Оставаясь в меньшинстве

Глава 6. Путевка в жизнь

В СССР лето после окончания школы было самым важным и решающим периодом в жизни каждого молодого человека. Школа заканчивалась в конце июня, а в июле-августе начинались вступительные экзамены в высшие учебные заведения. Там юноши и девушки в течение, как правило, пяти лет «овладевали знаниями» и получали профессию, которая во многом определяла всю их дальнейшую судьбу.

Корреспондент «Нью-Йорк таймс» в Москве Хедрик Смит в своей книге «Русские», вышедшей в свет в 1977 году, проводил сравнение между молодым человеком в США и в СССР, каждый из которых выбирает свой жизненный путь.

С его точки зрения, американскому молодому человеку будущая жизнь представляется в виде бескрайнего поля, по которому он сам должен проложить свою дорогу, чтобы достичь желанной цели. А для советского человека жизнь — это, скорее, вокзал, где он должен выбрать свою платформу, сесть в тот или иной поезд, а дальше он уже сам повезет от станции к станции.

Сейчас любят вспоминать, что в СССР высшее образование было доступно всем. Для этого якобы достаточно было только хорошо сдать вступительные экзамены — и учись на здоровье! По сути, это было именно так, но в действительности, увы, далеко не все вузы были открыты для всех желающих.

В СССР существовали негласные квоты, или процентные нормы, определяющие, в какие вузы можно принимать евреев и сколько, а в какие — на порог не пускать. Практически закрытыми для евреев были, например, Московский институт международных отношений или физический факультет МГУ. В то же время были институты, куда «лица еврейской национальности» принимались почти без ограничений.

Естественно, официально это нигде и никогда не декларировалось, никто в приемной комиссии не говорил еврейскому юноше или девушке: «Уходи отсюда, здесь евреям не место!» — ведь это противоречило бы официальной политике интернационализма. Но существовали другие, более деликатные способы не допускать евреев в вуз. Например, можно было задать на экзамене особо сложные, нестандартные вопросы. Или снизить оценку за сочинение, написав «тема не раскрыта».

Я начал задумываться о выборе будущей профессии примерно лет с тринадцати. Учился я в школе хорошо, на четверки и пятерки, но не все предметы любил одинаково. Математика всегда была мне чужда, а физика интересна; очень нравилась химия, но я не испытывал особого желания работать в этой области. Заодно, приблизительно в том же возрасте, я занимался радиотехникой, шахматами и, конечно, учил английский язык (это увлечение английским сохранилось до сих пор).

Но настоящей любовью для меня стала биология, особенно зоология. Если другие хобби, например радиодело, приходили и уходили, то биологию я полюбил сразу и навсегда. Стремился узнать о ней как можно больше и подробнее, с удовольствием читал специальную литературу.

И в четырнадцать лет решил, что стану врачом.

Я пришел к родителям и поделился с ними своей идеей. Увы, они были вынуждены охладить мой порыв. Мама осторожно, подбирая правильные слова, объяснила, что поскольку я — еврей, далеко не все двери московских вузов будут передо мной распахнуты. И что медицинские институты в Москве евреев практически не принимают.

Удивительно, но этот факт не сильно меня травмировал. Возможно, открытие в семилетием возрасте того, что я — еврей, заранее приучило меня к мысли, что из-за этой своей инаковости я обречен в будущем на неприятные сюрпризы.

Я принял эту информацию к сведению. Но, поскольку с ранних лет был достаточно самостоятельным человеком, решил услышать отказ от тех, кто по-настоящему хорошо разбирается в этом вопросе. Еще за год до поступления я начал ходить в различные приемные комиссии: разговаривал с преподавателями, общался и со студентами, и с теми ребятами, которые только готовились поступать. Тогда же познакомился с одним интеллигентным профессором — членом приемной комиссии МГУ на физфаке. Мы долго и искренне беседовали о вступительных экзаменах и о конкурсе. Я до сих пор помню, как он выглядел. И он откровенно спросил:

— У тебя в семье есть академики?

— Нет, — ответил я.

— А члены ЦК?

— Нет.

— Ну а секретари райкомов партии?

— Нет, конечно, — ответил я.

И вот тогда он мне очень по-доброму сказал:

— Не трепли себе нервы, все равно не получится.

Этому человеку я поверил безоговорочно.

Таким образом, к десятому классу я прекрасно изучил карту московских вузов, знал, сколько институтов существует, в какие из них принимают евреев и какие там лучшие специальности. Точно понимая, что я — не математик, искал специальность, в которой этой самой математики было бы меньше всего. Главное, чтобы без черчения и сопротивления материалов: сопромат меня совсем не интересовал.

И когда папа предложил поступать в тот же вуз, который он оканчивал в 60-х годах — Московский институт нефтехимической и газовой промышленности (ныне Российский государственный университет нефти и газа имени И. М. Губкина), — то оказалось, что именно это мне и было нужно. Для меня этот вариант был лучшим из худших.

В семидесятых годах МИНХ и ГП считался одним из ведущих учебных заведений, где готовили специалистов для работы в нефтяной и газовой промышленности. Хотя студенты ласково-пренебрежительно называли свою альма-матер «Керосинкой», институт этот имел стратегическое значение: уже тогда экспорт нефти и газа стал одной из основ советской экономики.

Этот институт имел еще одно очень важное преимущество: там была военная кафедра, благодаря которой можно было избежать двух или трех лет службы в армии в качестве рядового. В Израиле, где служат практически все — и юноши, и девушки, — подобное желание не характеризовало бы меня с лучшей стороны. Но советская армия в корне отличалась от израильской. Для большинства интеллигентных еврейских мальчиков советская армия была не «школой мужества», а местом постоянных унижений и издевательств, да еще и бессмысленной тратой драгоценного времени. Для меня пойти в армию было равносильно тому, чтобы сознательно заключить себя в тюрьму.

Армейской повинности в еврейских семьях сопротивлялись до последнего. Лучший способ избежать ее — поступление в высшее учебное заведение сразу после школы. Эта цель оправдывала компромисс, на который родители толкали умных мальчиков из приличных семей. Отправляли их учиться только туда, куда абитуриента с подозрительным «пятым пунктом»[28] еще могли взять.

Для нашей семьи Губкинский институт был родным и близким. Мой дед был химиком, отец окончил этот вуз, а потом преподавал там в свободное от основной работы время. Так что я пришел на вступительные экзамены не с улицы. Но поступал по-честному. Во-первых, в течение всего десятого класса я с репетиторами изучал предметы, по которым сдавали экзамены в этот институт. Во-вторых, у меня были очень хорошие оценки в школьном аттестате (средний балл 4,75), что давало мне право сдать не четыре, а два вступительных экзамена. Сочинение я написал на «отлично», а математику сдал на четыре.

Я был зачислен на факультет автоматики и вычислительной техники по специальности «автоматизированные системы управления». Этот выбор определил на много лет вперед мою дальнейшую судьбу. И все же…

Однажды меня спросили: если бы я мог отправиться в прошлое на машине времени и у меня появилась бы возможность свободно поступить в Первый медицинский, то захотел бы я стать врачом? Я без колебаний ответил: да, выбрал бы медицинский институт, а не «Керосинку». Для меня профессия врача — одна из самых прекрасных в мире. Мне кажется, что это наглядное воплощение еврейского идеала «тикун олям» — стремление исправить, улучшить наш мир.

Но машин времени еще не придумали, и прошедшую реальность не изменить.

Кстати, в Институте нефти и газа я сразу почувствовал себя уверенно и в меру комфортно. В Губкинском чуть ли не каждый второй оказался евреем. Мне очень хорошо запомнилось, как, читая списки, я видел: еврейская фамилия, еврейская фамилия, еврейская фамилия… Таких фамилий в списке было тринадцать!

Среди студентов быть евреем считалось не стыдным, а даже модным. Да и среди преподавателей хватало евреев. Впрочем, сами они не афишировали свои «этнические корни». Например, на кафедре автоматизированных систем управления (АСУ) я подрабатывал лаборантом у старшего преподавателя Саши, который имел совершенно русскую фамилию Ермолаев. Но в какой-то момент он намекнул, что мы с ним одной крови.

Студенты-евреи держались вместе, получалось это как-то само собой, очень естественно. Я заметил, что мальчики и девочки из провинции лучше разбирались в еврейской традиции, чем я: знали еврейские праздники и отмечали их, а некоторые даже ходили в синагогу на Песах или Рош ха-Шана[29] — это было необычно, удивительно и вызывало уважение. По тем временам за такой смелый поступок могли отчислить из института. Ведь комсомолец (а мы все были комсомольцами) не должен ходить ни в церковь, ни в мечеть, ни в синагогу.

В институте в еврейских компаниях велись разговоры на еврейские темы, безбоязненно рассказывались анекдоты — политические и еврейские (кто ж обвинит еврея в антисемитизме?), пелись еврейские песни. А вот разговоров про Израиль и эмиграцию из СССР я не припомню.

Я с большим удовольствием вспоминаю годы, проведенные в «Керосинке». Наверное, именно там, оказавшись среди «своих», я начал избавляться от комплекса чужеродности. С первой минуты ты начинаешь говорить с человеком, как со старым знакомым. Потом, спустя много лет, когда я выезжал за границу, уже будучи президентом Российского еврейского конгресса, я вновь открыл для себя это чувство взаимоузнаваемости и открытости. Уровень доверия сразу становится выше, взаимопонимание лучше, нет барьеров в общении.

Конечно, я не начал делить весь мир на своих и чужих, но я осознал, что наиболее комфортно и естественно чувствую себя среди евреев. Наверное, тогда и начали у меня стихийно формироваться мое еврейское самосознание и ощущение принадлежности к еврейскому народу — чувство, которое по-английски называется Peoplehood.