москве, поэтому я взял букву «Н» из своей фамилии и получил поэтичное слово «Нигма».

Позже, в 1989 году, на базе Центра НТТМ и кооператива «Нигма» мы создали объединение МЕНАТЕП (Межотраслевые научно-технические программы), с которым были готовы сотрудничать государственные институты, не имевшие права покупать вычислительную технику за границей. Сотрудничество с нами помогало им обходить этот барьер. У них было более чем достаточно безналичных денег, и мы сосредоточились на поставке им компьютерных комплексов и программного обеспечения, став пионерами в этой области, хотя вскоре в Москве появились и другие фирмы, следовавшие по нашему пути.

Скоро наши доходы стали исчисляться уже десятками, а то и сотнями тысяч рублей в месяц. Инфляционный механизм еще не запустился, это были настоящие деньги. Именно тогда, в конце 1988 года, я впервые почувствовал себя богатым человеком.

Самое важное ощущение, которое пришло вместе с богатством, — я свободен! Я все могу. Я не должен унижаться, чтобы добыть бананы или палку сырокопченой колбасы. Я не должен стоять в очередях за детским питанием или туалетной бумагой. Я могу купить за деньги, которые заработал, все, что хочу! Тем более что в 1988 году в Москве стали открываться первые кооперативные рестораны, кооперативные магазины, из-за границы стали привозить самые разные товары. Для нас это был прорыв в новую жизнь.

Роль и место еды в жизни советского человека всегда были определяющими. Но по-настоящему я до этого никогда не пробовал изысканных ресторанных блюд. Я не знал в жизни ничего вкуснее эскалопа и жареной картошки с луком и грибами. Самыми желанными лакомствами моего детства были салат из редиски со сметаной, полукопченая колбаса и черный хлеб.

И тут вдруг на нас обрушилось изобилие меню и кухонь. Многие блюда еще год назад можно было представить себе лишь на столах самых высокопоставленных начальников. Про другие мы либо читали в книгах русских классиков, либо видели их в кино про «старую жизнь». А теперь мы сами ходили в очень хорошие рестораны! Позволить себе такое могли разве что бандиты и кооператоры. Бандиты, как правило, еще и шумели, а мы тихо, «культурно» обедали.

Позже я полюбил ходить в ресторан «Метрополь», который открылся в 1991 году после многолетней реставрации. Я часто обедал в этом историческом заведении, славящемся своей русской кухней. В результате потолстел, раздался почти в два раза. Это, пожалуй, самое негативное последствие быстрого роста благосостояния.

Вскоре мы с Ходорковским решили улучшить наши жилищные условия и арендовали небольшой двухэтажный деревянный дом в правительственном поселке на Успенке (Рублево-Успенское шоссе). Место закрытое, престижное, но жилье достаточно скромное. Ходорковские жили на первом этаже, а я с семьей на втором. И на природе, и до работы недалеко.

А в 1988 году я получил водительские права и осуществил мечту каждого советского человека — приобрел автомобиль!

Первая машина была «Лада-2108» цвета «Валентина» (синий металлик). За ней я специально поехал в Воронеж, где местный передовой рабочий, получивший ее в порядке очереди (в СССР надо было ждать годами, чтобы купить машину), с радостью уступил ее мне за две цены. Из Воронежа я возвращался в Москву уже на новом авто. Впрочем, «восьмерка» продержалась недолго: я начал часто менять машины, а в 1990 году купил первую заграничную — «Опель Корса».

Это был маленький четырехдверный автомобиль шоколадного цвета, оснащенный автоматической коробкой передач и гидроусилителем руля, что по сравнению с советской машиной делало его просто чудом. Садишься — он сразу заводится и едет! Хотя к тому времени мой «Опель» пробегал уже двенадцать лет, тогда я впервые почувствовал, какое же это удовольствие — ездить на хорошей машине.

Но самое главное — после многих лет поездок в переполненном общественном транспорте машина давала ощущение независимости и свободы. Забитые людьми вагоны метро, троллейбусы, автобусы, трамваи унижают достоинство человека. Такси для меня — тоже не то. А на машине весь мир для тебя. Тогда в Москве проблем с парковкой не было никаких. У любого бордюра кинул и пошел. Отказаться от личного автомобиля стало уже невозможно.

А вообще после того, как у меня появились настоящие деньги, для первичного удовлетворения моих потребностей понадобилось несколько месяцев. Еда, одежда, квартиры, машины — список желаний закончился довольно быстро. И стало ясно, что больше денег для себя не нужно. Впрочем, у меня не было никогда потребительского ража. Я всегда недоумевал: ведь всего же хватает, все есть, ну что еще? Чего я действительно хочу от жизни? Чем дальше, тем больше — не моя формула. Пусть другие накапливают больше, больше, больше, пусть живут «роскошной жизнью». Если мое состояние позволяет мне пойти, поехать, посмотреть, купить, что я хочу, и слетать на выходные в Париж — все, вопрос решен.

Кстати, о Париже. Своя машина давала возможность путешествовать за границу. У нас сложилась компания туристов, которая ездила через Польшу и Словакию в Венгрию и Югославию. Свободный выезд за границу уже сам по себе казался тогда фантастикой! Раньше для этого приходилось получать разрешение от начальства — административного, партийного, профсоюзного, заполнять кучу анкет…

Анкеты — особая тема для каждого советского еврея. В Советском Союзе очень любили анкетирование. Устраиваешься ли ты на работу, поступаешь ли в школу, претендуешь ли на какую-либо должность или просто в санаторий отправляешься — бери бланк и заполняй.

Были анкеты простые и сложные, были анкеты-автобиографии — этакие странички в линеечку. И в каждой обязательно был каверзный вопрос: «Есть ли у вас родственники за границей?» Тут-то я задумывался над бумажкой в тихом ужасе. Ведь я — еврей, значит, вполне вероятно, у меня родственники за границей есть! Но как благовоспитанный советский гражданин я честно писал: «Родственников за границей нет». Нет! Пишу и сам думаю: а может, я вру? Может, они на самом деле есть, но я просто этого не знаю? И мне было так неудобно врать и даже предполагать, что я мог соврать!..

Когда возникал следующий вопрос: «Были ли у вас родственники на оккупированных территориях?» — мой мозг закипал от двусмысленности ситуации. Еще мало зная тогда о Холокосте, я понимал, что на оккупированных территориях могли быть мои родственники, которые, например, там и погибли. От бабушки с дедушкой урывками я что-то такое слышал. Но всегда писал: «Родственников на оккупированной территории не было». Писал и думал: «Я, наверное, вру — но я же не знаю! А если узнают, что мне будет за это? Вдруг у меня были родственники на оккупированных территориях?»

А потом вдруг стало можно без всяких анкет с одним только загранпаспортом сесть в машину и поехать, скажем, в Загреб, а уже оттуда, переночевав в отеле, за четыре часа можно добраться до прекрасного города Риека на Адриатическом море. После Москвы в Хорватии шокировали чистота, доброжелательность людей, улыбки. И все было вкусное. Я пребывал в другом мире и не хотел возвращаться домой. Но возвращаться было надо. Мы искренне верили, что строим новую жизнь и что рано или поздно в Союзе станет, как на Западе. Мы мечтали о том, чтобы СССР стал такой же цивилизованной страной.