От заката до рассвета

Заявления правительства о добровольном отказе от экспериментов на животных в косметике, который оно подготовило вместе с индустрией, попало в заголовки на пике голодовки Хорна в ноябре 1997 года, вычерчивая линию партии словами «Блэр останавливает опыты на животных» и «Тестирования ради красоты запрещены — косметические фирмы склонились под давлением правительства». Однако через несколько лет в результате рейда в лабораторию в Уикеме оказалось, что это была ложь. Добытые мной в ту ночь документы доказали, что косметику продолжают тестировать на животных в огромных масштабах, применяя тест ЛД50, который, как убедили общественность, тоже был отменен. Нам удалось узнать, что отравляющий тест ЛД50 широко применялся для тестирования неимоверно популярного в косметике токсина под названием ботокс, или ботулотоксин, с целью доказать, что он небезопасен для животных. Это была болезненная смерть для всех жертв эксперимента, в чем я лично убедился той ночью.

У министра внутренних дел ушло всего две недели, чтобы объявить о ведении переговоров о добровольном отказе от экспериментов на животных в косметической индустрии, но, как это ни потрясающе, по состоянию на 2007 год испытание косметических продуктов на животных все еще легально в Великобритании. И, принимая в расчет нехватку препятствий, недостаточную мотивацию и наличие множества лазеек, похоже, мало что может остановить эксперименты в косметической индустрии, которая, как нас пытаются убедить, является частью жизненно необходимых медицинских исследований.

В 2007 году не было предъявлено ни одного обвинения, основанного на соблюдении Закона о проведении научных исследований (ни от 1911-го, ни от 1986 года), закона, который всегда позиционировался как спаситель животных. Вообще, единственный подобный случай имел место в 1997 году и стал следствием несанкционированного проникновения журналистки в HLS.

Кроме того, правительство объявило о запрете на использование в экспериментах наших ближайших родственников — человекообразных обезьян (известные вивисекторы открыто говорили в 2006 году, что желают отмены этого запрета). Вето касалось небольшого числа животных, которых подвергали экспериментам в прошлом, и не было направлено на отражение провалов вивисекции, которая компенсирует недоступность человекообразных обезьян другими млекопитающими, в первую очередь грызунами, которые куда меньше похожи на человека, но все равно вынуждены страдать по его вине.

Подобные примеры не единичны; неослабевающие кошмары продолжаются в лабораториях по всему миру, оправдываемые паллиативной риторикой о том, что страдания неизбежны и жизненно необходимы для нашего благоденствия, а, следовательно, морально оправданы. Барри Хорн жаждал положить конец этим зверствам, так же, как и те из нас, кто находится в гуще борьбы, отказываясь уступать под давлением лгущих политиков и пекущихся только о собственных интересах транснациональных корпораций.

Барри Хорн умер 5 ноября 2001 года в возрасте 49 лет в тюрьме Лонг-Лартин²⁰⁰ от печеночной недостаточности в ходе непродолжительной голодовки. Это было прямое следствие вреда, который он причинил своему организму предыдущими голодовками. Он ушел трагично и преждевременно. Его оплакивали многие, кто его знал, и многие, кто не знал.

Его смерть прошла для широкой общественности незамеченной, потому что он умер не в результате одной из своих «громких» голодовок. Его друзья отчасти испытали облегчение, потому что страдания Барри, наконец, прекратились. Но глубокая скорбь никуда не делась. Все не должно было закончиться так. Барри похоронили в майке футбольной команды его родного Нортхэмптона. На церемонии под развесистым дубом присутствовали сотни друзей.

Барри Хорн сильно опережал свое время. Он умер за то, во что верил. Он верил не в бога и не во власть денег, а в то, что вивисекция — это зло. Он верил в силу личности. Он верил в то, что избранные представители народа должны держать свое слово, в противном случае они теряют право диктовать условия. Убеждения Барри Хорна не были уникальными, но сам он был уникальным человеком, исполненным небывалой храбрости. Он не будет забыт.

Обезьяны на ферме

Сколько еще людей должно умереть, прежде чем мы признаем, что у нас проблема с опытами на животных?

Доктор Рэй Грик

Любой, кто осведомлен об опытах на животных, слишком хорошо знает, что обезьяны часто становятся жертвами продолжительных экспериментов, настолько бессмысленных и недостоверных, что подвергать им живых существ просто немыслимо. Изучите любой из них или посмотрите видео в интернете, если сможете это вынести, и вы убедитесь в том, что вивисекция не только аморальна, она еще и научно несостоятельна.

Доктор Альберт Сэйбин, изобретатель полиомиелитной вакцины, сожалел о том, что его открытие так долго «откладывалось из-за ошибочной концепции, согласно которой природа человеческой болезни основывалась на недостоверных экспериментальных моделях заболевания у обезьян». Заменители сердечных клапанов, пеницилин и многие другие важные нововведения были аналогичным образом отсрочены из-за обманчивых результатов опытов на животных. Из-за этих задержек умирали люди. Курение табака и употребление больших порций холестерина были одобрены именно благодаря вивисекции. В истории, пожалуй, не было двух других ошибок, которые стоили бы стольких жизней. Сегодня миллионы женщин, подвергнутых гормонозаместительной терапии²⁰¹, вдвое больше рискуют получить рак груди и сердечные заболевания, чем их здоровые сверстницы — спасибо опытам на обезьянах, которые предсказывали прямо противоположное.

Этот мартышкин труд все больше не давал мне покоя по мере приближения моего срока к концу. Я провел большую часть 1990-х в тюрьме, вдохновляемый и укрепляемый невероятной поддержкой, которую я получал от движения. Меня освободили условно-досрочно в 1999 году, и я поехал в Брайтон. Я был северянином, который никуда никогда не переезжал. Та памятная поездка в Кент на поезде была для меня путешествием на крайний юг.

Идея воскресить кампанию против Шемрока возникла в процессе общения с моей подругой Кейт, которая навещала меня в тюрьме. Мы решили, что было бы неплохо вывести южное побережье на первый план. Кейт жила и вела активность в Брайтоне, который во всех смыслах и отношениях был центром зоозащитной вселенной, служившим домом для значительных активистов, живших в двух шагах друг от друга.

Ферма Шемрок располагалась в нескольких километрах от Брайтона в деревне Смолл-Доул. Со дня своего открытия в 1950-е она поставляла обезьян лабораториям Британии и зарубежья. Их ловили в дикой природе Китая, Мавритании и Филиппин или разводили на территории фермы в Суссексе. Обе практики какое-то время вызывали спорадические протесты. Кроме того, некоторых животных разводчики заказывали даже из британских зоопарков. Документы, обнаруженные на ферме, свидетельствовали о том, что в конце 1980-х множество обезьян попали в Шемрок именно таким образом, включая 83 макак из Лонглита, 32 — из Уобурна и множество различных видов обезьян из Равенсдена и Робин-хилла на острове Уайт. Благодаря специализации на обезьянах и способах их добычи ферма Шемрок выделялась на фоне других предприятий, снабжавших лаборатории животными.

Только за один год Хантингдонский центр, главный клиент Шемрока, получил 373 выведенных в неволе длиннохвостых макак, 440 животных, пойманных в дикой природе, 8 саймири (беличьих обезьян) и 37 бабуинов. В 1990-е ферма поставляла их университетам, правительственным исследовательским центрам и больничным лабораториям 50.000 обезьян. При этом, согласно документам, общее число особей достигало 250.000 — нужно учитывать фактор смертности при жизни в неволе и перевозках.

Ферма Шемрок служила главной причиной смерти обезьян в стране и ключевым поставщиком приматов вивисекторов. Большинство людей, занятых в импортной торговле, в то или иное время работали на это предприятие. После гибели фермы Хилл-Гроув пришло время запустить новую кампанию, чтобы не ослаблять давление, рассеивая внимания на множество различных мишеней в мире угнетения животных. Кроме того, многие люди преодолевали большие расстояния, чтобы протестовать у фермы Шемрок против других угнетателей животных! Нельзя было упускать такую возможность. Кейт ездила туда неоднократно, собирала группу поддержки и в итоге сформировала внушительную команду тех, кто понимал необходимость покончить с фермой Шемрок, чтобы не протестовать против нее вечно.

Одно время ферма поставляла, помимо обезьян, и других животных, но в последние годы сузила круг интересов. Вплоть до того времени, когда Терри Хилл устроился на ферму работать под прикрытием в 1991 году, предприятие продолжало разводить представителей различных видов. Вследствие очередного обнародования чудовищных фактов о жизнедеятельности предприятия, руководство было вынуждено изменить стратегию и начать импортировать «плененные популяции». Шемрок выполнял функцию посредника: обезьян после поимки привозили на ферму, где помещали в карантин, доводили до «кондиционного состояния» и уже тогда отправляли в лаборатории, зачастую на другой конец Европы через Ла-Манш. Детенышей животных, недавно пойманных в дикой природе, они называли «выведенными в неволе», делая акцент на том, что таким образом имела место наименьшая жестокость, нежели если бы детенышей ловили в джунглях.

Мой куратор по условно-досрочному освобождению советовал мне держаться подальше не только от демонстраций, но и в целом от других активистов. Поэтому тот факт, что я переезжал к девушке, которая была активистской, веганом и «экстремисткой», представлял собой нешуточную проблему. Комиссия по условно-досрочному освобождению и мой куратор беспокоились, что я могу попасть в беду; официальная точка зрения властей сводилась к тому, что если я буду держаться подальше от других активистов, я смогу выйти на прямой и узкий путь к освобождению животных. Мне говорили это совершенно серьезно.

Никто не удосужился объяснить мне, каким будет этот путь и как мне надлежит его начать. Мы часто обсуждали возможности достижения освобождения животных, например, закрытия таких мест, как ферма Шемрок, и представители истеблишмента утверждали, что нужно просто достучаться до политиков. Никто из них не предложил осуществимой альтернативы рискованным действиям, нарушению границ допустимого, агрессивной борьбе с проблемой. Я объяснял им тщетность написания писем членам парламента, который, как они соглашались со мной, лгали и часто имели личную заинтересованность. Они — как и многие другие — просто пожимали плечами, как бы давая понять, что с этим нужно просто смириться. Но мы не смиримся. Я рассказывал этим людям об опасностях обычных протестов, учитывая агрессивность полиции и ее способность ограничивать даже мирные инициативы, равно как и делать их неэффективными.

Проведя столько времени в тюрьме, меньше всего я хотел в нее вернуться, но еще до того, как меня освободили, новый срок виделся мне неизбежным вне зависимости от того, буду ли я якшаться с другими освободителями или начну выступать сольно. Вместо того чтобы поддержать меня в моем отвращении к эксплуатации животных советчики поглощали продукты животного происхождения и рекомендовали мне относиться к этому терпимо! Комиссия по условно-досрочному освобождению не хотела выпускать меня из-за моей «продолжительной и сильной приверженности защите прав животных», которая, по ее мнению, неминуемо вела к нарушению закона. Но с какой стати мне было преступать черту, если, как они утверждали, позитивные политические процессы шли полным ходом?

Я осведомился, собираются ли они отказать мне в освобождении, чтобы я снова не попал в тюрьму. В основном они соглашались с моими взглядами, хоть и не могли даже минуту говорить об этом откровенно, потому что их работа заключалась в том, чтобы советовать мне следовать букве закона и мыслить только в этом ключе. Поэтому чем больше они убеждали меня остановиться и приструнить мои тревоги, тем меньше я был готов к ним прислушаться. Поэтому, покинув тюрьму, я немедленно стал участником кампании против фермы Шемрок. Я отсутствовал около семи лет; вернуться в строй и участвовать в чем-то стоящем было приятным ощущением.

Я с толком провел время в тюрьме: приобрел хорошую физическую форму, получил полезные знания от многих других заключенных, прочитал и написал столько книг, сколько смог, и поспособствовал развитию веганской диеты в пенитенциарной системе Великобритании. Но все эти активности были лишь способами заполнить время, пока не представится шанс вернуться к полноценной жизни. Пока же она была невозможна ввиду ограничений, наложенных комиссией по досрочному освобождению, и полицейскому наблюдению. Но распространение листовок по домам было шагом в правильном направлении. Конечно, это привело к усилению слежки за мной и всевозможным домогательствам со стороны властей, но оснований вмешиваться у них не было. Я старался сторониться ворот фермы, чтобы избежать столкновений с рабочими и ареста, зато мог делать другие вещи и внимательно следить за происходящим издалека. Расположение фермы у подножия Южной гряды открывало отличный вид на территорию при наличии бинокля с линзами для большого радиуса. Я подыскал идеальное место на противоположном холме, вне зоны видимости полиции и рабочих.

Уединенная жизнь в камере — это прекрасная тренировка для такого рода работы, даже если требуется провести на наблюдательном пункте часы или даже дни, и за это время произойдет не так много любопытных событий. Мое выгодное положение позволяло составить всеобъемлющий список тех, кто посещал ферму. С ними связывались представители Кампании по спасению шемрокских обезьян (STSM) при существенной поддержке агитаторов и обеспечивали всеми необходимыми подробностями о деятельности компании, после чего просили разорвать с ней всякие отношения. Некоторые сразу сматывали удочки. Некоторым было наплевать на наши старания. Таких ждали мини-кампании на порогах их собственных домов. Такие акции могут служить очень хорошими аргументами и с течением времени поставщики и клиенты убывали один за другим. Прощание с каждым становилось маленькой победой, все больше бесившей руководство фермы.

Мы подолгу обсуждали, какой подход выбрать, будучи всецело готовыми к тому, что кампания станет затяжной. Не только потому, что ферма не была маленьким семейным предприятием, но и потому, что на полицию оказывалось растущее политическое давление с требованиями остановить возню. Ферма Шемрок принадлежала американской компании Charles River, которая владела центрами разведения и складами по сему миру, насыщая ненасытную индустрию вивисекции источниками жизненной силы. Она едва ли поддалась бы давлению людей вроде нас, скорбящих о жестокости к животным, вне зависимости от того, кого мы уже успели побороть. Нам неоднократно напоминали об этом сотрудники фермы: они явно обсуждали эти вопросы между собой и считали, что их работодатель недосягаем для непрошенных гостей.

С самого начала STSM поставила своей целью закрыть Шемрок в течение двух лет. Даже притом, что ферма представляло собой куда более крупного врага со значительно большей поддержкой, чем предыдущие мишени, мы считали, что цель достижима в заданные сроки, если мы применим тактики, опробованные в других местах. Мы часто встречались и обсуждали, на чем сфокусировать внимание: на нейтрализации партнеров, на службе поставок или на том, чтобы заставить рабочих разбежаться. Все три направления были важны, если требовалось взять врага измором, но больше всего нам хотелось иметь человека внутри. Идеальную возможность для этого предоставляла регулярная текучка кадров и большое число посетителей. Руководство мучилось паранойей после того, как десять лет назад на ферму проник лазутчик, поведавший впоследствии о ней всю правду, поэтому бдительность была помещена во главу угла. Но мы все равно не сомневались, что они получат засланного казачка и были готовы все для этого сделать. Один человек внутри стоит пятидесяти снаружи.

Как это ни печально, кампания длилась еще совсем недолго, когда полиция начала запугивать тех, кто в ней активно участвовал. Изначально процессами управляли восемь человек, вовлеченных в административные дела и организационную беготню. Вскоре появились еще четверо. Полицейские знали, кому докучать, и скрупулезно это делали, стучась в двери и желая побеседовать. Они даже парковали фургоны рядом с домами утром в дни демонстраций и двигались следом за нами на протяжении всего дня, словно телохранители (только наоборот), чье присутствие было направлено на устрашение и арест при первой же возможности. Одним субботним утром я взял камеру и начал снимать полный фургон полицейских, спросив у них, чего они пытались добиться запугиванием граждан, выражавших собственные взгляды. Я был вежлив и куда более говорлив, чем следовало, но они не сказали мне ни слова. Они даже не были готовы посмотреть мне прямо в глаза. Один снимал меня, а все остальные бесцельно таращились в окна фургона, ожидая, когда мы поедем на демонстрацию. Они играли очень странную роль.

Полицейский интерес к руководству кампании был для меня проблемой, потому что любое незначительное обвинение могло послужить нарушением условий досрочного освобождения и стоить мне еще года тюрьмы. Говоря начистоту, полицейским было достаточно проинформировать Министерство внутренних дел о том, что они считают, что я плохо себя веду, и моей свободе пришел бы конец. Альтернативный вариант заключался в том, чтобы отойти от дел и не иметь ничего общего с кампанией, но на это я едва ли мог пойти, как человек, проведший несколько лет в нетерпеливом ожидании ближайшей возможности поспособствовать становлению более цивилизованного общества.

Мы проводили массовые митинги, забрасывали все графство листовками, расставляли стенды с информацией, устраивали ночные дежурства, организовывали телефонные блокады. Очень немногие люди оставались в неведении относительно того, чем занималась ферма Шемрок и чего мы добивались. Когда полиция блокировала дороги, препятствуя проведению демонстраций, протестующие отправлялись в центр Брайтона или еще куда-нибудь и тоже блокировали дороги. Стражи правопорядка явно не усвоили урок Оксфорда.

Мы подслушивали разговоры, читали выброшенные бумаги или слушали сплетни местных, и все свидетельствовало о смятении на ферме Шемрок. Поначалу пикеты собирали немного людей и приносили скромное вознаграждение за все усилия, пока нам по почте не пришла копия заявления об увольнении от одного из рабочих фермы. Какое было наслаждение получить вежливое письмо от человека, который в первые месяцы кампании ограничивался откровенными жестами в наш адрес, передразнивал обезьян и угрожал пожилым дамам, подъезжая к воротам. Теперь этот человек спрашивал, не будем ли мы так любезны оставить его в покое, потому что он покидает работу на ферме.

Одна женщина каждую неделю приезжала из Кента только чтобы посмотреть сотрудникам в глаза и высказать все, что она о них думала. В течение первых 11 месяцев кампании 7 из 18 рабочих вышли с нами на связь и по меньшей мере трое переехали в результате нашей активности. Один поменял место жительства после серии наших визитов, но не поспешил уволиться, пока бойцы ФОЖ не выследили его и не побаловались с его машиной. Сразу после этого он написал заявление об уходе и снова переехал. С самого начала года мы старались организовать работу таким образом, чтобы кто-то всегда был у входа на ферму и фиксировал, как сотрудники прибывают на работу и как направляются домой вечером.

Это была бесценная тактика, позволявшая нам отслеживать изменения в поведении персонала и руководства. Бравада постепенно улетучивалась. В обстановке постоянного напряжения напускное безразличие тает на глазах. Возможно, в этих очерствевших к страданиям животных людях жило чувство вины, которое находило выход в ярости, когда им напоминали о том, что как только они минуют электронные ворота, они уже больше не могут ощущать себя в полной безопасности. Одна сотрудница оставляла машину в паре километров вниз по дороге от фермы, звонила туда и выясняла у охраны, на месте ли протестующие. Если она получала утвердительный ответ, она ждала, пока активисты не уйдут. В какой-то момент она поняла, что мы все равно выследим ее рано или поздно, запаниковала и уволилась. Когда настроения сотрудников цепной реакцией передались руководству, полицию попросили, чтобы она, в свою очередь, начала портить жизнь протестующим. Истинная цель этих просьб заключалась в том, чтобы офицеры хоть как-то приободрили тружеников фермы Шемрок. По мере продвижения кампании полицейских вызывали все чаще — как на ферму, так и по другим, связанным с ней, адресам; настроение блюстителей менялось, они становились все более агрессивными по отношению к нам. Ополчилась на нас и пресса. Эскалаций напряженности на демонстрациях против фермы Шемрок, в отличие от других аналогичных кампаний, не наблюдалось, за исключением диковатого визита к одному сотруднику на дом, когда было разбито одно окно.

Местная Evening Argus с тревогой сообщала версию полиции относительно «террористической войны», объявленной ферме Шемрок и ее сотрудникам активистами, «которые ни перед чем не остановятся». За этой статьей последовала общенациональная демонстрация с участием тысячи человек в конце января 2000 года, в результате которой десяток человек были арестованы и двое госпитализированы благодаря умелым действиям полиции. Пострадала беременная женщина и пожилой мужчина, которому сломали бедро в процессе ареста. Травма потребовала срочного хирургического вмешательства и больше не позволила ему вернуться к работе. Как это получилось? Он сидел в одиночестве на вершине холма напротив фермы, думая о своем, когда на него набросились несколько полицейских. Это стало темой дня; со стороны протестующих не было никакого насилия, никаких разбитых окон, ничего. Тем не менее, полиция Суссекса сформировала специальный отряд, чтобы «покончить с террором» в ответ на призыв члена парламента Говарда Флайта²⁰² разобраться с насилием, о котором писала местная Evening Argus.

Местные жители ответили резкой критикой. Многие из них участвовали в шоремских акциях и знали, насколько просто безобидный человек может превратиться для общества в агрессивного отморозка, страждущего только хаоса и разрушений. Почему СМИ проигнорировали это крупномасштабное мероприятие, предпочтя ему преувеличенные опасения работников фермы, утверждавших, что их дома находятся в осаде? Негодование местных жителей позже привело к тому, что редактор газеты вынужден был признаться: «На прошлой неделе дорогие читатели закрутили нас в вихре писем. И были совершенно правы. Мы гордимся сбалансированным и тщательным освещением событий. Однако в понедельник мы подвели вас своим однобоким и нерешительным сообщением относительно безобразных столкновений с полицией». Это мало напоминало оправдания, но, по крайней мере, свидетельствовало о признании вины.

Ну а что же член парламента? Сожалел ли он о том, что отправил солдат на войну, оперируя слухами? Или полиция? Отказалась ли она от своей спецоперации вслед за разворотом редакционной политики местной газеты на 180 градусов? Слишком многого хотите! Операцию «Удар» никто не отменял. Очень скоро все, кто протестовал против фермы Шемрок, познали на себе ее тяжесть. Однажды утром активистки Тони и Клодиа были у ворот предприятия в 7.30, ожидая приезда рабочих около 9.00. Когда они уже были уверены в том, что все сотрудники прибыли, Тони и Клодия подошли к главным воротам, чтобы попытаться увидеть сквозь щели хоть что-нибудь по другую сторону. Им навстречу вышли пара представителей фермы, изрыгающие привычный набор малоприятных ремарок. Одним из них был Эндрю Брэдвелл, второй человек на ферме.

Пока Тони и Клодия без толку спорили с ними, к воротам подъехал автомобиль, в котором сидела Линда Кинг, ветеринар и управляющий директор. Как обычно в таких случаях, активистки принялись поучать эксплуататора, пытаясь спровоцировать его на откровенный разговор и добиться хоть какого-то понимания от человека, ответственного за содержание сотен обезьян в клетках. Кинг демонстративно проехала в открывшиеся электронные ворота. Пока она парковалась, активистки сказали ей в недвусмысленных выражениях, что она позор профессии, угнетающее животных чудовище. Внезапно с Кинг что-то случилось. Может, в ней проснулась совесть. Она вышла из машины и лишилась всякого притворства и спокойствия. Она ринулась к воротам и бросилась в истерическую тираду, отчаянно жестикулируя и сбивчиво разглагольствуя о том, как она сыта склоками и обвинениями в том, что она пытает животных, чего она никогда не делала. И тут она предложила активисткам пройти на ферму и увидеть все своими глазами. «Давайте!», — настаивала она.

Они были настолько ошеломлены, что замолчали. Мы пытались пробраться внутрь несколько месяцев! Мы рассматривали самые безумные идеи и никогда бы не подумали, что нас пригласят по доброй воле. Видя недоверие активисток и не получая ответа, Кинг повторила свое предложение, добавив, что она хочет, чтобы они собственными глазами убедились в том, что она никого не истязает, что на территории не проводятся пытки животных и что обезьяны, в общем-то, счастливы жить в соответствии с минимальными требования правительства и Министерства внутренних дел. Все еще не веря в происходящее, Тони и Клодиа согласились проследовать за Кинг.

Они прошли в комплекс. В офисе она велела им оставить верхнюю одежду и надеть халаты, перчатки, маски, шапочки и бахилы. Почему она продолжала с ними экскурсионный тур, несмотря на все их нападки, никто не знает, но активистки попросту не могли держать себя в руках. Она отвечала, что занимается всем этим, чтобы спасать человеческие жизни, и что приносить животных в жертву человеческому благу — это необходимое зло. Она категорически заявляла, что поддерживает вивисекцию и именно поэтому она решила участвовать в этом аспекте бизнеса. Она утверждала, что фармацевтические компании стремятся служить обществу, что альтернатив не существует, рассказывала о том, что ее сын — астматик, и спрашивала, что, по их мнению, она должна с этим делать; уж не ждать ли, когда он задохнется. Привычная чепуха.

Она была глубоко убеждена, что миллиард замученных душ решает все проблемы, и отказывалась слушать другие мнения. Это был очередной бессмысленный разговор, как она сама признала. Она сказала, что единственный способ заставить ее уйти из бизнеса — это лишить ее всего персонала или взорвать ферму, что, как она считала, было наиболее вероятным исходом дела, которого все для нее желали. На протяжении всей экскурсии она пребывала на грани абсолютной истерики и отчаяния, трясясь, крича и визжа. Едва ли уверенные в себе управляющие директоры, которым нечего стыдиться, ведут себя подобным образом.

Через четверть часа такого общения, она, наконец, привела Тони и Клодию к обезьяньим блокам. Прежде всего им показали недавно доставленные клетки, которые были еще не заняты. Кинг гордо объявила о том, что ферма сама за них заплатила, что они больше и лучше, чем те, что предусматривают требования правительства. Она явно не слышала, что кричали ей люди в последний год и задолго до этого обо всех провалах вивисекции и о том, что дело не в размере клеток. Дебаты продолжились, когда активистки спросили ее, как ветеринара и, следовательно, как человека, который должен помогать больным животным выздороветь, как она может работать в индустрии, в которой здоровых животных неминуемо травмируют и убивают. Она была непоколебима и действительно верила, что не делает ничего дурного, полагаясь на то, что жестокость — это законная, санкционированная и «контролируемая» Министерством внутренних дел практика. Ее заученные по книжкам аргументы в очередной раз выявили огромную разницу между «ними» и «нами».

Тут явилась уборщица Дорис и осмотрела гостий внимательно. Она была немолода, слегка горбата и сердита. Она выглядела не лучшим образом и такой же была внутри. Она работала на ферме много лет и была одним из немногих людей, чья ярость по отношению к протестующим снаружи никогда не утихала. Однажды во время протестов мы остановили машину Дорис. На пассажирском сиденье рядом с ней сидела другая старушка. Мы попятились, смеясь над ними и все еще не давая проехать, а они выскочили с баллончиками полироли и принялись прыскать ею в нас. Мы начали отходить, смеясь еще больше, а они злились и ожидали того же от нас, считая, что мы разозлимся от такой атаки двух свирепых бабулек.

Пристально оглядев Тони и Клодию, Дорис принялась настаивать, чтобы эти двое «убирались», в то время как Линда кричала, чтобы все оставили ее и ее посетителей в покое. Она была здесь главной и она пригласила их, чтобы доказать, что ничего негуманного здесь не происходит. Брэдвелл стоял рядом, но большую часть времени не участвовал в разговорах. Он продолжал напоминать своей начальнице, что притаскивать сюда протестующих и показывать им обезьян было не лучшей идеей; он искренне не понимал, чего она пыталась добиться. Он понимал ситуацию куда лучше, чем Кинг. Он работал на ферме уже десять лет и даже ездил в командировку на Филиппины, чтобы открыть там Siconbrec — станцию передержки обезьян для безопасной отправки в Суссекс. Как человек, описанный одним бывшим сотрудником фермы как «самый грязный из всех ублюдков, что там работали», он идеально подходил для такой работы.

Несмотря на низкий интеллект, Брэдвелл был прав: Линда говорила совершенно не о том, когда распиналась о размерах клеток и не желала признавать свою неправоту. Казалось, недолгое время она взвешивала его слова, но потом отбросила все мысли, заявив, что активистки все равно думают про нее самое плохое, поэтому ей нечего терять. Линда плохо соображала. Из блоков-контейнеров с обезьянами доносился грохот. В воздухе стоял смрад, как в грязном зоомагазине. Она провела посетительниц в комнату службы безопасности, где они оказались в зоне наблюдения. От обезьян их отделяла стеклянная панель.

Окна отсутствовали — только яркое, флуоресцентное освещение в середине помещения. Вдоль каждой стены тянулись два ряда клеток, в которых сидели 40 или больше обезьян, некоторые нервно выглядывали из-за прутьев. Клетки были маленькими и голыми (никаих настилов на полу), и некоторые обезьяны визжали в состоянии глубочайшего стресса. Некоторые бешено носились по клеткам, другие сидели, сжавшись, прижимались друг к другу. Сквозь прутья дверец некоторых клеток безнадежно свисали обезьяньи руки. Девушки стояли у двери несколько минут, не веря своим глазам. Реальность оказалось хуже любых предположений. Это были две храбрые, сведущие активистки, которые видели всякое, но то, что предстало их взору, по их словам, «выглядело как фильм ужасов».

Они находились близко, но ничем не могли помочь. Это было душераздирающе. Одна из активисток не выдержала и была вынуждена выйти. Кинг стояла в углу, не говоря ни слова. О чем она думала? Неужели она предполагала, что после увиденного здесь активисты решат, что она — молодец? На выходе она поняла их настрой по явной неприязни девушек при прощании. Единственное, чего она добилась, это их молчания. Как могла женщина и ветеринар думать, что в этом кошмарном концлагере не было ничего дурного? В ее поведении теперь сквозило спокойствие, почти облегчение. Она надеялась обелить репутацию, но только еще больше укрепила Тони и Клодию в их решимости покончить с фермой. Они ненавидели ее и все, за что она боролась. Экскурсионный тур Линды Кинг свидетельствовал об отчаянии руководства и много говорил о ее душевном состоянии. Она делала дикие вещи и, вероятно, какая-то ее часть искала отпущения грехов.

Брэдвелл был очень недоволен. Вскоре после этого инцидента он позвонил в STSM, чтобы сказать, что уволился! Он стал восьмым по счету сотрудником фермы, написавшим заявление с момента начала кампании. Партнеры и клиенты фермы тоже больше не хотели с ней ассоциироваться. Например, компания MBM Services, прочитав информацию, касающуюся Шемрока, немедленно отправили руководству фермы письмо следующего содержания: «С сожалением сообщаем, что мы вынуждены разорвать контракт с вами. Это решение вызвано природой вашего бизнеса и нежеланием наших инженеров и других сотрудников посещать ваше предприятие». Хорошая же выдалась неделя!

Начались зимние праздники. Активисты посчитали своим долгом поздравить Кингов и других представителей фермы с Рождеством и Новым годом. Давление усиливалось, энтузиазм рос, мы надеялись покончить с фермой в новом году, но тут события приняли неожиданный оборот.

Ранним утром последнего дня февраля огонь охватил гараж в доме Линды Кинг и Колина Кинга в Уортинге. Колин заправлял компанией Vet Diagnostics, тоже располагавшейся в Смолл-Доуле и ответственной за тестирования крови обезьян, прибывающих на ферму Шемрок. Колин был одним из тех, кто получил бомбу в посылке от JD в 1994 году. Гараж и автомобили Кингов серьезно пострадали. На следующий день полицейские нагрянули к нам. Они решили — опираясь на имеющиеся сведения — арестовать хоть кого-нибудь, признавшись в разговоре с одним юристом, что они даже не знали наверняка, был ли огонь разведен преднамеренно. Аресты носили не совсем уж случайный характер, потому что полиция задерживала организаторов STSM, но мы не имели отношения к пожару. Мы готовились к серии демонстраций в ближайшие выходные и только что забрали из типографии бюллетень (экземпляры которого были у нас в домах повсюду), вкладыши, тысячи неподписанных конвертов, форм для петиции и так далее. Предполагалось, что выходные пройдут весело, но вместо этого мы оказались за решеткой. Полисмены произвели обстоятельные обыски, выгребли все из наших машин, проверили компьютеры, канцелярские товары в офисе, инструменты.

Мало что из тщательно изученного могло иметь отношение к разведению огня или планированию поджога. Мы думали, что нас будут держать взаперти только из-за подозрений в причастности к этому делу. Я изо всех сил старался не попасть в беду и снова влип по самые уши. К счастью, всех нас отпустили на следующий же день вплоть до дальнейших разбирательств. Полиция конфисковала все, что смогла. Я держался на заднем плане кампании, делая все «как надо», чтобы избежать неприятностей — составлял петиции, писал письма, распространял листовки. И все равно меня арестовали, посадили в камеру, а потом еще забрали все мои ручки, компьютеры и петиции! А я так радовался, когда незадолго до этого полиция Манчестера, наконец, вернула мне ящик с инструментами, изъятый 1991 году. Офицеры подсыпали соли на рану, постановив, что теперь я должен был еженедельно отмечаться у моего офицера-куратора, тогда как раньше мне нужно было делать это лишь раз в три недели — число отмечаний мне сократили за хорошее поведение; кроме того, полицейские доложили обо мне в комиссию по досрочному освобождению, предложив вернуть меня обратно в тюрьму!

На следующий день мы пошли забирать бюллетень, обсуждать ситуацию и составлять планы по расширению кампании. Активисты предлагали автомобили на время отсутствия наших, равно как и компьютеры. Нам обещали большое количество людей на демонстрации. А также рост надомных посещений сотрудников фермы. Все это было ответом людей на попытки полиции помешать законной кампании.

Показательно, что поджог гаража Кингов оказался самой эффективной тактикой воздействия на ферму Шемрок за 40 лет. Рабочие все еще полагали, что их занятости ничто не угрожает. Некоторые даже были уверены, что их похоронят на территории фермы, но кому-то вышестоящему не нравилось, как идут дела, и меньше, чем через две недели после пожара Charles River удивил всех и каждого пресс-релизом от 10 марта 2000 года. Мы были ошеломлены.

«ООО “Шемрок” заявляет, что станция содержания приматов в Смол-Доуле, Западный Суссекс, будет навсегда закрыта в ближайшие недели. Точная дата закрытия будет сопряжена с профессиональной заботой, необходимой для гуманного перемещения животных, содержащихся на станции.

Мы сожалеем о потере рабочих мест в Смолл-Доуле в результате принятия этого сложного решения. Некоторые из сотрудников нашего небольшого предприятия были с нами более 25 лет. Мы предусмотрели щедрые вознаграждения при расставании с нашими сотрудниками и благодарим всех за их преданность и стабильность. Ферма Шемрок также выражает благодарность за поддержку и доброту многим местным жителям и властям в течение последних месяцев. Больше по этому вопросу никаких комментариев от предприятия не последует. Компания не будет выделять представителя для обсуждения подробностей».

Так! Это были великолепные новости. Добавить к этому можно только то, что ни рабочие, ни полиция ничего не знали, пока мы им не сообщили! Сам я находился в типографии, когда мне позвонили, чтобы поделиться радостью. Я сразу же рванул на ферму и стоял там в одиночестве, пытаясь вникнуть в происходящее. Еще несколько минут назад у меня было столько дел, а теперь я не знал, чем себя занять. Я позвонил маме. Она бы предпочла, чтобы я получил стабильную работу, купил дом в кредит и остепенился — так она могла бы спать спокойнее и не волноваться — но она гордилась мной и моими друзьями, и добрые вести про ферму значили для нее не меньше, чем для меня. Мы говорили очень долго, и к моменту, когда закончили, уже почти все, кому я звонил, знали новость. К ферме начали прибывать другие активисты. Было множество объятий и слез, но присутствовали также какое-то недоверие и подозрительность в отношении словосочетания «гуманное перемещение животных» в пресс-релизе. Существовала ли возможность, что мы получим контроль над будущим 200-300 обезьян, находящихся на ферме? Это было бы шикарно!

Мы обсуждали возможность подобного исхода задолго до этого, но знали, что большинство обезьян доставили сюда по заказу, то есть они уже принадлежали всевозможным вивисекторам вроде университетов и HLS, а вовсе не самой ферме. Вероятнее всего, в случае наличия «ничейных» животных и нашей осады ферма вызвала бы RSPCA. Несмотря на монументальную победу настроение было подпорчено беспокойством о животных, которые оставались на территории предприятия.

Стоя у фермы, я позвонил в RSPCA, чтобы узнать степень их участия в судьбе обезьян. Они не были заинтересованы и откровенно признались: «Мы этим вообще не занимаемся». Именно такой помощи мы от них и ожидали и, вспоминая историю с кроликами Hylyne, возможно, даже хорошо, что они решили не прикладывать свою руку. Несколькими месяцами ранее мы искали потенциальные пристанища для травмированных жизнью в клетках обезьян, предвосхищая закрытие фермы. Международная лига защиты приматов изъявила желание помочь. Вызвались и другие, чуть хуже оборудованные центры спасения. Обезьяний мир²⁰³ был категорически не заинтересован. Один наш состоятельный сторонник предложил фермерам купить у них обезьян по £2000 за каждую, что было на £400 дороже их рыночной стоимости.

Руководство фермы проигнорировало предложение. Как же глупы мы были, фантазируя о том, что их понимание гуманного перемещения совпадет с нашим. Большинство эксплуататоров животных придерживается иных взглядов. У нас ушло какое-то время на осознание этого факта, зато мы уже не были удивлены, узнав, что «гуманное перемещение» на языке садистов означало «отправку в экспериментальную лабораторию». Все обезьяны до единой попали к вивисекторам; некоторые из них, возможно, живы по сей день.

В тот день рабочие фермы уходили с работы самодовольными. Они сквернословили и оскорбляли нас. И у них был предлог. Они не только знали, какая печальная судьба уготована животным, но и уже были уведомлены о солидных выходных пособиях, которые их ожидали. Они считали, что тем самым они победили нас. Те, кто работал на ферме долго, должны были получить поистине крупные компенсации. Кроме того, опытные в грязных делах люди очень требовались вечно голодной индустрии издевательств над животными.

Последние обезьяны покидали ферму спустя несколько недель. Когда блоки-контейнеры были опустошены, бульдозеры раскатали их, смешав все в одну большую кучу. Землю компания продала. Лицезреть все это было приятно. На уничтожение предприятия ушло 40 лет, оно долгое время казалось движению недостижимой целью, поэтому я ни за что не хотел пропускать ни один значительный момент его гибели.

Но это был далеко не конец истории. Пока мы приглядывали за закрытием фермы и планировали следующие действия, начали всплывать разнообразные любопытные детали. Еще в марте RSPCA ничего не хотела слышать про Шемрок, но уже в апреле они наняли помощником начальника ветеринарной службы Пола Уэста, человека, который был главным по этой части на ферме Шемрок во время расследования под прикрытием в 1991-1992 годах. Это был человек, который восемь лет отвечал за поставки обезьян вивисекторам. Это был человек, ответственный за систему широко распространенного угнетения, пренебрежения и жестокости к животным. Это был человек, который даже в правительственном отчете описывался как неподходящий, бесчувственный и некомпетентный. Это был человек, который на пленке, обнародованной по окончании вышеупомянутого расследования, шутит, выдергивая шерсть из ног и рук испуганной обезьяны, а потом около 200 раз неправильно вводит иглу, пытаясь попасть в вену, чем вызывает обильное кровотечение. Это был человек, отправлявший обезьян на пытки. Это был человек, замешанный в стремительном сокращении популяций диких обезьян. И его выдвигали на второе место в отделении ветеринарии в крупнейшей зоозащитной и благотворительной организации страны! В чем, ради бога, был подвох? Эта новость никого не шокировала, но вызвала немало брани.

RSPCA опять хотело оставить всех в дураках. Руководители Общества прекрасно знали, что собой представлял Пол Уэст, когда брали его на работу. Мы выпустили пресс-релиз, чтобы это стало известно и широкой общественности. Национальные СМИ подхватили информацию и понесли ее дальше. В результате широкой огласки RSPCA «предложило» Уэсту уволиться по собственному желанию.

Мы не питали иллюзий относительно будущего торговли приматами в стране после закрытия фермы Шемрок, но то, что стало известно вскоре, по-настоящему ошеломило нас. Бывшие ключевые сотрудники фермы оставались под неусыпным наблюдением активистов, и вскоре отовсюду последовали сообщения, которые начали выстраиваться в определенный шаблон. Все началось с возвращением грузовиков для импорта обезьян. Их маршруты вызывали подозрения, но еще большие подозрения вызывали их грузы. Они явно не транспортировали мебель и не продавали фрукты — это было исключено. Они занимались сомнительными делишками. Первая попытка команды наблюдения проследить за грузовиком сорвалась: в какой-то момент активистам нужно было заправиться, прежде чем продолжить преследование, и грузовик уже скрылся из виду на магистрали. Они расстроились, потому что не спускали с него глаз не одну неделю.

Во времена функционирования фермы грузовик двигался в направлении Кента, — это был проторенный путь, — чтобы потом забрать животных из аэропорта Парижа и привести в Шемрок. С закрытием фермы мало что изменилось. То, что нам открылось, можно описать как сверхсекретный мир контрабанды, не знающий себе равных в безжалостности, слепом стремлении к деньгам и снабжении вивисекторов максимальным числом приматов. Бывшие сотрудники фермы продолжали участвовать в регулярных поставках животных ради собственной выгоды, а также ради выгоды звероловов, вивисекторов и компаний-клиентов. Ферма никогда не славилась тем, что поставляла в лаборатории здоровых животных, пойманных в природе, однако теперь ее бывшие сотрудники вовсю обеспечивали лаборатории контрабандными зверями.

Крупные покупатели в Британии сами имели возможность держать животных на карантине первое время, равно как и звероловы, ловившие их в лесах, поэтому необходимость в центре передержки, роль которого раньше играла ферма Шемрок, отпадала. Все, что требовалось для замыкания цепи, это человек на грузовике. Поставки в небольшие лаборатории были затруднены, но для HLS последствия закрытия фермы Шемрок означали, что центр мог нанять ее бывших сотрудников и чуть ли не монополизировать контрабанду обезьян через южную границу.

Специально оборудованные грузовики фермы Шемрок обычно были припаркованы внутри фермы и появлялись за ее пределами только когда ехали забирать обезьян или возвращались с ними, однако они пропали из поля зрения летом 2000 года. Вскоре после этого их свезли на ферму Окскрофт, склад под открытым небом в Смолл-Доуле в полутора километрах от того места, где раньше располагалась ферма Шемрок. Животных из Парижа забирали трое мужчин на двух грузовиках. Это были легкие, хоть и грязные деньги: раз в неделю скататься во Францию, а оттуда — в Кембриддж. И никаких протестующих, поджидающих на каждом шагу. Жена одного из этих мужчин 19 лет проработала менеджером по продажам на ферме Шемрок; сам он занимал должность разнорабочего и беспрестанно оскорблял протестующих. Отец другого члена банды контрабандистов работал на ферме до него. Это явно была семейная болезнь.

Пронесся слух о том, что в Смолл-Доуле творится неладное, и ФОЖ не заставил себя долго ждать. Поздно ночью активисты забросали грузовики зажигательными устройствами, спалив все, что было в зоне досягаемости. Полиция и пожарные потратили на расследование четыре дня и пришли к выводу, что возгорание произошло в результате несчастного случая.

Вскоре после того, как мы прикончили Шемрок, мы начали искать, чем занять себя дальше. Мы перебирали в голове названия предприятий. Мы уже выяснили про них все, что нужно, или знали тех, кто это сделал до нас. В этот период назревала серьезная кампания в Стаффордшире, сфокусированная на центре разведения морских свинок в Ньючерче, да и Хантингдон вновь привлек всеобщее внимание, включая внимание тех членов команды, кто приложил руку к делам фермы Хилл-Гроув и Consort.

В других местах активисты практиковали менее публичный и более прямой подход, заканчивая эру, которая войдет в историю как период ужасной, ужасной жестокости человеческого общества, нанесшего царству животных и экологии непоправимый урон. Но она также запомнится как эпоха возникновения нового сознания, которое пышно расцветало, чтобы мы смогли увидеть в наших нечеловеческих родственниках равных по статусу созданий, и повлекло активные действия, направленные на то, чтобы защитить этот их статус.

Interfauna

Продолжать использовать низших приматов, как модели для изучения человеческих неврологических заболеваний — это значит отрицать фундаментальные принципы эволюционной биологии, молекулярной биологии и генетики.

Европейцы за медицинский прогресс

Пока кто-то уподоблялся колумнисту Кэролл Сарлер, заявлявшей на страницах Sunday People, что страна «свихнулась из-за животных — и я имею в виду не только безобразного шантажиста Барри Хорна (гори он в аду)», другие пытались сделать что-то хорошее. Информация об освобожденных животных поступала отовсюду, а активистов избаловала широта выбора следующей мишени. Центр разведения в Ньючерче пережил рейд в сентябре, а Interfauna, огромная псарня, разводившая биглей в местечке Эбботс-Риптон, была вновь атакована в ноябре.

Interfauna — это одно из мест, побывав в котором, не забудешь его никогда в жизни. Оно вселяло гнев в сердце каждого вменяемого человека, какой узнавал про него. Здания без окон, выстроившиеся вдоль удаленной дороги в Кембриджшире. Приблизившись к ограде, можно было услышать приглушенный лай тысяч биглей-страдальцев и их щенков. После того, как информация об Interfauna была обнародована 10 лет назад, центр стал объектом пристального внимания активистов, избравших мишенью HLS, располагавшийся вниз по дороге. Interfauna славилась серьезными мерами безопасности и, разумеется, на первый взгляд, трехметровый забор, колючая проволока, сигнализация и патрули охраны выглядели устрашающе, но, как это часто бывает, внешность оказалась обманчивой.

Продолжительный и тщательный сбор информации выявил бреши в системе безопасности: охранник с собаками не давал себе труда присматривать за территорией постоянно, а только патрулировал ее каждые два часа, проверяя двери конур и главные ворота, после чего возвращался к комфорту и телевизору. Чего он упорно никогда не замечал, так это пары глаз, следящих за каждым его движением с полей за оградой. Не имело значения, сколько раз он проверял двери, ему все равно было суждено проворонить щенков.

Терпеливый наблюдать был счастлив видеть охранника за патрулированием сотню раз. В сто первый раз за ним наблюдала уже не одна пара глаз, а целых 20! Четкий, как часовой механизм, охранник вернулся в свои покои, а фигуры в масках появились из подлеска и начали возводить конструкцию, которая должна была обеспечить проход через высокую ограду. То, что она действительно смогла выполнить возложенные на нее функции, явилось для всех сюрпризом. Она была самодельной и плохо продуманной, но годилась.

Пробраться на крышу одноэтажного блока конур было несложно, а вот смещение кровельной плиты стало первой проблемой. Резец, способный одолеть крепежный вин гофрированной кровельной плиты, здесь не справлялся, поэтому пришлось обратиться к плану Б (который изначально был планом А) и воспользоваться ломом. Шум нес с собой риск, но телезритель в комнате охраны был слишком поглощен веселыми шоу и рекламой, чтобы услышать звук разбиваемых пополам кровельных плит. Теперь дыра была достаточного размера, чтобы через нее можно было пробраться внутрь.

Активисты образовали конвейер и передавали друг другу щенков в мешках через дыру в крыше; и так вплоть до самого фургона. В этом отделении было шестьдесят щенков и взрослых собак. Щенки участвовали в акции с удовольствием; они шныряли туда-сюда, пытаясь играть с налетчиками в масках, и продолжали шалить, даже оказываясь в мешках и покидая территорию; и так всю ночь! Более взрослые собаки, напротив, очень боялись людей и пятились при их виде. Можно только догадываться, что им пришлось пережить за свою жизнь, если при виде человека они сразу мочились, жались в углы и убегали, когда к ним приближались. Поскольку времени было в обрез, потребовались усилия, чтобы быстро изловить всех животных. Это требовало определенной грубости, а собакам меньше всего нужно было что-то в этом роде, но в таких случаях веган может себе позволить немного жесткости к животным. За пределами территории биглей какое-то время несли в машины, что отнимало силы и время, но тренировало тело (быть веганом для здоровья недостаточно — нужно заниматься спортом). Все благополучно спаслись.

71 бигль исчезли. За ними последовали татуировки на их ушах — о них позаботился хороший ветеринар. Животных ждали достойные дома и любящие семьи. Некоторые взрослые собаки открылись людям лишь спустя какое-то время, другие так и не открылись и никогда не откроются. Они до конца своих дней будут помнить боль и страх, на которые их обрекли чудовища из Interfauna.

Две недели спустя 140 петухов были освобождены из лаборатории BIBRA в Суррее. В том же августе американские освободители ворвались в помещения центра разведения животных Bio Devices Inc. в Калифорнии, где обнаружили 46 биглей; многие из них были искалечены хирургически, у других были проблемы с глазами; все реагировали на людей до истерики нервно. Еще одна команда налетчиков освободила 3000 норок с одной фермы в Висконсине и 3500 с другой, тем самым принеся компании United Feeds $1,5 миллиона убытков. В сентябре активисты выпустили с фермы в Миннесоте 100 лис — это был 62-ой подобный рейд за четыре года. В Швеции пять биглей были спасены из центра разведения в Оркеллунге, 2500 норок — с меховой фермы вблизи Фалкенбурга, 24 курицы — с фермы с батарейной системой содержания в Морарпе. В Голландии в ходе двух рейдов активисты выпустили на волю 12000 норок и сожгли до основания завод по переработке домашней птицы в Эрмело. В Бельгии сгорел McDonald’s, что принесло компании убытков на миллион долларов — это была очередная атаки из целой серии. В Норвегии 70 лис покинули меховую ферму в Эйдсберге. Их примеру последовали 60 сородичей в Финляндии и 8000 норок в Германии.

Сентябрь принес в Соединенное Королевство весть о семи загруженных до отказа холодильных фургонах, принадлежавших заводу по переработке свинины Cherryfield в Кройдоне. Тем самым был причинен ущерб в размере £500.000. Активисты просто оставили устройства и смоченные бензином тряпки на колесах и вокруг них.

А тем временем в Оксфорде...

Парк-Фарм: через стену, когда они меньше всего этого ждут

Я ужесточил закон, запрещающий убивать определенных животных и многих других, но величайшим достижением праведников остается старание не навредить всякой жизни и воздержание от убийства всех живых существ.

Ашока²⁰⁴

Активисты нередко использовали местные протестные акции, чтобы разведать побольше о локальных предприятиях, известных не слишком широко. Почуяв опасность, руководство таких компаний, впадают в паранойю, чем выдают себя, и у активистов появляется возможность разузнать, как пробраться на территорию. Даже персонал самых часто атакуемых предприятий неоднократно оставлял двери открытыми посреди рабочего дня — животные неизбежно пропадали, офисы переживали погромы. Оксфордскую лабораторию в Парк-Фарме активисты разоряли на протяжении долгих лет множество раз: посреди ночи, в воскресенье после обеда, в шесть утра. Ни одно столь крупное предприятие в индустрии вивисекции не обеспечивало движение таким количеством информации, зрелищных изображений и бесценным опытом. Все отчасти даже скучали бы по этому центру разведения, закройся она неожиданно.

Предприятие выглядело вполне стандартно — комплекс зданий без окон, содержащих в заточении различные виды животных, ожидающих разделочного ножа вивисекторов. Деятельность лаборатории получала беспрекословное одобрение Министерства внутренних дел, ведь она давала биомедицинскому исследовательскому сообществу результаты опытов на живых системах, которые, как считалось, спасали человеческие жизни. Невообразимые страдания, которые вивисекторы причиняли здесь животным, и простота доступа внутрь сделала лабораторию Меккой для местных и заезжих активистов.

В одну такую ночь активисты замыслили забрать как можно больше биглей и увезти их подальше до утреннего часа пик. Полдесятка людей в масках засели в полях. Фургон ждал неподалеку. Они приставили лестницы к двухметровой стене забора и прокрались в укрепленное собачье отделение — пришлось лишь немного поработать кувалдой. Теперь требовалось только забрать как можно больше собак максимально быстро и уйти. С некоторыми было легко, потому что они боялись и смирялись. Другие поначалу наслаждались уделяемым вниманием, но потом становились недоверчивыми, — как только оказывались в темном вещевом мешке, где не с кем было поиграть, — но сделать уже ничего не могли. Одна маленькая собачка с полными страха глазами настолько боялась захвата, что устроила дьявольский переполох, прежде чем удалось ее изловить и посадить в мешок. Она мочилась всю дорогу. В остальном все шло хорошо, но тут случилась катастрофа.

Раздался звук поворачиваемого в замке двери ключа. Кто-то направлялся к ним! Сирена сигнализации в таких случаях уже достаточная проблема, а уж появление живого человека и подавно. На тот момент удалось спеленать порядка двадцати собак, но что с того, если активистов вот-вот должны были поймать?

В проеме вдруг появился менеджер Джеймс Дэвис. Он прошествовал внутрь вместе со своим подопечным Питом. Трудно сказать, кто был шокирован больше, но было ясно, что никто в собачьем отделении не испытывает особой радости в связи со сложившейся ситуацией. Однако только Дэвис жаждал крови. Пит выступал за то, чтобы оставить решение всех вопросов полиции, о чем прямо сказал Дэвису, настойчиво хватая его за руку, чтобы вывести из здания. Налетчики тоже полагали, что это неплохой план в данных обстоятельствах, но Дэвис считал иначе. Это были собаки вивисекторов, а вивисекторы давали ему работу. Люди и без того смеялись над числом рейдов, пережитых лабораторией, а тут он воочию убеждался в презрении к нему и его нанимателям. Это было уже четвертое проникновение, организованное в смену Дэвиса, и шутки для него закончились.

«Не выйдет! Больше не выйдет, — прорычал он на стоявшего ближе всех к нему активиста в маске. — Вы больше не заберете чертовых собак». Дэвис крепко врезал активисту кулаком, но на этом геройства закончились, потому что другой налетчик огрел его по голове, отправив в хороший нокдаун. Он хотел неприятностей, и он их получил, хотя все, включая его подручного Пита, стремились избежать рукопашной. Пока похитители спешно забирали собак, Дэвис в ярости призывал Пита помочь ему разобраться с ними, но помогать было некому, потому что Пит давно убежал звонить в полицию.

Пришло время уходить. Дэвис орал во всю глотку, как избалованный ребенок. Возможно, смех активистов эхом отдавался в его ушах и травмировал. Они оставили его в слезах, сказав на прощанье: «Теперь вы знаете, каково это. Вам больно». Они конфисковали его ключи, всю связку, и лаборатория потратила £5000 на смену замков. В спешке нося 18 вещмешков вверх-вниз, активисты упустили одну собаку. Она вырвалась из мешка и рванула в поля с таким видом, словно знала, куда бежала. Но она не знала. И хотя шанс у нее, безусловно, был, для освободителей вид удаляющегося животного был душераздирающим зрелищем. Они пожелали ей удачи и ускорились. Отведенное на побег время истекало. Когда они заполнили фургон, полиция уже была в пути, и прежде чем они отъехали от лаборатории на безопасное расстояние, они услышали сирены и увидели мигалки патрульных машин. В деле спасения животных это такие же скверные признаки, как звук поворота ключа.

Полиция настигала. У водителя, Дэна Поусти, не было выбора — он сбавил скорость в ближайшем переулке. Подозрительные, но еще не до конца уверенные в причастности Дэна полисмены подобрались ближе к фургону и сказали в громкоговоритель: «Остановитесь на пару слов». Дэн просигналил фарами в знак согласия, но нажал на газ. Он понимал, что у него уже точно будут неприятности, но хотел спасти остальных. Фургон проехал следующие несколько перекрестков, после чего резко затормозил. Задние двери быстро открылись, люди высыпали наружу и разбежались кто куда. С собой они забрали двух собак. Все происходило в такой спешке, что они не смогли захватить с собой остальных, и те продолжили путь вместе с Дэном. Полиция догоняла. Заметив выпрыгнувших с собаками активистов, офицеры переключились на них. Что это за одержимость — изо всех сил стараться вернуть животных изуверам?

Беглецы сумели добраться до машин и уехать, как изначально планировалось. Дэна Поусти остановили в полутора десятках километров от Парк-Фарма. Он был арестован за ночную кражу со взломом при отягчающих обстоятельствах и нападение на человека. Сбежавшая в поля собака добралась до дома неподалеку, но хозяин отнес ее прямиком обратно в лабораторию, увидев татуировку на ухе. 2649АК и 2781АК оказались в безопасности и сейчас живут под нормальными именами на юге Франции.

Поусти приговорили к 18 месяцам тюрьмы за кражу со взломом. Дэвис прошел лечение неглубоких ранений лица, лба и бедра, после чего продолжил стеречь биглей. Но время шло, и Поусти не успел отсидеть даже половину срока, когда лаборатория в местечке Парк-Фарм закрылась и осталась для движения за освобождение животных лишь романтическим воспоминанием.

Закрытие лаборатории в 1999 году привело к тому, что всю популяцию макак отправили жить на склад Harlan²⁰⁵ вплоть до окончания строительства новой вивисекционной лаборатории Оксфордского университета, если таковая вообще будет построена — в этом случае приматы снова окажутся в клетках и подвергнутся экспериментам. Прошло уже семь лет, и они по-прежнему на территории склада. Одна активистка провела тайное, десятимесячное расследование в центре разведения в Лестершире, который позиционируется компанией, как крупнейший поставщик животных и побочных продуктов исследователям, в том числе хирургически «улучшенных» животных и мутантов.

В обязанности активистки, проводившей расследование, входило заботиться о сотнях биглей. Впоследствии она сообщала: «Утром я открывала дверь моего переполненного отделения, и меня обступали три сотни бесконтрольных, соскучившихся, подавленных собак, требовавших внимания. Оказывать индивидуальное внимание стольким собакам при таком небольшом количестве сотрудников невозможно. На протяжении всего дня я слышала крики и визг собак, задиравших и атаковавших друг друга, чему причиной служили ненормальные условия содержания. Это было ужасно».

Расследование сделало достоянием общественности регулярные массовые убийства сотен «лишних» морских свинок, крыс и мышей. Реальное число убийств этих животных вдвое превышало то, которое учитывала официальная статистика. Как мало изменилось со времен разоблачения Политехнического института Ланкашира в 1991! Между тем, после тюремных голодовок Комиссия по исследованиям на животных объявила, что скоро все изменится к лучшему.

Биглей Harlan характеризовала как «избыточный материал». Их убивали из-за излишнего прироста поголовья по 29 особей в сутки. «Некондиционный товар» или, говоря человеческим языком, собаки, которые не отвечают определенным стандартам (например, те, у кого короткий хвост или одно яичко) тоже уничтожались. Собаки погибали в схватках друг с другом, возникавших из-за повышенной скученности. Они жили на голом полу без каких-либо настилов. Они были лишены любых физических упражнений и каких бы то ни было стимулов. Самки, предназначенные для разведения, и племенные кобели проводили в таких условиях всю жизнь. Мучители называли их легко заменимыми.

Добытые в ходе расследования сведения, как ни грустно, мало что изменили. Возможно, нам и не удастся застать изменившийся к лучшему мир, но у нас все еще остается радость лицезреть, как то, что мы запланировали, заканчивается благополучно.

Забрать кроликов у Regal

Сегодня активисты представляют собой сдерживающий фактор, когда кто-то размышляет, не податься ли ему в промышленное сководство.

Владелец центра разведения лабораторных животных

Если когда-то у кого-то и возникали сомнения по поводу справедливости сказанного в эпиграфе, то Regal Grop UK предстояло личным примером доказать, что это действительно так. Regal угнездилась в сельской местности Суррея и разводила кроликов на опыты целых 22 года. Уильям Питчер и его партнер Кэролайн Смит построили на территории шикарный дом и водили шикарные автомобили, из чего можно сделать вывод, что дела у них шли неплохо. По нашим сведениям, Билл не обращался с животными так мерзко, как подавляющее большинство его коллег, да и состояние кроличьих сараев я бы описал, как лучшее из всех, что я когда-либо видел. Я не могу сказать, что кролики были счастливы, но главный на ферме человек гордился тем, что делал, и старался вести бизнес опрятно.

В отличие от лаборатории в Парк-Фарме, Regal активно давала рекламу, но избегала внимания активистов. Самодовольство владельца этого предприятия в Грейт-Букеме рядом с Лезерхедом достигало такой глубины, что на декоративной оградке его фермы не было даже колючей проволоки. В течение 1999 года и еще раз в 2000-ом активисты врывались в один из деревянных сараев. Они вынесли в общей сложности 70 кроликов и нашли им хорошие дома. Установка чувствительной к движению сигнализации внутри сарая после первого рейда ничего не дала (сигнализация была устроена таким образом, что реагировала на движение вдоль клеток с кроликами, стоявших на ножках на уровне талии). Это означало, что активисты проникали в помещение через вентиляционную систему, то есть сверху, и ходили непосредственно по клеткам, не спускаясь на пол. Это также означало, что Биллу пришлось потратиться на новую систему безопасности.

Мы планировали сделать публичное заявление о начале следующей кампании, но сначала решили убедиться в том, что хорошо информированы и подготовлены. Мы установили скрытую камеру рядом с фермой, чтобы фиксировать, кто входит и кто выходит из Regal. Мы проследили за этими людьми и собрали достаточно информации, чтобы сделать вывод о том, что компания причастна к угнетению животных. Всего в нескольких километрах к югу и северу проживали активисты, действовавшие в Лондоне. Иными словами, расположение фермы было хорошим.

Мы потратили £7000 на промо-материалы, чтобы дать понять, что мы не валяем дурака. В течение нескольких дней местное население и многие люди за пределами деревни знали все о Уильяме Питчере, Букемском Убийце Кроликов. Люди повсюду натыкались на листовки с его лицом и телефоном, расклеенные на автобусных остановках и стенах почтовых отделений.

Во второй половине светлого, тихого дня, в воскресенье, 25 июня 2000 года Билл и Кэролайн были заняты в доме, никак не ожидая, что случится нечто неприятное. В это время 20 человек в масках перелезли через ограду и решили проверить систему безопасности, попутно снимая все подряд на видео, чтобы собрать как можно больше информации. Зоотехник Стив, правая рука Билла, вышел из мастерской и в изумлении уставился на открывшуюся ему картину. Питчер тоже прибыл на место событий, предполагая, что его ограбили. Он застонал: «О, нет! Только не снова!». Он принялся толкать одного из активистов, но потом спохватился и перестал. Вокруг было слишком много тех, кто мог ответить ему тем же. Для него бы это закончилось очень быстро.

Полиция прибыла уже после того, как группа скрылась. Два дня спустя, во вторник 27 июня, Кампания за закрытие Regal Rabbits (CDRR) началась встречей региональной группы. Мы отвели кампании год на то, чтобы покончить с бизнесом Питчера. Мы пригласили Билла к диалогу. Он был говорлив и делал акцент на том, что его «бизнес строго контролируется Министерством внутренних дел». Он настаивал на том, что он не жестокий человек и заверял нас, что он не остановится, потому что он всегда этим занимался, и это было абсолютно легально.

В следующее воскресенье 40 протестующих встретились у ворот фермы, чтобы провести первый пикет. Мы рассудили, что раз кролики никогда не покидают клетки, в которых они проводят свои жизни, прежде чем попасть в руки вивисекторов, значит, тот, кто обрекает их на это, не должен забывать, что он неправ. Мы объясняли Биллу, кто мы и чем занимаемся, добавили, что хотим спасти кроликов и что нам плевать на его оправдания жестокости. Ему, похоже, было все равно, но только какое-то непродолжительное время. Так же, как и для многих других, воскресенье для фермеров было днем отдыха и расслабления. Было. В полдень Simon and Garfunkel в полную силу больших колонок проигрывателя запели “Bright Eyes”. Учитывая громкость, прослушивание композиции не доставляло удовольствия, а, главное, стало ясно, что это лишь начало.

Во вторник 4 июля вокруг фермы выросла новая ограда с колючей проволокой, но она была не из тех, что могли предотвратить проникновение или назойливость активистов. Один из протестующих позвонил в CDRR и сообщил, что ограда выглядит «очень мило». Она смотрелась скорее как приглашение, чем как мера безопасности. Лондонские активисты с плакатами прибыли на место рано утром и еще раз вечером. Они создавали очень много шума. Соседям Питчера это не нравилось, хотя большинство из них нас поддерживали. В течение десяти минут с начала вечерней демонстрации показалась кавалькада полицейских машин, все с включенными мигалками. Одна из соседок не ожидала, что наша акция получит столь фантастический отклик. «У вас заняло два дня приехать, когда я доложила о краже со взломом», — пожурила она полисмена. Он ответил с легкой иронией: «В следующий раз, любезная, скажите, что к вам пробрались активисты за права животных. Это должно нас ускорить». Он ей подмигнул.

Менее обходительные офицеры арестовали одну протестовавшую женщину за нарушение общественного спокойствия, но по дороге в участок передумали и высадили ее на оживленном перекрестке в трех с лишним километрах от фермы, у ворот которой в это время активисты игнорировали требования полиции прекратить митинговать и уйти. Тогда констебли обратились к Питчеру, и он вышел к протестующим сам, чтобы лично попросить всех разойтись. Он отчаялся повлиять на ситуацию и появился в сопровождении полиции. Он серьезно лысел, имел круглое лицо с бегающими глазами и желал узнать, чего ему ждать от кампании; он хотел ясности относительно судьбы, которая была уготована его предприятию. Его ожидал новый опыт. Он поинтересовался, не удовлетворит ли нас, если он будет продавать кроликов на мясо! Из него посыпались и другие предложения.

Будучи не уверенными в том, что Билл имеет правильное представление о ситуации, мы пригласили его на разговор следующим утром, чтобы развеять все сомнения. Кроличья ферма закрывается — мы исчезаем, объяснили мы. Мы были вежливы, но не прибегали к оправданиям. Когда речь идет о жизнях, нам не до компромиссов. Мы растолковали, что не можем позволять подобным предприятиям существовать, а людям — проявлять жестокость. Он ответил, что это не было жестокостью, потому что кроликов специально разводили для этих целей. Мы сказали, что мы не ведем дебаты, но если он хочет посмотреть одно-два видео, мы можем ему их дать. Он признался, что уже смотрел кое-какие видео, но не пожелал обсуждать, что именно он видел. Потом он замолчал. «Эй! Билл? Билл!». Он сказал, что ему о многом нужно подумать. Мы предложили ему позвонить Крису Брауну в Хилл-Гроув. Он ответил, что уже с ним беседовал.

В четверг 6 июля на месте старых ворот фермы Regal возникли новые, массивные, с висящим на них замочком. Похоже, он думал вовсе не о том, о чем, как мы предполагали, он думал. Прятать животных еще больше в таких случаях — это делать хуже всем. Первый номер нашего бюллетеня разлетелся по почтовым ящикам тысяч человек на следующее же утро. Некоторые получатели принялись немедленно писать и звонить Питчеру, чтобы выразить свое отвращение. Другие обсуждали, как бы прикончить ферму собственноручно, особенно после событий, имевших место в тот же вечер, когда протестовать против фермы приехал небольшой контингент женщин из Кента. Питчер и какой-то мускулистый наемник вытолкали их подальше, угрожая изнасилованием. Прибыла полиция и, ничего не выясняя, арестовала одну из женщин. Вскоре ее отпустили, не предъявив обвинений.

Глупые аресты и ненужное насилие считались обычным делом для подобных ситуаций, но это было проявлением идиотизма, и мы не думали, что Питчер способен на подобное. Мы ожидали неприятностей от полиции и холодного приема, а равно и усиления мер безопасности, но Питчер не выглядел человеком, склонным к насилию. Как бы то ни было, по крайней мере, никому не понадобилась госпитализация, но вред был причинен. Мы позвонили Питчеру на следующее утром, чтобы осведомиться, в какие игры он намерен играть. Он сказал, что сожалеет о случившемся и обвинил во всем своих друзей. Он добавил, что еще не принял решение относительно будущего, но вовсю размышлял о нем.

Мы предложили ему поторопиться с решением, потому что мы запланировали общенациональную демонстрацию на 23-е число, а это означало, что у него на пороге окажется куда большее количество людей, нуждающихся в избиении. Трудно было сказать, тянул Питчер время или всерьез думал о закрытии бизнеса, но отныне мы ему не доверяли и сказали, что звонить больше не станем. Мы добавили, что он, вероятно, будет иметь дело с другими жителями деревни, потому что у них тоже имелось свое мнение по этому поводу. Мы предположили, что, возможно, они помогут ему принять правильное решение.

В тот же вечер 50 активистов в масках проникли на территорию фермы и устроили кавардак, частично раскурочив новенькую систему безопасности, разбив несколько окон и попытавшись высадить дверь в сарай. Это была расплата за то, что случилось накануне. К моменту, когда прибыли полисмены, нарушители спокойствия испарились, зато вертолет донимал Питчера и всех его соседей еще несколько часов. Небольшая группа при этом собралась у ворот фермы и громко протестовала.

На следующее утро, в воскресенье 8 июля, всего через 14 дней после первой инспекции фермы, Питчер позвонил в CDRR и сказал, что с него достаточного. И тут он не лгал. Он заявил о том, что решил закрыть ферму еще до нападения на его дом, но атака укрепила его в мысли, что он принял правильное решение. Это ошарашило нас. Он не просто говорил, что закроется, а умолял помочь ему в этом. Перехватив инициативу, мы спросили, что он собирается делать с кроликами.

— А у меня есть выбор? — спросил он.

— Да не то чтобы.

— Вы хотите забрать всех? — изнывал Питчер.

— Всех до единого.

Это был магический момент для нас. Мы застали его врасплох! Мы могли забрать тысячи приговоренных к опытам кроликов совершенно легально и за раз! Все еще выведенные из равновесия судьбой обезьян с фермы Шемрок, мы были настолько рады, что переименовали Кампанию за закрытие в Regal Rabbits в Кампанию за спасение кроликов Regal. Мы привыкли смягчать наши требования в ходе последних кампаний, но теперь поняли, что нужно сфокусироваться непосредственно на спасении животных.

— Нужно поговорить, — сказали мы ему.

И сделать это требовалось как можно скорее, пока он не передумал. Через несколько часов наши представители отправились на ферму к Питчеру, где также присутствовал офицер полиции — как посредник, якобы, чтобы мы могли со спокойной душой прекратить кампанию, зная, что Питчер уже не смухлюет. Билл все еще хотел заниматься кроликами и получать с этого деньги, но ему не доставляла удовольствия морока, которой с недавних пор сопровождался его бизнес. Он утверждал, что любил кроликов, но, похоже, не мог постичь, каким ужасным страданиям их подвергали после того, как они попадали в лаборатории. Он прилежно производил качественный продукт и не слушал, что ему говорили об ущербе, который причиняют люди этому продукту в лабораториях.

Похоже, кролики уже даже не были для него сугубо товаром. Они нравились ему такими, какими они были, он просто отключал эмоции в момент, когда они покидали ферму. Ненавидя то, чем занимался этот человек, сложно было плохо относиться к нему самому. Он был раздражительным, и ему не нравилось, что его называют жестоким. Он не производил впечатление бессердечного глупца, но вносил свою лепту в индустрию вивисекции, и только мы могли положить этому конец.

Пока мы вели с Биллом переговоры, по стране летела почтовая рассылка. Телефон CDRR надрывался беспрестанно. Люди жаждали подтверждения того, что ферма закрывается. Несколько недель активисты ждали, когда будет названа новая мишень, и не успели они его узнать, как им сообщили, что враг повержен! Люди звонили, чтобы выяснить, как можно забрать партию листовок, а им вместо этого предлагали кроликов. В это было трудно поверить.

Мы переоценили число кроликов на территории фермы. Мы думали, их около 5000, но Билл заверил нас, что их 1152. В любом случае это было огромное количество животных, которым нужно было подыскать хорошие дома. Перед нами стояла непростая задача. У нас внезапно появились обязательства. Помочь ферме закрыться — это одно, а подыскать добрые руки для полчищ живых существ — совсем другая, куда более серьезная проблема. Билл согласился провести нас в сараи, чтобы мы убедились, что он не водит нас за нос. Он клялся, что не стал бы продавать ни одного кролика.

Билл Притчер был побежден. Ему не следовало этого стыдиться, и мы не хотели, чтобы он это делал, разве что по поводу своего прошлого. Он принял умное и прогрессивное решение. Но у него еще оставалось время проститься с кроликами. Поскольку они были разновозрастные, некоторых из них не рекомендовалось перевозить — требовалось подождать, пока они чуть-чуть вырастут. Другие были беременны, и вот-вот могли родить. Подумать только, мы позволили человеку, которого еще вчера называли эксплуататором и поддонком, содержать животных, пока мы не сможем их забрать! Всю субботу и воскресенье нам безостановочно звонили люди, предлагавшие взять различные количества кроликов на короткое время или навсегда или помочь с их транспортировкой.

Рано утром в понедельник мы прибыли к ферме, полностью экипированные. Билл тоже был счастлив поскорее решить все вопросы. Единственным условием, которое он выдвинул, стало отсутствие видеосъемки в процессе изъятия кроликов. Сэнди, полицейский посредник, объяснила, что Билла и без того допекали достаточно, поэтому он хотел, чтобы хотя бы очистка его ферма от кроликов протекала без огласки. Мы согласились, но понимали, что нам выпала слишком хорошая возможность, поэтому поместили скрытую камеру в багажник одного из фургонов и записали операцию с того ракурса, но не стали сразу распространять пленку.

Обычно на видео со спасением животных из таких мест можно видеть шныряющих людей в вязаных масках, а мы расхаживали по ферме так, словно владели ею. Разгрузка сараев была спланирована скрупулезно. Водители машин получили инструкции подъезжать в четко оговоренное время. Они получали подробности транспортировки, контактные данные, карты и, в конечном счете, кроликов. Как и ожидалось, предложения помощи превысили наш спрос. Полицейское присутствие было минимальным и пассивным. Сэнди — в штатском — просто стояла и наблюдала. Она была вежлива и отзывчива, даже периодически помогала. Все протекало очень цивилизованно и упорядоченно — зоозащитная утопия.

Люди не могли поверить своим ушам, когда мы совершенно серьезно говорили, чтобы они заезжали на ферму и увозили столько кроликов, сколько смогут. Нас постоянно спрашивали: «А вы нас точно не разыгрываете?» Один за другим фургоны появлялись, терпеливо ожидая своей очереди на погрузку, чтобы отвезти очередную партию кроликов в какое-нибудь хорошее место: фургоны разъезжались по всей стране. Билл смотрел, как автомобили въезжают, заполняются и выезжают через новые ворота. Кролики исчезали из его жизни навсегда. Он был по большей части спокоен. Его бизнес превращается в ничто прямо у него на глазах. Он не выражал ни горечи, ни гнева, присущих другим предпринимателям в подобных обстоятельствах. В нем просто зудела раздраженная обеспокоенность судьбой его (теперь уже бывших) подопечных.

Билла Питчера, хорошего парня или не очень, долгое время вводили в заблуждение. Он отправлял кроликов в лаборатории много лет и признавал, что не знал ни подробностей о конечных клиентах, ни о печальной участи животных, но поскольку ему говорили, что Министерство внутренних дел держит все под контролем, он предполагал, что с ними все замечательно, и интересы кроликов уважают. Присматривая за происходящим и отвечая на наши вопросы, он постоянно входил в сараи и бегал в дом посоветоваться с женой.

Вместе с Сэнди и Стивом в сараях нас было шестеро. Мы работали уже пару часов, когда Билл пришел, увидел стремительно пустеющие клетки и поддался эмоциям. Он изводил себя мыслями о том, что животные, которых мы загружаем в фургоны, не попадут в хорошие дома. Он буквально обрушился и начал плакать прямо у нас на глазах. Все бросили свои дела и уставились на него с открытыми ртами. Наконец, он нашел способ помешать нам спасать кроликов! Поначалу мы смотрели на него недоверчиво, но потом все-таки прониклись определенной симпатией.

Двадцать два года Питчер отправлял кроликов в лаборатории, и вот теперь нам пришлось утешать его и заверять в том, что нами движет исключительно забота о благосостоянии животных, и хотя у нас не было печати одобрения Министерства внутренних дел, мы куда лучше знали, что будет лучше для них. Утешать всхлипывающего мужчину средних лет, продававшего кроликов вивисекторам, обещая ему, что с животными все будет в порядке, стало для нас исключительным опытом. К концу понедельника нам удалось полностью очистить три сарая. Порядка 600 кроликов были на пути к лучшей жизни. Это был особенный день для всех, кто переживал за судьбу этих животных.

На протяжении следующих трех месяцев мы занимались исключительно пристройством 1153 (Питчер несущественно ошибся в подсчетах) новозеландских белых и английских вислоухих кроликов. И мы решили не просто найти им дома, а найти действительно им хорошие дома. Очень немногие имеют верное представление о том, как ухаживать за домашними кроликами, даже те, кто известен как активисты за права животных. Руководствуясь лучшими намерениями, люди могут причинить животным страдания. Кролики не должны жить в вольерах, плюс мы хотели быть максимально уверенными в том, что ни один из них не будет использован для разведения.

Мы объехали сотни домов с проверками и чаще всего были вынуждены полагаться на рекомендации третьих лиц, потому что требовалось пристроить слишком много животных. Всем, кто забирал кроликов, было велено вернуть их нам, если что-то пойдет не так. Лишь немногие кролики не прижились и были пристроены в другие дома, несколько убежали, какие-то заболели миксоматозом и коксидиозом, а одному кролику отрубили голову и оставили его на лужайке в качестве ответа на взгляды семьи, у которой он жил, на охоту. Но подавляющее большинство зажили счастливой жизнью и, что самое главное, ни один не попал к вивисекторам. Движение за освобождение животных сделало большое дело.

Билл отдал нам все клетки и запасы продовольствия для кроликов. Он спросил у нас совета, подо что можно приспособить его освободившиеся сараи. Кто-то из нас посоветовал ему выращивать марихуану, но Билла не слишком воодушевила эта идея. В итоге он выращивает в них грибы.

Это была быстрая победа в истории со счастливым концом, но она стала возможна благодаря всем, кто участвовал в кампании: протестовал, оказывал давление на фермера, забирался на территорию предприятия, шумел, звонил, забирал кроликов и перечислял деньги. Благодаря всем, кто был готов восстать и открыто говорить от имени животных.

HLS: очень всеобщее бедствие

У нас нет аудитора, нет банка и нет страховой компании.

Брайан Касс²⁰⁶, январь 2005

Многие сочли бы закрытие Хантингдонского исследовательского центра логичным шагом. Немало людей ожидало этого события со дня первого разоблачения компании в 1987 году. Но HLS — это крупный работодатель и ключевой игрок в мире тестирования продукции, и без него и ему подобных производители не смогут заявлять, что их товары безвредны. Часто классифицируемая прессой как компания, испытывающая лекарства, HLS также экспериментирует с пестицидами, гербицидами, фунгицидами, сельскохозяйственными химикатами, бытовой химией, пищевыми добавками, генно-модифицированными продуктами питания и так далее. Хантингдонский центр всегда был готов проверять на животных что угодно.

Через месяц после последнего разоблачения американская лаборатория HLS в Нью-Джерси аналогичным образом дискредитировала себя благодаря тайной съемке расследователя Мишель Рокки из PETA, которую она осуществляла пять месяцев. HLS немедленно подал в суд на PETA с требованием выписать запрет на распространение информации. Суд отклонил иск, и люди узнали ужасающую правду, включая тот факт, что сотрудники лаборатории терроризировали и угнетали вверенных им обезьян; угрожали, что откусят им кусок лица и смеялись над ними, когда те кричали и тряслись от боли. Одну обезьяну на пленке режут на металлическом лотке. При этом видно, как она трясется и дергается по мере того, как скальпель рассекает ее грудь. Зоотехник говорит: «Этому парню можно было дать дозу наркоза побольше». Другую испуганную обезьяну привязывают к столу, а смеющийся зоотехник выдавливает смазочный материал ей в рот. Собака сопротивляется и кричит, когда зоотехники с силой проталкивают толстую трубку ей в глотку. Привязанная к столу обезьяна оказывается одной из тех сорока восьми, на которых испытывали средство против насморка от Proctor & Gamble. Зоотехники орут на испуганное животное и друг на друга, как будто они употребили тяжелые наркотики, и с легкостью оставляют животных ранеными и избитыми где-попало.

Эти чудовища с нарочитым презрением относились к страданиям своих жертв, не говоря уже о полном отсутствии у этих людей какой бы то ни было строгой научной методологии, в наличии которой нас постоянно убеждают защитники вивисекции. Этот вывод может быть сделан хотя бы из одного диалога зоотехников.

Зоотехник 1: Уверен, спонсору это понравится.

Зоотехник 2: Укажи более высокую частоту сердечных сокращений.

Зоотехник 3: Этими данными они смогут разве что подтереться.

Мишель Рокки также обнародовала 8000 страниц конфиденциальных документов, содержавших всевозможные кошмарные, невообразимые факты. В длинном списке отвратительных опытов было упоминание 48 собаках, которых ежедневно травили на протяжении года, испытывая моющее средство Ajax компании Colgate-Palmolive. Рокки было велено не записывать негативные подробности в журнале наблюдений, в аккуратном ведении которого, по идее, как раз и заключался весь смысл исследований. Это только подтвердило неоднократно звучавшие ранее утверждения: результаты опытов подтасовывались таким образом, чтобы убедить производителей продолжать выпуск товаров и платить вивисекторам за неизменно хорошие новости. В ходе другого эксперимента 37 биглям должны были перепилить кости ног и перевязать их проволокой из нержавеющей стали — все это предполагалось делать без анестезии и только ради того, чтобы протестировать лекарство от остеопороза японской компании Yamanouchi, которое уже было протестировано непосредственно на рынке. Эксперимент был отменен из-за вихря негодования, поднявшегося в обществе после обнародования информации. Актриса Ким Бейсингер заявила, что готова купить этих собак.

Видеозапись, сделанная в ходе расследования, представляла собой самый настоящий фильм ужасов и могла убедить кого угодно, что вивисекторы — это безжалостные чудовища, а, будучи таковыми, они имеют мало оснований, чтобы жаловаться на то, что об их деятельности становится известно людям, и что некоторые, по праву считая их омерзительными, выплескивают на них всю свою ярость.

Вслед за расследованием, проведенным Министерством сельского хозяйства США, HLS были предъявлены обвинения по пяти пунктам, согласно Закону о защите животных. Среди обвинений значились «отказ давать животным болеутоляющие препараты и подвергать анестезии в ходе болезненных и мучительных процедур» и «отказ обеспечить приматам психологическое обогащение, которое могло бы уберечь их от саморазрушительного поведения». Как это ни дико, но вивисекторы имели возможность уклониться от наказания, согласившись с выводами Минсельхоза, и согласились потратить $ 20.000 на новые клетки для приматов, пообещав инвестировать еще $20.000 в методики, альтернативные опытам на животных. Это не было даже похоже на правосудие и не могло предотвратить дальнейшие проявления жестокости, а, главное, лаборатория смогла избежать ответственности. Снова.

Основанная в 1951 году компания Huntingdon Life Sciences до конца 1980-х состояла из трех филиалов в Великобритании: 28 акров в Суффолке, комплекс в Чешире и самый крупный — в Кембриджшире. Они содержали единовременно около 35.000 крыс, 13.000 мышей, 4000 морских свинок, 4000 рыб, 3000 птиц, 2000 кроликов, 1000 собак, 450 макак, 200 мартышек, 10 бабуинов и множество животных других видов. Тысяча сотрудников отравляла насмерть по 500 особей в сутки день за днем. Это шокирующая статистика, но статистика как таковая нужна лишь для того, чтобы затуманить реальность. За каждой цифрой скрываются живые существа. И каждое из них обладает огромной способностью испытывать страдания.

Все, что касается HLS, очень мрачно. Это подтверждает целая серия громких разоблачений. Однако реакция лейбористского правительства всякий раз вызывала искреннее изумление. Его политическая преданность электорату, который оно вроде как должно представлять, было всего лишь пародией, особенно когда власти не просто не сдержали обещание взять вивисекцию в ежовые рукавицы, но еще и подбодрили и поддержали палачей. HLS проводит опыты по заказу множества компаний. В более чем половине этих исследований сотрудники травят здоровых животных до смерти. А наше правительство пожелало, чтобы цифры мучимых животных увеличились! Этот подход спровоцировал рост числа акций прямого действия, а заговор правительства и вивисекторов, нацеленный на то, чтобы развивать эксперименты на животных в тайне, послужил причиной радикализации всего движения.

Вскоре после разоблачения лаборатории в Нью-Джерси была запущена Кампания за гибель Хантингдона (HDS), вновь привлекшая внимание общества — теперь уже не только к HLS, но и к ее 1700 акционерам, клиентам, поставщикам и партнерам. Пятьсот человек промаршировали к лабораторному комплексу. Еженедельные, менее масштабные демонстрации у ворот показали, насколько садистов раздражало подобное внимание общества. Персонал регулярно нападал на протестующих, поддерживаемый охраной лаборатории. Как-то вечером разозленный сотрудник ранил одного демонстранта, после чего активиста арестовали за незаконное проникновение на чужую территорию, но после отпустили, не предъявив обвинений. Это был откровенный акт агрессии, и многочисленные сотрудники охотно прибегали к подобным действиям, прежде чем поехать домой после работы. Можно ли назвать такую реакцию нормальной? Для большинства из нас она нормальной не является, но люди в этом бизнесе жестоки, поэтому от них можно ожидать чего угодно.

Активисты распространяли по десять тысяч листовок в неделю. Автобусные компании, нанятые для транспортировки рабочих на территорию лаборатории, подверглись давлению. Их настоятельно попросили перестать сотрудничать с вивисекторами. Представитель компании Duncan’s связался с HDS, чтобы сообщить о разрыве контракта после нескольких нападений на их автомобили. В частности в ходе одной акции боец ФОЖ сел за руль двухэтажного автобуса Duncan’s и протаранил несколько других автобусов, чем существенно их повредил.

Лагеря протеста за пределами Великобритании вырастали, как грибы после дождя. Кампания достигла общенационального пика. Действия активистов уже обошлись HLS в £1 миллион, который пошел на оплату судебных издержек по делу о выселении и на покупку земли. Расходы стремительно росли, равно как и попытки людей сделать что-то — что угодно — против HLS.

Вслед за очень публичным разоблачением жизни внутри лабораторий HLS уверенность в компании на рынке ценных бумаг и в деловом мире в целом растаяла. Этому способствовало не прекращающееся давление со стороны активистов. Стоило основным клиентам разорвать с HLS отношения, как цена акции свалилась со своих £3,5, зафиксированных в пик популярности вивисекторов в 1990 году, до девяти пенсов. Девяти пенсов! Свободное падение было настолько резким, что торговля на фондовой бирже закончилась полным обвалом. Компании пришлось уволить 150 сотрудников из двух филиалов на юге страны, а чуть позже закрылась лаборатория на севере, в Уинслоу, графство Чешир — к большой радости протестующих, разбивших у ворот постоянный лагерь протеста и приготовившихся к затяжной осаде. Когда-то лаборатория принадлежала фармацевтам Ciba и пережила налет NALL в 1980-е, после чего обезопасила свою небольшую территорию высоким стальным забором, сигнализацией и камерами наблюдения. HLS видела в лаборатории хорошее вложение средств, принимая в расчет специальное отделение для приматов в центре комплекса. Но 24-часовые дежурства протестующих, визиты на дом к рядовым сотрудникам и руководству, блокады подъездных дорог и десятки рейдов ФОЖ заставили больших боссов изменить свое мнение. Эта мини-кампания была короткой, но в ней участвовало огромное число неизвестных людей, вырвавших дорогую победу.

В отчаянии от перспективы отвечать на щекотливые вопросы акционеров, которые те обещали задать на ежегодном общем собрании, руководство компании перенесло место проведения мероприятия из обычного и удобного Кембриджа в Бостон, США. Это помогло удержать на расстоянии множество акционеров и большинство протестующих. В результате на встрече присутствовали три нервных директора и горстка активистов, включая пару вредителей из Британии. Тем временем на Туманном Альбионе несколько активистов собрались у входа в лабораторию, чтобы проверить документы компании на соответствие правилам. Предполагалось, что правила игнорировались, поэтому двое активистов попытались пробраться на территорию. Их арестовали за нарушение общественного порядка и продержали в участке три часа.

Первая демонстрация кампании «Остановите жестокость к животным в Хантингдоне» (SHAC)²⁰⁷ прошла в декабре 1999 года и собрала 500 человек. Полиция Кембриджа не увидела ничего нового, но отрицательно отреагировала на столь большое число людей, поэтому не постеснялась потратить £60.000 на то, чтобы пригнать к месту 500 офицеров и воспользоваться Параграфом 14 Закона об общественном порядке, который позволяет полиции диктовать альтернативное место и время проведения протестных акций на собственное усмотрение. Это позволило властям отвести протестующих от ворот HLS.

Компания, между тем, проявила себя в очередной раз, установив двухметровую, плотную деревянную ограду по всему периметру, чтобы скрыть от глаз происходящее на территории. Материализовались бесконечные мотки колючей проволоки и новенькие камеры наблюдения. После того как в последнюю минуту был применен запрет согласно Параграфу 14, а лабораторный комплекс скрылся из виду за забором, активисты переименовали демонстрацию в «публичный митинг». Этот формат мероприятия не подпадал под запрет, указанный в Параграфе. Активисты перенесли место проведения в городской центр. К концу дня владельцы многих магазинов понесли убытки и жаловались, не столько на демонстрацию, сколько на масштабные разрушения, которая она за собой повлекла.

Надежда на справедливость в сердцах активистов растворялась с каждым комментарием правительства по поводу вивисекции. С каждым разоблачением люди все больше ужасались происходящему в зданиях без окон. HLS угодила в жернова ненависти граждан. Никому не нравилось, как компания обращается с животными ради тех, кто имел финансовый интерес. Тысячи людей по всему миру мечтали, чтобы HLS закрылась. Кампания вышла за рамки локальных погромов и демонстраций и взвинтила расходы на меры безопасности объектов HLS, ставшие необходимыми для каждого аспекта всех деловых и исследовательских операций.

Акционеры, клиенты, маклеры, финансисты, банкиры, страховщики, компании, отвечающие за уборку помещений, все они подвергались неустанному давлению, направленному на то, чтобы покончить с HLS и причинявшему немало головной боли. Современное движение за освобождение животных очень адаптивно в том, что касается создания мешанины из пассивных протестов и влияния на жертву посредством удаленных действий. Это неизбежно и очень эффективно вывело войну с Хантингдоном на глобальный уровень. Мало кто из клиентов взялся бы утверждать, что на них не сказалось давление. Активистам достаточно было только намекнуть им на разрыв контракта, и совсем немногие смогли противостоять этому соблазну.

На ранней стадии кампании немало усилий было приложено к тому, чтобы надавить на персонал HLS и на саму лабораторию. Давление положительно сказалось на и без того уже нестабильных психически — как показали различные расследования под прикрытием — сотрудниках. Им были присущи жестокость, систематические прогулы, пьянство, употребление наркотиков и некомпетентность. Некоторые из них не смогли выносить нападки и начали разлетаться из лаборатории, как мухи. В 2000 году один из бывших работников HLS сказал:

«Это, мягко говоря, очень утомительно. Они появляются у нас на работе, кричат, вопят, дуют в свистки, бьют в барабаны, пинают наши машины, пытаются открыть ворота и рявкают в мегафон дни напролет. Они называют нас “мразью”, “убийцами щенков”, “чудовищами”, “извращенцами” и “палачами животных”. Когда я подъезжаю к месту работы утром, у меня появляется нехорошее предчувствие. Я знаю, что они там будут. Когда приближается конец рабочего дня, я боюсь покидать комплекс. Я знаю, что в течение дня их количество удвоилось. Полиция всегда рядом, но атмосфера устрашения постоянно заставляет меня спрашивать себя, стоит ли оно того».

Однажды вечером, около 17.00, команда активистов забралась на заполненные бетоном бочки для нефтепродуктов у ворот, тем самым заблокировав вход и выход. Брат одного из сотрудников, участвовавших в акции, счел, что это прекрасная идея и помог выгрузить бочки из грузовика. Не имея возможности объехать внушительное препятствие, сотрудники были вынуждены оставить машины и пойти пешком к такси. Подобные акции повторялись. Протестующие обрекали себя на аресты и, возможно, побои, но не давали сотрудникам себя игнорировать.

Один бывший сотрудник, который не знал, на что себя обрекает, когда устраивался работать в HLS, рассказал мне об одной из своих коллег. Джин трудилась в компании много лет. В тот конкретный день ее донимали утром, когда она приехала на работу, и днем, когда отправилась в банк, чтобы решить финансовые вопросы. Она увидела группу активистов рядом с входом и не могла покинуть банк, опасаясь, что ее узнают. Вернувшись на работу, она получила взбучку от начальства за опоздание, а вечером ее задержали на работе активисты, приковавшие себя наручниками к пяти специально угнанным машинам, которые были оставлены в переулке за пределами комплекса и делали подъезд к нему невозможным. Потом активисты просто спустили шины и покинули место событий. Полицейские съехались отовсюду. Прибыл вертолет, фургоны с полицией особого назначения и полдесятка патрульных машин, но всем оставалось только смотреть на случившееся и дивиться. Лишь несколько часов спустя несчастные сотрудники смогли, наконец, провести свои машины через организованный охранниками проем между выведенными из строя автомобилями и разъехаться по домам. Джин сказала, что это было выше ее сил. Больше она в лабораторию не возвращалась. Жестокость ее не тревожила, в отличие от людей, напоминавших о ней.

Многие из таких людей не имели альтернатив своей профессии, больше ничего не умели и не скрывали этого, хотя именно они утверждали, что трудятся на благо человечества. Недостатка в негодяях, которые пойдут на что угодно ради денег, никогда не наблюдалось, но совсем немногие оказались настолько тупы, чтобы вкладывать деньги в тонущий бизнес. Кроме тех случаев, когда в роли инвесторов выступали даже не подозревающие о существовании HLS британские налогоплательщики!

Кадры с запуганными животными и их веселящимися угнетатели на национальном ТВ сильно подпортили образ HLS и принесли ей серьезные финансовые потери. Одно только обвинение в преступной небрежности врачей стоили компании £3,5 миллиона, потраченных на судебные издержки, а новые прибыльные исследовательские проекты были отменены после обвала на фондовой бирже. В результате разоблачения HLS ушла в долги на £4,5 миллиона, тогда как предыдущий год ей удалось закончить с £11,1-миллионной прибылью. Лишиться более £15 миллионов из-за нескольких минут телевизионных кадров, живописующих пытки! Когда узнаешь о подобном, сразу задумываешься о том, что же еще происходит в лабораториях, если вивисекторы и правительство так отчаянно борются за конфиденциальность. Очень любопытно. И досадно. Мне хочется кричать, потому что я, вообще-то, знаю, что там происходит. Я всегда стараюсь узнать как можно больше ужасных фактов. Я знаю, что это вредно для здоровья; знание — может быть, и сила, но чем больше подробностей о вивисекции ты узнаешь, тем больше ты разрушаешься. И исправить что-то потом уже очень непросто.

По словам Британской ассоциации банков, HLS оказалась в «ужасном положении». В 1998 году компания приближалась к банкротству и отчаянно искала инвестиций. Руководство собрало чрезвычайное общее собрание. Помимо признания банкротства акционерам было предложено еще несколько неутешительных вариантов, но HLS получила спасительные £15 миллионов от консорциума американских бизнесменов, возглавляемого Эндрю Баркером, на которого легли обязанности председателя правления с приходом Брайана Кэсса на пост управляющего директора. Баркер был волевым человеком и имел инфраструктуру, необходимую для преуспевающего бизнеса, но, тем не менее, он не мог обезопасить финансовые вливания — для этого потребовалось выпустить 177 миллионов новых акций на сумму £20 миллионов. И все равно в бюджете зияла дыра. Пришлось обратиться в Национальный банк Вестминстера. Он очень навредил своей репутации среди действительных и потенциальных клиентов, одолжив HLS £24,5 миллиона, которые спасли компанию от ликвидации. Без этой ссуды HLS потонул бы, и мы были бы счастливы пристроить очень-очень много животных. Однако страдания не закончились, и история сопротивления тоже продолжилась.

Национальный банк Вестминстера, позже переименовавшийся в Королевский банк Шотландии, очень пожалел о своем решении. Этот шаг не принес ему выгоды. Нет ничего лучше для кампании, жаждущей широкой огласки, чем внезапное появление на улицах 1700 филиалов врага, которые можно атаковать. Прежде чем руководство осознало, что поступило неверно, большинство отделений банка пережили захваты, сидячие забастовки, оккупацию на крышах, пикеты и регулярные акции саботажа. Восемьдесят банкоматов были выведены из строя за одну ночь и только в Лондоне. Бесчисленное количество их двойников пострадало от рук активистов по всей стране. Таким простым, но действенным протестам, невозможно противостоять, но банку понадобилось два года, прежде чем он сбежал с поля боя, оставив HLS в финансовых затруднениях. Компания опять осталась без денег. Только теперь уже ни один банк страны не рискнул бы обречь себя на катастрофу, выдав ей заем. Кроме того, кредитные возможности HLS исчерпались. Кто мог быть настолько глуп и беспощаден к животным, чтобы протянуть вивисекторам руку помощи? Кто угодно, только не правительство, которое клялось покончить с опытами на животных. Однако именно оно выделило финансы Банка Англии, чтобы уладить все проблемы. Из этого следовало, что расплачиваться за бедствия кровавого промысла HLS пришлось британским налогоплательщикам!

И это касалось не только банковских возможностей. Вслед за интенсивной глобальной кампанией против страхового агента компании — Marsh, — которая стоила фирме £100.000 в неделю только на то, чтобы обезопасить собственность директоров в Великобритании, руководство решило, что иметь дело с HLS совершенно невыгодно и оставила компанию без страховки. И тут правительство заговорило устами Министерства торговли и промышленности, которое согласилось подстраховать компанию. Таким образом, оплата любого ущерба, наносимого HLS, даже в США, ложилась на плечи британских налогоплательщиков.

HLS все еще жила с большой дырой в кармане и жесткими сроками погашения всех задолженностей, и здесь ей не могло помочь даже правительство. Отчаянно подыскивая новых друзей, компания получила предложение переместить свои акции на рынок США и слиться с американской компанией Life Sciences Research (LSR)²⁰⁸. Это было не слишком привлекательным предложением, как признал в 2001 году Брайан Кэсс: «Если мы покинем фондовую биржу Великобритании, это будет означать, что они фактически победили. Нужно стоять до конца». И в течение шести месяцев HLS стояла; правда, на одной ноге. Но чудес не бывает и, она, наконец, превратилась в американскую компанию. Этот переезд ударил по карманам инвесторов, потому что 50 акций HLS превратились в одну акцию LSR, но это был лучший выбор для руководства, учитывая обстоятельства.

Когда оставался буквально день до января 2001 года, и Королевский банк Шотландии должен был получить назад все свои деньги, движение замерло в ожидании новости о банкротстве HLS, и тут, незадолго до боя часов, выяснилось имя таинственного доброжелателя. Им стала Stephens Inc., американская компания, согласившаяся дать $33 миллиона и считавшая, что HLS — это хорошее вложение. Оно таковым не являлось, и Stephens не понадобилось много времени, чтобы это понять, но новые вливания позволили вивисекторам продержаться еще немного. Неважно, что HLS стала международной компанией: движение за освобождение животных глобально. Stephens ответила за поддержку HLS буквально через несколько месяцев, когда разъяренные активисты разбили несколько окон в доме владельца компании Уоррена Стивенса, украли его кредитную карту и сняли с нее $100.000. Компания поспешила отказаться от доли в бизнесе и вывести из HLS все деньги.

Открытый переезд на американские активы был последним удачным ходом компании. Оставив поле боя на родине, в США HLS оказался на самом дне. Он мало на что мог рассчитывать и имел немного друзей. Разве что обстановка здесь была менее враждебной и позволила встать на ноги. Самое главное, считали руководители, что акционеры были в безопасности, поскольку законы штата Мэриленд не требуют публично сообщать данные дольщиков. Это единственное положительное изменение HLS компенсировалось тем, что акционеры остались по большей части теми же, и активисты хорошо знали, кто они такие. Растущее движение в США заразилось кампанией, проводившейся в Британии, и негодовала в связи с разоблачением лаборатории в их родном Нью-Джерси. Из огня да в полымя! В какой-то момент Financial Times даже написала, что маленькая группа активистов «преуспела там, где Карл Маркс, банда Баадера-Майнхоф²⁰⁹ и Красные бригады потерпели поражение».

Кампания была хорошо скоординирована. Активисты преследовали бизнес и всех его партнеров, заверяя их в том, что к какой бы стране они ни имели отношение, они получат как минимум массовые протесты. В США активисты сфокусировались на том, чтобы дестабилизировать всех, кто был связан с HLS. Именно так ушел Стивенс и его связи. На HLS оказывали большее давление, чем она могла выдержать. Были марши, телефонные и интернет-блокады, поджоги. Окна компании разлетались, руководителей навещали на дому, офисы подвергались захватам. Бизнес рушился во всех отношениях. В течение нескольких дней после бегства HLS в Америку первый акционер был вынужден отказаться от участия в жизни компании. Вскоре за ним последовали многие другие.

Активисты проделали в днище яхты президента Банка Нью-Йорка, имевшего 90 миллионов акций HLS, дыры, после чего пустили ее в свободное плавание в море. Паранойя распространилась далеко за пределы персонала HLS; она затронули банки и фондовую биржу. Один акционер позвонил в британское отделение SHAC и предложил секретную информацию о его скрывавшемся коллеге, которого он был счастлив подставить в обмен на иммунитет от атак и спокойное держание доли HLS. Выяснив все, что нужно у звонившего, SHAC передала данные Financial Times, которая опубликовала историю на передовице, подробно рассказав все, что можно, и про таинственного акционера, и про информатора, который его сдал. «Мы не заключаем сделки с дьяволом», — таким был бескомпромиссный ответ активистов.

Кампания против HLS стимулировала движение и меняла правила игры с вивисекторами. Прежде всего, она выявила тот факт, что борьба с HLS была борьбой с целой нефтехимической/фармацевтической/правительственной машиной, чьи действия санкционированы, защищены и профинансированы государством и его многочисленными ответвлениями; государством, которое, в свою очередь, напитывается властью и богатствами благодаря индустриям, которые оно охраняет. Сегодня мало у кого возникнет желание вкладывать серьезные деньги в HLS и вставать на сторону вивисекторов — только у правительств. Пусть, так, но преобладающее мнение очень хорошо было выражено на страницах Evening Standard: «Есть растущее подозрение, что в долгосрочной перспективе HLS едва ли сумеет выжить».

HLS был, с одной стороны, очевидной мишенью, учитывая его сомнительный имидж и доступность большого количества информации о происходящем внутри, которая могла уничтожить компанию в момент. С другой стороны, принимая в расчет статус HLS, как ключевого игрока в индустрии тестирования продукции, для активистов это был амбициозный выбор жертвы. И поэтому по-прежнему стоит вопрос: погибнет ли предприятие? Некоторые говорят, нет, потому что оно представляет (или представляло) собой ценные активы и кормит очень много людей, а, кроме того, что куда важнее, победа движения над HLS и правительством стала бы поворотным моментом в войне с вивисекцией, и, следовательно, истеблишмент сделает все, чтобы этого не допустить. Реальность такова, что ветер перемен обращался вспять и без того очень долго и, вне зависимости от того, сможет ли HLS поддерживать видимость процветающей компании, она в любом случае погибнет под натиском общества.

Чтобы быть на шаг впереди, активистам неминуемо пришлось осваивать новые тактики. Одной из них стало применение электронного пиратства для давления на HLS и его партнеров (что можно было делать из дома в комфортных условиях). Виртуальные налетчики обрушивали сайты и взламывали электронные почты. Кража огромного числа почтовых учетных записей привела к исчезновению ценной для компании информации. В США в ответ были арестованы активисты SHAC. Им предъявили обвинения и признали виновными согласно новому законодательству, пытаясь помешать кампаниям против угнетателей животных. Эти законы были введены, чтобы сделать криминальным использование интернета для отправки информации и координации сопротивления эксплуатации животных. Конкретно в случае SHAC US нельзя было проводить кампанию в США, в то время как HLS отчаянно пыталась обрести почву под ногами, готовясь к критическому рефинансированию.

В Британии кампанию приходилось адаптировать под становившуюся все менее разумной политику властей. Полиция стабильно смягчала эффект легальных акций, ограничивая «зоны протеста» и диктуя движению допустимый лексикон и изображения, которыми оно могло пользоваться. Шаг за ограничительную линию, сделанный активистом только для того, чтобы его было лучше слышно, мог обернуться для него арестом. Любое высказывание, обращенное к живодеру в присутствии офицера, которое могло показаться ему оскорбительным, тоже часто служило причиной задержания. Например, нельзя было использовать слово «убийца», стоя перед HLS! Фраза «Еще раз скажете это, и окажетесь в наручниках» стала для полисменов мантрой. Разумеется, ввиду таких ограничений тактике суждено было меняться. В некоторые дни сотни одураченных офицеров бездействовали, ожидая акции, в то время как участники кампании протестовали в совершенно другом месте. Договоренности менялись в последнюю минуту звонком на мобильный телефон, информация распространялась молниеносно, и разрекламированные «поддельные» демонстрации и пикеты переносились и с успехом проводились там, где полиция не могла им помешать. Эти мобильные протесты дополнялись сдержанной, но изматывающей статической осадой комплекса HLS.