От заката до рассвета

Барри арестовали вместе с другими активистами в Ланкастере в 1987 году, когда они пытались освободить дельфина Рокки. Несколько лет спустя Барри задержали в составе команды хорошо известных местных активистов. При них нашли коллекцию зажигательных устройств. В округе имели место и другие аресты при менее драматичных обстоятельствах — за любым ужином у активистов таких историй хоть отбавляй — но проблема заключалась в том, что Барри выделялся своими поступками из общей массы и всегда был на виду. Он не подходил под стереотип идеально, но по мере роста любого движения подходящих под стереотип людей всегда становится все меньше и меньше. Угнетателям животных, которые расслабились из-за обещаний государства ввести ужесточения против протестующих и пересажать ключевых активистов, есть чего опасаться, потому что широкие объятия движения сплотили самых разных людей, готовых сделать шаг за черту и совершить самый неожиданный поступок, не опасаясь того, что их смогут вычислить и покарать.

Но Барри это не касалось — его знали. Чувство, какое испытываешь, когда тонешь, начало охватывать его в момент, когда мужчина крепко схватил его за руку на выходе из магазина Halfords в центре Бристоля. Внезапно, за один короткий миг, весь его мир обрушился. Барри полагал, что никто не знает о его деятельности, но он ошибался, трагически ошибался. В тот момент, когда он услышал слова «Барри Хорн, вы арестованы по подозрению в...», он уже знал, что его жизнь не просто драматически и надолго изменится — что она приблизилась к концу. Его быстро окружили детективы. На него надели наручники. Они явно очень хотели до него добраться и знали, что он затевал. Внезапно это стало до боли очевидно.

Теоретически, принимая во внимание прошлое Хорна, он не должен был быть слишком активен после предыдущих проблем с законом хотя бы какое-то время, и он прекрасно знал, что если его арестуют снова за что-то серьезное вроде поджога, его карьера активиста будет серьезно испорчена. Но у него имелись более серьезные планы. Он заготовил нечто, чему суждено было затмить даже пожары в универмагах на главных улицах городов.

То ли слухи, то ли чей-то длиный язык, то ли подозрительные действия самого Хорна привели к его аресту, но это не имело уже ровным счетом никакого значения, потому что у детективов были все необходимые доказательства, и его не выпустили под залог, как заключенного Категории А. После ареста с зажигательными устройствами в 1990 году, который обернулся для Хорна вполне скромным трехлетним сроком заключения, он решил, что больше не будет сидеть так долго — слишком большая трата времени. Ему было неуютно от того, что он подводил животных, пока отбывал предыдущие сроки. Он не боялся того, чем являлась тюрьма сама по себе. Он мог справляться с нудной рутиной и отсталым мировоззрением тех, кто управлял системой. Его беспокоила вынужденная бездеятельность: для него было невыносимо никак не улучшать жизнь страдающих животных.

Он хотел делать больше. Он хотел, чтобы все делали больше. Будучи немногословным человеком, он четко давал это понять. Его обвинили в хранении зажигательных устройств и поджогах на острове Уайт в августе 1994 года. В тюрьме Хорн понял, что сильно ограничен в возможностях, но кое-что сделать он мог всегда, а именно объявить голодовку. Тот факт, что для изменения общества не нужно много людей, был хорошо известен в кругу общения Барри. Многочисленные инициативы были делом рук одних и тех же деятелей. За громкими делами стояли одни и те же активисты. Перебирая в памяти самые значительные рейды и мероприятия, можно было представлять себе одни и те же лица, зачастую скрывавшиеся за масками. Много людей никогда и не требовалось: история вновь и вновь доказывает, что именно единицы с всей их решимостью способны двигать горы. Безусловно, должна быть и воля народа, чтобы изменить общество к лучшему — именно она добавила движущей силы, когда одиночки сражались с работорговлей и добивались права голоса для женщин — но искра, из которой получалось огромное пламя, эффективный катализатор, запускающий химическую реакцию, всегда был результатом усилий храбрых личностей, дразнивших, обходивших, дискредитировавших и нарушавших существующие правила.

Тридцать лет назад запрет на глубоко укоренившуюся и любимую истеблишментом охоту воспринимался как сумасшедшая идея, которую проповедовала горстка несогласных людей, готовых нести наказание за попытки нарушать статус-кво, однако сегодня подавляющее большинство политиков и простых граждан возмущенно требуют неукоснительного соблюдения этого запрета.

Запрет на вивисекцию воспринимался еще менее осуществимой целью ввиду мощи фармацевтических гигантов, но именно этот запрет может быть введен в ближайшей перспективе. Это худшее проявление человеческого поведения. Это не необходимое зло, как его характеризуют те, кто в нем участвуют — это просто зло. Это пытка для каждой белой мыши, впихнутой в пластиковый контейнер вместе с множеством других. Ее топят в жидкости, отравляют ядом или жгут на раскаленной тарелке. Барри Хорн как-то сказал мне, что единственное благо этих экспериментов — это вдохновение, которое они дарят тем, кто с ними борется. «Нас не вдохновляют общественные деятели. Другое дело — маленькие забранные жизни. И неважно, одну или трех убивают каждый год. Важно, что они истязают животное». Он мог наворчать на кого-то, кто приводил цифры убитых животных в той или иной области. Его раздражал тот факт, что мы превращаем жертв в единицы статистики. Он не надеялся сократить число пыток в течение какого-то времени, он хотел остановить эти пытки немедленно и не мог найти общий язык с кем-то, кто жаждал иного. Некоторые и не жаждут: они просто требуют, чтобы угнетатели увеличили размеры клеток или просят кого-то присутствовать при пытках, чтобы потом можно было считать, что те или иные акты жестокости «держатся под контролем» и «проверяются». «Да какого черта они называют себя активистами за права животных», — возмушался Барри.

В Фулл-Саттоне¹⁸⁹ над ним насмехались, узнав, что он попал туда «из-за нескольких животных», а не в наказание за воровство или наркоторговлю. Он парировал, что сделал бы то же самое даже ради одного животного. Для него это было войной — войной, в которой жертвами были только бесчисленные миллионы живых существ, подвергаемых ужасным страданиям, миллиарды созданий, чьи жизни беззаботно отнимаются. Барри был готов стать жертвой этой войны, хотя его амбиции толкали его на то, чтобы нанести врагу как можно более тяжкое поражение. У него была долгосрочная стратегия. Он сфокусировался на вивисекции и всячески стремился причинить ей максимум ущерба до тех самых пор, пока его не арестовали.

Кто-то скажет, что больше Барри ничего не мог поделать и должен был ждать освобождения в 2006 году, но он был готов отдать борьбе все и даже самое большее, что у него было — жизнь. Разве не этого мы ждем от нашей молодежи? То, что он сделал, он сделал не для себя. Это был жест, который нашел отражение в известной строчке: «Нет больше той любви, как если кто положит душу за друзей своих» (Евангелие от Иоанна 15:13).

В январе 1997 года, будучи в предварительным заключении, Барри Хорн начал серию самых зрелищных протестов, какие мир видел в нашей борьбе. Американские активисты, осужденные за пикетирование меховой индустрии в предыдущие годы, прибегали к голодовкам и добивались с их помощью большой огласки. Другие освободители животных в тюрьмах использовали голодовки для улучшений веганского питания в пенетенциарной системе. Барри Хорн хотел донести до людей правду про судьбу лабораторных животных, вдохновить других уделять борьбе чуть больше, чем пару часов, а, главное, заставить правительство отказаться от поддержки вивисекции и выполнить обещанное. По его собственным словам, это был «протест против поддержки и поощрения правительством индустрии опытов на животных в этой стране и призыв к правительству ответить за свои слова — за поддержку вивисекторов, как финансовую, так и моральную, которую оно оказывало в течение пяти последних лет».

Он загадал желание, но не учел, что имеет дело с тем же самым правительством, пусть уже и без Маргарет Тетчер во главе, которое было счастливо позволить десяти североирландским заключенным умереть от голода, вместо того чтобы уступить их требованиям. Этого Барри Хорн не учел, но движение сплотилось, чтобы гарантировать, что правительству, вивисекционному сообществу и простым гражданам придется считаться с его протестом, и это должно было вполне удовлетворить Барри.

Лишь несколько близких доверенных лиц знали о его планах. Его идея была не из тех, что стоило подолгу обсуждать с кем-попало, но он мог обмолвиться в разговоре. Люди склонны обсуждать голодовки и то, насколько далеко они готовы зайти. Некоторые продолжают голодовки непродолжительное время, некоторые держатся чуть дольше, но мы редко ожидаем, что кто-то доведет дело до смерти у нас на глазах. Голодовка — это нечто, к чему люди прибегают, дабы привлечь внимание к проблемам и себе, и когда они добиваются желаемого или им кажется, что все безнадежно, или когда их нервы уже на пределе, протест заканчивается. Как правило, это происходит до того, как здоровью будет причинен серьезный физический вред. Но бывают исключения. Когда люди начинают голодовку и не доводят дело до победного конца, встает неминуемый вопрос о серьезности намерений протестующих. Я вовсе не ставлю под вопрос то или иное решение людей в подобных случаях, но для Барри это было так же серьезно, как и все, что он делал в жизни, и его никто не мог отговорить. В приоритете у него было служение животным, права которых ущемляются жульническим, преступным миром вивисекции.

Хорн не собирался следовать чьему-либо совету относительно того, чтобы воспользоваться для активных действий свободой, которая была ему уготована по прошествии нескольких лет тюрьмы. Все, что его интересовало — это поддержат ли люди выдвинутые им требования. У руля стояли консерваторы. Казалось, что это навечно. Они редко снисходили до того, чтобы даже притворяться, что им не все равно, но их дни могли быть сочтены — надвигались выборы. Это делало любой спорный политический шаг с их стороны еще менее возможным, потому что из-за гибели Барри они рисковали не быть избранными на следующий срок.

У Хорна ушло время на то, чтобы добиться от скептически настроенного движения энтузиазма для поддержки первой голодовки. По счастью, Барри находился в Баллингдонской тюрьме в Оксфорде, когда перестал есть, а Оксфорд сегодня — уже синоним вивисекции. Это сыграло Хорну на руку, потому что в окрестностях хватало работы для активистов за права животных. Голодовка Хорна обретала дополнительный смысл. Когда движение узнало о его идее, многие увидели в ней еще один ловкий трюк, пришедший на смену безнадежным методам борьбы. Активисты организовали серию пиктов — как у здания тюрьмы, так и перед входом в местные лаборатории и центры разведения животных. На первой же демонстрации у здания тюрьмы в тринадцатый день голодовки собралось свыше сотни человек, пришедших выразить поддержку. Акции вдохновляли на акции.

Чтобы не мешать обеденным посещениям заключенных, после короткого утреннего мероприятия активисты отправились к зданиям двух центров разведения за городом — в Харлан-Олак в Блекторне и на кошачью ферму в Хилл-Гроув рядом с Уитни. В ходе акции у первого комплекса, до отказа набитого всевозможными грызунами, скромное присутствие полиции воодушевило людей пробраться на территорию предприятия. Периметровое ограждение было разрушено в трех местах. Кроме того, активисты выбили двери, поколотили окна и так далее.

Полицейские видели, как полетели кирпичи, но ничего не смогли сделать — толпа рассеялась. Но власти уловили общее настроение: вскоре в воздух взмыл вертолет, дороги были перекрыты, но это случилось слишком поздно, чтобы предотвратить аналогичный выплеск ярости в нескольких километрах от первого места — на кошачьей ферме Хилл-гроув, принадлежавшей Кристоферу и Кейтлин Браун, куда направились некоторые из участников предыдущего погрома. Когда полицейские туда прибыли, они застали развороченные двери и выбитые окна. Ущерб исчислялся тысячами фунтов. Из одного сарая пропали 14 кошек. Полицейские бросились в погоню. Им удалось поймать трех человек и вернуть нескольких животных. Людей арестовали, а кошек вернули фермеру. Озадаченный Кристофер Браун, разводивших кошек с 1970-х и переживший последний рейд в 1980-х, сказал об активистах: «Они совершенно неверно информированы и введены в заблуждение. Они довольно злые и думают, что люди, проводящие медицинские исследования, не уважают животных. “Вивисекция” — плохое слово. Правильный термин — это “медицинские исследования”. Кошек сейчас используют как лабораторных животных только для ветеринарных опытов». На самом же деле мистер Браун не знал и не заботился о судьбе своих кошек, вне зависимости от того, оставались ли они в Британии или покидали страну после того, как он их продавал. «Вивисекция» — это действительно плохое слово, равно как и плохое дело. Оно плохое и для животных, и для медицинского прогресса.

К моменту, когда короткая, спонтанная атака на ферму Хилл-Гроув завершилась, всем стало предельно ясно, что полицейское начальство координировало соответствующим образом свои силы, и новые попытки растормошить вивисекционное сообщество Оксфорда пока придется отложить. Большая часть оксфордской полиции подстерегала активистов на контрольно-пропускных пунктах на дорогах и в лабораториях, в частных домах и центрах разведения. Для обеспечения дополнительной защиты были вызваны полицейские из соседних графств. Все эти меры стали неадекватно серьезной реакцией на пару разбитых окон. Всего было арестовано 26 человек. Некоторых продержали в участках всю ночь, после чего отпустили. Так прозвучал сигнал того, что последует вскоре новая волна акций противодействия чудовищу по имени Вивисекция. Или, если вы предпочитаете интерпретацию одного из атакованных бизнесменов, близилось «не что иное, как анархия. Разгул банды бездумных отморозков, жаждущих разрушений».

Через несколько дней был намечен пикет при свечах у здания тюрьмы. Полиция не захотела позволить чему-то подобному случиться и применила Параграф 60 Закона о криминальном правосудии, который позволял останавливать, обыскивать и беспокоить людей, которые вторгаются на ту или иную территорию. Многие, кого считали веганами, развернули на дороге с угрозой арестовать в случае, если эти люди воспользуются своим демократическим правом на протест. Но пятьдесят человек все равно сумели пробраться. Они зажгли свечи на ветру к открытому презрению полицейских, которые не желали общаться с активистами по-человечески, даже притом, что они проделали вместе с некоторыми из них долгий путь через несколько графств, следуя за их машинами от самого порога дома в сотнях километров от тюрьмы.

На другой демонстрации, у конур центра разведения Consort в Россе-он-Уае в Херефорде, полицейские были очень возбуждены и обеспечены всем необходимым, но, тем не менее, упустили важный момент. В этом они были не одиноки. Новая команда охраны отгоняла толпу демонстрантов, но несколькие из них обнаружили, что находятся вне зоны видимости блюстителей, у них за спиной, и пробрались в загон с щенками, откуда беспрепятственно вынесли десятерых биглей — средь бела дня! Даже новоприобретенное радиолокационное оборудование не сумело засечь освободителей с их бесценными трофеями, которые они вынесли под куртками.

Рано утром на следующий день зажигательные устройства вызвали возгорание семи холодильных фургонов на стоянке фабрики по переработке курятины Buxted Chickens в Брэкли, графство Нортхэмптоншир. Компания понесла убытки в размере десятков тысяч фунтов. Вслед за этим была совершена акция на севере. Из лаборатории Университета Центрального Ланкашира были вынесены несколько сотен дождевых червей. Компьютеры и другое оборудование активисты безжалостно поломали. Все эти и многие другие акции люди посвятили Барри Хорну. Он сам незримо участвовал во всех этих рейдах, неважно, видел он это или нет, и это вдохновляло его голодать до самой смерти.

Голодовки, пользующиеся все большей популярностью отчаявшихся людей, часто воспринимаются тщетной формой протеста. Пытаться заставить консервативное правительство в капиталистическом обществе расправиться с угнетением животных — это действительно тщетно, но Барри Хорн так не считал. Он напоминал обществу о зоозащитном движении и неустанно выносил вопрос о вивисекции на повестку дня, с которой она ушла в виду роста протестов против экспорта скота. Министерство внутренних дел было откровенно ошеломлено реакцией движения на его протест и, не зная, как реагировать, решило наказать Хорна, заодно переместив проблему из Оксфорда в другое место, где потенциал для нарушения общественного порядка на протяжении недели напролет намного меньше. Прожив четыре недели без пищи, Барри Хорн сумел не только упаковать свои вещи, но и донести их вплоть до своей новой камеры в тюрьме Бристоля, будучи при этом в наручниках.

Национальная пресса отмалчивалась о голодовке и сопровождавших ее протестах, но за пределами страны, где проводились акции солидарности, началась совсем другая история. Люди жгли флаги Великобритании у зданий ее посольств. Восемнадцать тюремных заключенных из числа активистов за освобождение животных провели в стране 48-часовую голодовку, Джефф Шеппард продолжал ее 21 день. Как человек, с которым лучше не иметь дело, если его регулярно и обильно не кормить, я был не в себе уже к полудню первого дня. По истечении 48-го часа меня можно было видеть жадно поглощающим чапаттис с карри камере. Я сфокусировал все внимание на желудке, потому что 48 часов для него было тяжким испытанием: картошка со шпинатом, рис и чапаттис — я до сих пор чувствую этот вкус...

ARM пригрозила, что если Барри Хорн умрет, за ним последуют пять вивисекторов. Правительство предсказуемо никак себя не проявило, разве что пообещало сделать все необходимое, чтобы люди тихо сидели по домам. Но чертенок уже выскочил из табакерки и наделал немало шума. Администрация консерваторов доживала последние дни, и представители Лейбористской партии связались с организаторами кампании и напомнили движению о своей выдуманной поддержке. Все выглядело так, словно лейбористы возьмут бразды правления после майских выборов. Они пообещали учредить Королевскую комиссию по вивисекции и запретить различные практики тестирований на животных; это касалость табака, алкоголя и оружия. Барри Хорн сделал тактическое отступление.

Через неделю после его политически мотивированного переезда в другую тюрьму, который привел все движение в двойное возбуждение и придал ему дополнительных сил, а правительство и вивисекционное сообщество убедил в потенциальном риске более масштабного бунта в случае, если Хорн умрет, Барри приостановил свою акцию. Он провел без пищи 35 дней. Он сделал больое дело, вселившее уверенность во многих, притом, что это был лишь пробный ход. Все равно как опустить палец в воду, прежде чем в нее войти. Барри знал, что мог поднять ставки.

Не испытывая чувства стыда за недостаток экстремизма в этой кампании, я очень захотел узнать, каковы планы Барри, как человека, который всегда будет пользоваться глубочайшим уважением всего движения. Мне было не до шуток, потому что голодание — это не менее опасно, чем рак. Я думал: а что, если он собрался идти до конца? Этот вопрос донимал меня с каждым днем все больше и больше. Барри был серьезен. Чертовски серьезен. Лишь немногие понимали, что совершенно не удовлетворен, несмотря на резонанс, который ему удалось создать. По сути, его жизнь и жизни животных снова оказались в руках политиков, которые вроде бы готовы были сделать важный шаг, но замерли и попятились.

Псарня Consort: полоса неудач

Опыты на животных привели к тому, что около 100 лекарственных препаратов считались полезными при инсульте; ни один из них не доказал свою эффективность на людях. Не нужно быть одетым в вязаную маску активистом за права животных, чтобы усомниться в ценности экспериментов на животных.

The First Post, 25 января 2007

Воодушевленное невероятной кампанией Барри, гибелью Hylyne Rabbits, злоключениями Boots, опустошением дельфинариев, восстанием против экспорта животных и массированным ростом числа акций по всей Европе, движение процветало, разрасталось и жаждало новых достижений.

В поле рядом с трассой А49, между Россом-он-Уаем и Херефордом располагались конуры центра разведения биглей Consort Biosciences, откуда был слышен вой тысячи или больше собак, желавших выбраться на волю. Consort периодически подвергалась протестам на протяжении многих лет, псарню то и дело атаковали, собак и кошек выносили из комплекса. В 1991 году Чарльз Гентри из Consort прокомментировал закрытие многочисленых компаний, разводивших животных: «Настали поистине тяжелые времена для поставщиков животных в этой индустрии, и нам остается лишь надеяться, что условия рынка, создавшие такую ситуацию, изменятся к лучшему».

Постепенное распространение информации об ужасах эксплуатации животных в столь многих областях не давало уличенным и ошеломленным угнетатетелям возможности найти быстрое решение проблемы. С одной стороны, нет ничего дурного в том, чтобы поставить конкретных эксплуататоров в перманентно оборонительную позицию и заставить нести все возрастающие расходы на меры безопасности, но такой подход не сокращает большую часть страданий животных.

Существует точка зрения, согласно которой тратить слишком много энергии на одну мишень, такую как псарня Consort, значит оставить в покое на какое-то время других угнетателей, позволив им спокойно убивать, да еще и — учитывая условия рыночной конкуренции — получать выгоду от несчастий тех предприятий, которые подвергаются атакам. Это потенциальная проблема в долгосрочной перспективе для движения, сконцентрировавшегося на закрытии бизнесов, потому что компании могут заниматься своими жестокими делишками где угодно. Куда логичнее представляется заниматься просвещением общества, которое инициирует независимые открытые разбирательства провалов вивисекции. Вне зависимости от того, насколько масштабно проводятся сфокусированные кампании, сегодня в мире вивисекции мало предприятий, которые отважились бы заявить, что они не боятся настоящего и будущего, чувствуя свою недолговечность. В том числе поэтому многие люди вовсю говорят о более широкой проблематике.

Влиятельная индустрия опытов на животных, конечно, намного больше нескольких собачьих конур, но в тот момент на территории скопилось множество биглей, желавших ее покинуть, а рядом собралось небольшое количество людей, мечтавших им в этом помочь. В ходе первого ночного бдения у здания Consort девять охранников встретили три десятка демонстрантов. Они никогда не держали такой большой штат секьюрити. Это был хороший знак! Они подзуживали протестующих через ограду, говоря им о собаках и о том, что их ждет, и вовсю хвастались тем, что благодаря активистам получили дополнительные часы работы. Это позорное поведение им не помогло.

Consort представлял собой независимое предприятие, у которого не было «старшего брата», способного помочь в час нужды. Охранникам, тем временем, нужно было платить. И чтобы удерживать авантюрно настроенных активистов от прорыва на территорию, их требовалось куда больше, в противном случае история с прорывом ходе пикета и кражей нескольких собак могла повторяться из раза в раз. Существующий штат охраны не мог гарантировать сохранность. Было очевидно, что это станет для Consort настоящей проблемой.

В течение всей зимы и весны 1996 года компания сделалась главной мишенью антививисекционного сообщества. Концовкой этой игры могло стать только закрытие псарни. Добиться этого можно было либо заставив всех сотрудников уйти, либо сделав управление предприяитем слишком дорогим, чтобы оно не могло приносить прибыль. Время было выбрано идеально. Барри начал восстанавливать силы после голодовки, все ждали первых признаков того, что лейбористское правительство примется выполнять свои обещания, сделанные в декабре — а именно что оно «готово сократить и в конечном счете запретить эксперименты на животных». Таким было одно из многочисленных обязательств, взятых на себя лейбористами, но время шло, обещания пылились, нетронутые, и все начали понимать, что мы поверили в сплошные выдумки. Снова! Сколькие люди должны поверить в чепуху и однажды понять, что их обманули, чтобы лгуны перестали побеждать? Я уж думал, что и голосовать за них некому. Можем ли мы после этого поверить Партии зеленых, утверждающей, что она будет отличаться от существующей системы, если выиграет выборы? Неужели все политики теряют моральные ценности, оказавшись в положении правителей, и утрачивают право диктовать новые правила? Ну, конечно! Один активист был настолько разъярен, что использовал гламурные листовки лейбористов «Новая жизнь для животных», чтобы развести с их помощью огонь в депо, где стояли грузовики, перевозившие мясо. «Они даже для этого не годятся», — пожаловался он потом.

Тем временем Consort пережила еще 21 ночной пикет. Дневное дежурство у входа длилось месяцами. Ситуация с мерами безопасности была в центре внимания всех заинтересованных. Активисты не гнушались и визитами на дом — дополнительной работы, если угодно. Тот факт, что два сотрудника уволились сразу после того, как в их домах были выбиты окна, никак не повлиял на их коллег, которых ждала куда менее приятная участь. Против деятельности Consort проводились митинги и региональные демонстрации, привлекавшие людей со всей страны. Это стало очень личным делом. Когда люди видят животных в тех условиях, в которых их содержат, можно быть уверенным, что все будет именно так.

Местная полиция очень помогала кампании, мешая людям изъявлять их волю. Подобная низость обычно стимулирует общественный интерес. Акции не были масштабными и триумфальными, как не были и агрессивными, но были люди, которые не покидали это место — среди них встречались новые лица, но по большей части попадались уже знакомые — и они явно не собирались никуда уходить. Кульминацией стал Всемирный день защиты лабораторных животных в 1997 году, когда пять сотен человек кричали на всю страну о творящемся в Consort, стоя у травяного ограждения перед входом в псарню. (В связи с этим 24 апреля начало восприниматься не как один важный день, а как начало Всемирной недели защиты лабораторных животных; апрель же стал месяцем борьбы за их свободу. 24 апреля 1991 года организованный NAVS марш в Лондоне собрал 20.000 человек).

Недостатка в полицейских у входа и по периметру не ощущалось. Еще больше их было на территории. На прилегающих улицах стояли фургоны, полные резерва. Все эти стражи правопорядка ожидали крупных беспорядков и неприятностей, но скорее старались спровоцировать их, нежели предотвратить. Непредназначенный для того, чтобы остановить такое число потенциальных освободителей, бетонный забор был увенчан колючей проволокой и предварен временной стальной оградой. При наличии пары десятков полицейских на территории, казалось, бигли надежно спрятаны от окружающего мира. Так ведь? Ведь это ограждение никак не преодолеть? Колючая проволока заставит их держаться подальше; сделана на совесть.

Собравшаяся толпа представляла собой необычную смесь радикальных «старушек», подростков и родителей с детьми. Здесь были люди умеренных взглядов, которые строго избегали спорных подходов. Здесь были те, кто хотел помочь любыми средствами. Здесь были одетые в темное люди в масках, ищущие точку доступа на территорию. В течение нескольких минут после окончания официальной части национальной демонстрации, активисты переиграли полицию, а выстроенные компанией препятствия удостоились лишь пренебрежения. По крайней мере, ее первый кордон удалось преодолеть. Увидев, что ограждение себя не оправдало, полиция приступила к мобилизации сил, но недостаточно быстро, чтобы воспрепятствовать горстке активистов, которые уже взбирались по бетонной стене псарни. Эта преграда с бритвенно острой колючей проволокой была куда более значительной, чем временный забор. Преодолевая ее, несколько человек получили ранения. Большинство прорвавшихся людей так и остались между этими двумя заграждениями. Им пришлось познать на себе тяжесть полицейского негодования и дубинок, с помощью которых офицеры привыкли теснить активистов.

Полицейским удалось временно вернуть себе контроль над территорией, но вскоре они опять его потеряли, когда два человека в масках показались на крыше одного из зданий, вокруг которого все кишело полисменами. Активисты держали бигля, которого они вынесли из конуры. Это было очень символично и подняло толпу на бой. Это было освобождение животных в действии! Теперь этим двоим смельчакам предстояло покинуть территорию вместе с собакой, что означало пробираться через плотные ряды полиции особого назначения, которую они сумели перехитрить по пути внутрь. В последовавшей борьбе им пришлось держать бигля на вытянутой руке, прокладывая себе и ему путь к свободе. Путь пролегал через многочисленные очаги напряженности в тех местах, где толпа прорвала заграждение и начались массовые драки.

Изначально задачей прорыва было вызвать хаос, повысить градус мероприятия и почувствовать торжество над превосходящими силами «закона и порядка», но внезапно все акценты сместились к тому, чтобы спасти жизнь единственной собаке. Момент выдался удачный — присутствовали люди с телекамерами. Даже те, кто придерживался умеренных взглядов, не смогли устоять перед видом бигля и отчаянными попытками людей сделать все, чтобы помочь ему выбраться. Бигль был одним животным из великого множества, но в этом-то и заключалась вся суть.

Что ставило в тупик, — как это случалось и в других местах, — так это небрежность полиции, которая довела ситуацию до того, что в руках у протестующиющих оказался бигль ценой £200, которого они беспрепятственно продемонстрировали всем собравшимся. Это был рецепт катастрофы, обостренной офицерами, которые вызвали еще пятьдесят полицейских особого назначения. Новоприбывшие принялись избивать всех подряд.

Подруга, присутствовавшая при этом, впоследствии рассказывала: «Один из них брызнул мне в лицо CS-газом, а другой ударил дубинкой, когда я стояла на коленях и ничего не видела. Ребята подбежали, чтобы помешать полицейских и очень на них разозлились. Билли двинул одному из них дубинкой в козырек шлема, чем отправил его в полет».

Примечание: Билли никогда в жизни никого не бил. Он был здоровый малый и явно мог обидеть кого угодно, но все всегда знали, что он — тихий гигант. Но он увидел, что стражи правопорядка не просто защищают преприятие, которое разводит биглей, а нападают на беззащитную женщину, желающую всего-навсего помочь животным. Билли действительно сожалел о том, что сделал, но понимал, что выбора у него не было. И хотя его не арестовали, он поклялся, что никогда больше не сделает ничего подобного, притом, что все согласились: он поступил правильно. Его спроцировали. Одно дело выполнять свою работу и совсем другое — избивать невинных людей за попытку спасти маленькое животное.

Рукопашная продолжалась уже час, когда один из тех, кто выкрал собаку, побежал к другому зданию, где офицеры были не так обильно представлены и менее агрессивны. Здесь он и исхитрился передать животное через забор человеку в компании сорока других протестующих, защищавших его от разгневанной полиции особого назначения. Как до полицейских донесся слух о том, что собака спасена, они стали еще более взрывоопасными. И, действительно, невероятно, что собаку удалось вынести через крепкий кордон. Те двое, кто выкрали первое животное, отправились за следующим, но и первое пока не было в безопасности. Для того чтобы помочь собаке выбраться, понадобились храбрейшие и самые сообразительные люди. Вокруг были сотни вызванных по тревоге полицейских. То, что делали протестующие, не было искусным и эффективным, но таково освобождение животных, и для тех, кто носит черное, это основная работа.

Люди рванули через полицейские ряды, разбиваясь на более мелкие группы, и бежали в разных направлениях, неся под мышкой куртки, как будто в них был завернут бигль. Против активистов были брошены все силы, полицейские собаки и даже вертолет. При поддержке с воздуха блюстителям удалось изолировать человека с собакой в трех с лишним километрах от конур. Он ни в какую не собирался отдавать бигля и вскоре его обступил десяток протестующих. Они плотно сжали кольцо, и только жесткое насилие со стороны полиции, желавшей вернуть украденную «собственность», помогло разогнать толпу. Всех, кто боролся за животное, арестовали. Собака оказалась взволнованной беременной самкой. Ей предстояло вернуться на псарню и однажды умереть от рук вивисекторов.

Американка, приехавшая в Британию, чтобы выяснить, как здесь идут дела с опытами на животных и законом, была заключена в наручники и проследовала в полицейский участок на заднем сиденье полицейской машины, с собакой, сидящей у нее на коленях. Не имея возможности даже погладить ее, женщина плакала из-за маленького бигля, изо всех сил стараясь не показать животному, насколько она расстроена. Наши полисмены произвели на нее отталкивающее впечатление.

Между тем, на псарне в воздухе висела стойкая вонь CS-газа. Битва продолжалась еще час или около того. Некоторые хозяйственные постройки уже горели. Как только протестующим удалось прорваться через главные ворота, судьбу построек разделили и машины сотрудников. Постоянно переодеваясь, чтобы скрыть свою личность, люди использовали гофрированные кровельные плиты, пытаясь преодолеть колючую проволоку. Больше собак вызволить не удалось. Полицейские дубинки вскоре сделали свое дело. Нескольким протестующим требовалась госпитализация — спасибо газу и метким ударам полисменов. Периодическое использование дубинок стало причиной жалоб на протяжении всей кампании.

За день были арестованы два десятка человек. Их обвиняли в воровстве, краже со взломом, причинении криминального ущерба и нападении. Представителя Consort, который поехал в полицейский участок, чтобы забрать собаку (которая была в восторге от всего того внимания, которое ей уделялось), во избежание неприятностей пришлось сопровождать офицерам. Вернуть собаку было наивысшим проявлением тупости со стороны руководства компании, ослепленного жаждой выгоды от продажи каждого животного. Начальники не могли разглядеть проблемы и ущерб, на которые они обрекали компанию. В тот же вечер активисты навестили трех сотрудников и менеджера, нанеся урон собственности каждого из них.

Пикеты продолжались еще несколько недель, но были менее значительными, чем эта драматическая демонстрация. Несколько человек стояли у входа в любую погоду. Их оскорбляли, на них плевали, периодически их травили газом. Но для активистов это стало чем-то большим, нежели ежедневной утомительной работой, стоившей предприятию кое-какого беспокойства и нескольких выбитых окон. Для всего движения это был урок о том, как оказывать настоящее давление.

Минули десять месяцев, в течение которых компания придерживалась позиции «Вам никогда нас не закрыть», и в начале июля поползли слухи о том, что владельцы Consort решили, что с них хватит, и подумывают о закрытии. Через неделю информация поддтвердилась факсом, полученным центральным телевидением. Многие люди ждали именно этого. Это была победа народной воли. Да, индустрия вивисекции почти не почувствовала нанесенного ей удара, но он сделал движение намного сильнее, сохранившись в истории как важная победа.

Остался лишь вопрос о дальнейшей судьбе нескольких сотен биглей. При назначенной цене разобрать по домам удалось только 200. Информация относительно участи остальных не поступала. В течение нескольких дней наблюдение на местности выявило большое количество фургонов, покидающих предприятие-банкрот. То, что они не увозили животных в безопаснные приюты, было очевидно. Прошел слух, что Consort переезжает в Шотландию, где английские проблемы не потревожат его, но ужасная правда вскоре опровергла эту информацию.

HLS имел богатую традицию уничтожения собак. Записи за 30 последних лет подтверждают это, и вот лишь один пример: ветеринарный хирург, ассистировавший другим ученым, отравил трех чистокровных биглей гербицидом. Животных насильно кормили хлоратом натрия через трубку в течение пяти дней. Ученые зафиксировали «существенную утрату аппетита и потерю веса, а также вялость, рвоту и кровь в моче и испражнениях на третий день. Смерть наступила на четвертый день». Ветеринарная запись от апреля 1972 года.

Ко времени, когда Сара Кайт приподняла завесу тайны своим расследованием под прикрытием в 1989 году, не изменилось ровным счетом ничего: в Хантингдоне продолжали пытать и убивать животных. Резонанс, который вызвала Кайт, обнародовав факты, был очень остро воспринят в компании. Как реакция, последовали кадровые перестановки в руководстве, призванные создать свежий образ «идеального центра», где захотело бы жить и помогать науке любое животное. Вообще, это были не столько кадровые перестановки, сколько обмен кабинетами. Более поздние записи и пленки, сделанные в HLS и обнародованные лазутчиками, шокировали нацию и вынудили полицию начать уголовное расследование по ряду обвинений. Поэтому новость о том, что Consort сбыл биглей в исследовательский центр, ежедневно умертвляющий 500 животных, привел все движение и не только его в глубочайшее смятение. Для собак не могло быть худшей участи.

Псарня Consort подверглась нападению во Всемирный днь защиты лабораторных животных в 1997 году, в день, когда «Четвертый канал» показал фильм «Эта собачья жизнь»¹⁹⁰, снятый скрытой камерой в HLS. Фильм иллюстрировал жизнь животных в филиале центра в Кембриджшире. Жизнь эта представляла собой рутину, полную насилия и массовых убийств. Ничего удивительного, если учесть, что прибыль компании напрямую зависит от жестокости и смерти. Дело только в деньгах. Всегда только в них.

Нации было полезно увидеть, как четырехмесячных биглей бьют по морде за любые попытки сопротивления, когда им пытаются внутривенно ввести гербицид. Их трясли так грубо, что они мочились от ужаса. Фильм показывали в прайм-тайм, и он расстроил не только «экстремистов», которые прекрасно знали о происходящем, он произвел неизгладимое впечатление на многих других людей, которых вскоре после этого тоже стали считать экстремистами. Один из наиболее популярных комментариев, какие я слышал от людей повсюду на улице, звучал так: «За это нужно судить». Возможный всплеск эмоций у тех, кто не лишен сострадания при встрече с жестокой реальностью, каковой всегда является вивисекция, это как раз та причина, по которой опыты на животных проводятся за плотно закрытыми дверями в обстановке повышенной секретности. И это только из-за собаки, которую бьют по морде, а, поверьте мне, в лабораториях творятся вещи, куда более страшные, чем подобное обращение.

Шум, который поднялся после показа фильма, достиг такой громкости, что Министерству внутренних дел ничего не оставалось, кроме как попросить полицию расследовать дело HLS на предмет возможных нарушений, согласно Закону о защите животных от 1911 года. Это было принципиально новое, прецедентное решение, потому что, как это ни невероятно, раньше ничего подобного не случалось. В итоге двух сотрудников центра обвинили в жестокости к животным. Им светили тюремные сроки. Общественность с нетерпением ждала их осуждения. Зоотехники Роберт Уотерс и Эндрю Мэш внесли свой вклад в историю, в 1997 году став первыми людьми, признанными виновными согласно закону от 1911 года. Их лицензии были отозваны, а их самих приговорили к 60 часам общественных работ и обязали выплатить по £240 за судебные издержки. Плюс, лицензия была отозвана лицензия третьего сотрудника и еще две «заморожены». Возможно, кто-то скажет, что этот приговор сродни эвтаназии, распятию или ссылке на дикий север, но я в этом сомневаюсь. Три дня спустя все окна в доме Мэша были выбиты.

Под огромным давлением министр пригрозил HLS отзывом лицензии на проведение экспериментов после изучения всех данных, в случае если не будут выполнены основные условия по переподготовке и так далее. Разработать эти правила и проверять их соблюдения взялось само Министерство внутренних дел. Это было все равно как если установить для Гильдии педофилов правила растления детей. Центру дали девять месяцев на выполнение так называемых «жестких требований». За два месяца до окончания срока Министерство внутренних дел проверило центр и дало добро на продолжение работ.

До покупки своры специально выведенных, проданных по дешевке биглей жизнь HLS не казалась безнадежной, но с тех пор она больше не была тихой, как не была особенно прибыльной и мирной.

Ферма Хилл-Гроув

Еще один визит инспекторов из МВД. На этот раз я вижу их в коридоре. Зоотехник говорит мне подмести пол, я его подметаю, а инспекторы даже не заходят в мою часть лаборатории. Я вижу их уже второй раз, а они еще даже не взглянули на собаку.

Зоуи Бровтон, в HLS, 1997

Победа над Consort, к сожалению, не давала возможности победить всех остальных угнетателей. Одолеть Consort было плевым делом в сравнении с задачей сокрушить таких гигантов, как HLS, ICI, Proctor & Gamble и Портон-даун с их сильно превосходящими ресурсами и влиянием. Гибель Consort не пошатнула индустрию — компания была лишь крошечным звеном большой цепи. При этом нужно понимать, что поломка каждого звена ослабляет цепь. Следующая цель была очевидна. Все сразу задались вопросом: а что там с разведением кошек для вивисекторов в Оксфорде? В осаде Consort участвовало большое число людей. По окончании кампании некоторые из них согласились вплотную поработать с фермой Хилл-Гроув — заняться ею на постоянной основе вплоть до благополучного прекращения ее жизнедеятельности.

Было ясно, что это займет время, потому что люди с трудом расстаются с материальными ценностями и не любят менять свою жизнь, но у многих активистов имелось преимущество: у них не было работы, которая отнимала бы весь день, на них не висели кредиты по ипотеке, да и семейные обязательства их не ограничивали. Требовалось только отточить тактику. Активистам предстояло вложить в дело столько веры в себя, упорства, преданности и энергии, сколько требует запуск успешного бизнеса. Им нужна была убежденность в том стопроцентной правильности того, что они делали. Вопрос о том, чтобы прийти на демонстрацию не сегодня, а завтра, уже не стоял: приходить нужно было всегда. Пришло время действовать. Пришло время листовок, плакатов, наклеек, футболок, бюллетеней... пришло время покончить с фермой Хилл-Гроув.

Предприятие Брауна поставляло кошек вивисекторам начиная с 1970-х и давало рекламу везде, где могла оказаться целевая аудитория. То, что подобный бизнес процветал в Британии, при его отношении к животным, тем более к кошкам, это нечто вроде ужасного чуда. Чуда, которого нужно стыдиться.

Последний раз ферма Хилл-Гроув пережила неприятный инцидент в сентябре 1981 года, когда Брауну пришлось использовать трактор, чтобы зажать несколько заявившихся к нему средь бела дня активистов в одном из сараев. Все 11 человек были арестованы, отданы под суд и вынуждены оправдывать свои действия тем, что они поступали правильно, а Браун — нет. Десятерых суд признал виновными и приговорил к выплате штрафов и продолжительным условным срокам, призванными предотвратить подобное поведение в дальнейшем. Покидая зал суда, один активист сказал: «Вместо того, чтобы думать, как бы остановить нас, пусть лучше подумают, как остановить остальных». В 1993 году JD отправила на ферму бомбу в посылке, что ненадолго притормозило деятельность предприятия. И вот пришел 1997 год, год, когда движение мобилизовалось.

Бизнес Браунов не ограничивался разведением кошек. Они выращивали сельскохозяйственные культуры на 340 акрах земли, сдавали территорию под лагеря отдыха и держали полупансион. Все это на территории одной фермы. Они рекламировались в журнале Caravan Club и справочниках по полупансионам. Человек, ничего не знающий про Хилл-Гроув, мог подумать, что служебные постройки на территории скрывают в себе складские помещения и тому подобное. Едва ли кто-то стал бы подозревать, что в этих зданиях содержатся сотни кошек, продаваемых на опыты.

Кристофер Браун имел самое обычное прошлое. Говор выдавал в нем деревенщину-ливерпульца, и в этом не было ничего зазорного — так же говорит моя мама. Жена Брауна Кейтлин была бывшей ветеринарной медсестрой из семьи ветеринаров. Это предполагало, что она должна была уважать право животных на жизнь, а не финансовую выгоду, которую можно было с них получить. Однако, как мы можем убедиться в каждом случае поточной жестокости к животным, почти в любой зарплатной ведомости всегда значится ветеринар, который придает жестокости солидности. Суровая реальность заключается в том, что некоторые ветеринары жестоки, бессердечны и делают свою работу только из-за денег. В 1970 году отец Кейтлин прознал о том, что среди вивисекторов вырос спрос на кошек, и решил открыть на ферме центр разведения, чтобы заработать легких денег. Кристофер женился на этом бизнесе. Предприятие виделось ему отличной идеей. Другие фермеры увидели перспективы в расцветающем бизнесе и с готовностью инвестировали в него. Индустрия вивисекции нашла способ превратить животных в единицы прибыли, проверяя на них лекарства от всех существующих заболеваний, чтобы объявлять результаты, писать отчеты и выстраивать статистику. Тем самым живодеры пытались доказать, что благодаря участию животных в опытах возможно все. Это был бизнес. Никакой науки и ничего личного. Большинство крупных поставщиков животных стали результатом этой революции в области пыточных технологий и мошенничества; кто-то взялся за разведение животных, кто-то — за воровство домашних питомцев, а кто-то стал импортером в этой паутине секретных, сомнительных сделок, стоивших бесчисленных жизней.

Так же, как и в любом другом кровавом бизнесе, людей, ответственных за разведение большинства животных на эксперименты, можно пересчитать по пальцам, и все они проявили себя беспощадными и преданными подлому делу. Так или иначе, тридцать лет спустя у Брауна уже была целая колония кошек, которые приносили ему по £100.000 в год. Неплохо, учитывая какая роскошная жизнь уготована каждому из этих животных, рано или поздно переезжающим в апартаменты класса люкс в Оксфордском университете и других лабораториях, где за их благоденствием будут бдительно приглядывать честные и трудолюбивые инспекторы Министерства внутренних дел. Это слова вивисекторов, конечно. Браун никогда не мог точно сказать, какую пользу приносят обществу его кошки, но настаивал на том, что они не страдают, а даже если страдают, это строго контролируется свыше. Видимо, он считал, что это вызовет у всех небезразличных людей вздох облегчения. Конкурентов у Брауна практически не было; он застолбил нишу на рынке и, как он считал, оказывал кошкам услугу. «Я люблю животных. Если бы не я, рынок бы заполонили ковбои с задворок, которые воруют домашних животных на улицах», — сказал он интервью Big Issue. Он делал публичные заявления одно за другим в первые месяцы кампании, словно получая удовольствие от того, что оказался в центре внимания, и торопясь, пока его минуты славы не минули.

Объявление о том, что следующая кампания, которую проведет движение, будет война против Хилл-Гроув, никак не повлияли на Брауна. Он выразил абсолютную самонадеянность и равнодушие. Коренастый мужчина с подозрительным взглядом и агрессивной улыбкой, он видел, как протестующие приходили и раньше и всегда их высмеивал. За несколько дней до того, как пришли толпы, у ворот фермы сидела одинокая старушка с плакатом. Десять рабочих Брауна придерживались тех же взглядов, что их босс, и были безумно счастливы спускать пар на протестующих в ходе вскоре ставшего непрерывным пикета. Они смеялись над активистами, смеялись над кошками. «Вы делаете наши будни более интересными», — говорили они.

Когда давление усилилось, Браун установил кнопку сигнала тревоги. На его стороне был не только закон, но и правительство. А, самое главное, он пользовался преданностью местной полиции, которая запустила операцию «Турникет», чтобы защитить его бизнес и даже установила на его дымоходе антенну полицейской радиосвязи. Ферма привлекла внимание любителей кошек, ужасавшихся от изображений всех тех кошмаров, которым подвергаются животные в лабораториях. Они боролись плечом к плечу с постоянными активистами, которым было все равно, какие биологические виды эксплуатируются и по какой причине.

Одна симпатичная, хорошо одетая блондинка чуть за тридцать присутствовала на первой в своей жизни демонстрации, только-только узнав о кошачьей ферме. Она считала, что даже не RSPCA, а полиция должны приехать и вызволить кошек. «Я шла по переулку с другом и котоноской в руке. Меня остановили полицейские и спросили, куда я направляюсь. Я ответила, что иду спасать кошек. Это же очевидно! Он что думал, что я хожу с котоноской на променад? Один из них сказал: “Не делай глупостей, душечка, иначе тебя арестуют”. Я решила, что это шутка, но он говорил серьезно! Я пришла к ферме и увидела, как они окружили ее. Меня это выбило из колеи. Я просто стояла и плакала навзрыд». Очень скоро она начала симпатизировать ФОЖ и сама стала его активистой. Она принялась поливать машины эксплуататоров краской, звонить им и молчать в трубку, воровать у них животных. Она призналась, что поначалу не винила полицию, но, когда она увидела, как они защищают угнетателей животных, ее жизнь изменилась.

Против фермы протестовали самые разные люди, и высокомерному фермеру все-таки пришлось считаться с ними. То, что некоторые активисты могли полностью посвятить себя кампании, явилось ключом к ее успеху. Еще одним важным моментом было удобное расположение фермы, позволявшее многим легко до нее добираться. Кампания пользовалась огромной поддержкой общественности. Бесстыдное пособничество полицейских Брауну не только не защитило ферму и не запугало протестующих, но и усугубило репутацию эксплуататора и его друзей, тем самым протянув активистам руку помощи.

В сущности, проблемы Брауна начались за несколько месяцев до официального старта кампании с неожиданного рейда, который активисты провели в поддержку голодовки Барри Хорна. Некоторых освобожденных кошек полисмены вернули хозяину, арестовав девятерых активистов неподалеку и выследив еще нескольких позднее. Это событие не только не расстроило Брауна, а, напротив, вызвало в нем ликование. Он вспомнил, что когда нечто подобное произошло в прошлый раз, любое дальнейшее сопротивление его деятельности пропадало. Но в данном случае судебный процесс по делу Кивана Хикки и двух других активистов, обвиненных в ограблении коммерческого предприятия и хранении краденого, не фокусировался исключительно на преступлении и затронул тему самой фермы Хилл-Гроув и личность Кристофера Брауна.

В ходе девятидневного разбирательства была обнародована бесценная информация, способная помочь в закрытии бизнеса Браунов. Защита вызывала его и его рабочих для дачи показаний о буднях на ферме. Браун затруднялся объяснить, почему матери убивали целых 10% своих детенышей, рожденных в стрессовых условиях клеточной жизни. Не понравилось ему комментировать и то, что некоторых котят отлучают от материнской груди и продают на опыты в возрасте шести недель. Кроме того, в суде зачитали список повреждений, получаемых котятами. Перечисление увечий занимало несколько страниц. Браун с неохотой обсуждал все это, равно как и привычку клеймить своих кошек раскаленными щипцами без анестезии.

Браун и полиция получили смачный плевок в лицо, когда с троих подсудимых были сняты обвинения в краже со взломом и только 19-летнего Кивана Хикки признали виновным в хранении краденого — милой кошки Маргарет, которую использовали для разведения. Но судья Тикл спровоцировал волнения в зале суда, когда подыграл прессе и Брауну, подтвердив заявления последнего о том, что активисты причинили кошкам страдания тем, что их освободили. За это он отправил Хикки в тюрьму на год, посоветовав ему впредь более аккуратно выбирать мишени для нападения. Как выяснилось позже, Хилл-Гроув был наилучшим выбором. Прибыв в Тюрьму Ее Величества в Оксфорде, Хикки устроил склоку с персоналом относительно питания. Ему было сказано, что веганскую еду здесь не готовят, и он напомнил, что Барри Хорн тоже был веганом. Надзиратели легко парировали: «Да, но он ни фига не ел».

Браун сам себя приговорил, сообщив суду, что кошка Маргарет была убита на ферме две недели назад, потому что, по словам этого самопровозглашенного любителя животных, «ее возможности для размножения подошли к концу». Таким образом, фермер признался, что благодарил тех, кого он якобы любил, тем, что убивал их, когда их физические возможности иссякали, либо отправлял на опыты, что одно и то же. Аналогичная участь постигла Пебблз. За свои 8 лет она принесла Брауну 12 пометов котят; она тоже испытала недолгий вкус свободы в руках ее неудачливых спасителей и тоже была возвращена на ферму только для того, чтобы ее убили.

Активисты внимательно следили за любым шагом Брауна, ловя каждое его слово и делясь им со всеми. Благодаря этому образ фермы Хилл-Гроув, как уединенного места, где можно провести идиллические каникулы в каменном домике на лоне природы Оксфордшира, начал распадаться на глазах. Дело было не только в тошнотворном бизнесе Брауна, о котором теперь узнали очень многие. Для тех, кому было наплевать на деятельность владельца, существовали не покидающие вахту активисты, и с их присутствием приходилось считаться. Они напоминали о себе ужасным шумом днем и ночью. Мало кто из отдыхающих мог вынести больше суток, наполненных звуками горнов, фейерверков и полицейского вертолета.

Когда эта часть бизнеса начала проседать, стало ясно, что существует множество способов прикрыть бизнес убийцы кошек. После нескольких месяцев давления Браун сказал в интервью для The Oxford Mail: «Все довольно печально. Эти люди очень сильно заблуждаются. Они неразумны. Они несправедливы к тем, кто приезжает сюда в отпуск. Им нет дела ни до кого, и они шумят всю ночь». Он вдруг перестал быть самоуверенным и безмятежным.

Он по-прежнему проявлял высокомерие и равнодушие, которые распаляли его оппонентов. И чем больше он говорил, тем больше он злил людей. Он не выглядел и не звучал как хороший человек. Его это не слишком волновало. Чувства защищенности Брауну придавал только его влиятельный друг Джек, который жил недалеко в Уитни и с которым они вместе ходили в церковь по воскресеньям. Да, в церковь по воскресеньям. Их обоих регулярно преследовали акции протеста, которые становились все более сокрушительными благодаря полицейским, дававшим запретительные распоряжения и блокировавшим все дороги, чтобы активисты держались подальше от фермы. Джеку даже удалось добиться введения 8-километровой зоны отчуждения вокруг Уитни, чтобы держать протестующих подальше от фермы его друга — это был всего второй раз в истории материковой части Британии, когда применялись эти особые ограничения. После появления нововведений в Законе о предотвращении террористических актов, угроз, запугивания и незаконных арестов, один констебль радостно объявил толпе, собравшейся на совершенно законную акцию протеста у фермы Брауна: «Ну, все. Ваша демонстрация закончена».

Глупость применения драконовских мер была выявлена час спустя, когда тысяча недовольных протестующих отправилась в центр Оксфорда и за день разбудила все графство! По сравнению со стоянием в поле у черта на рогах это была резонансная акция. Полицейские слишком усердно пытались держать одного человека и его грязный бизнес на плаву в ущерб интересам животных и мирных протестующих и демократическим правам. Жители Оксфорда никогда не видели столько полиции. Она очень быстро исчерпала все местные ресурсы и пошла на поклон к правительству, чтобы попросить поддержать операцию: кошачья ферма со £100-тысячным доходом быстро становилась все менее выгодным для государства предприятием. Это подтверждали слова самих офицеров. По словам суперинтенданта Дэвиса, который дал комментарий в январе 1998 года, для Брауна полиция «де факто стала частной охранной фирмой».

Правительство и бывший министр внутренних дел и житель Уитни Джек Стро¹⁹¹ изо всех сил старались отступить от предвыборных обещаний и доказать нервничающей индустрии, что ни правительство, ни протестующие не будут мешать тихой жизни вивисекционной империи. По совпадению, в это самое время Закон о защите от домогательств как раз проходил через парламент. Считалось, что его целью было защитить женщин от навязчивых и нежеланных ухажеров. Вскоре правозащитники начали говорить о том, что новые власти могут использовать закон в дурных целях — например, чтобы защищать людей вроде мистера Брауна. Именно так и получилось.

Через четыре недели после принятия закона летом 1997 года Кристофер Браун получил желаемое запретительное постановление в Верховном суде, которое эффективно установило зону отчуждения вокруг его собственности, приближаться к которой теперь запрещалось «любому, кто вел себя как активист за права животных». Таким людям необходимо было воздерживаться от любого общения с Брауном и демонстраций на земле, прилегающей к его владениям. Им также возбранялось «отклоняться от всех пешеходных дорожек общественного пользования». Кроме того, вето коснулось любой рекламы демонстраций и протестов, направленных против бизнеса Брауна, «на прилегающих к его земле территориях и не только». В качестве наказания были предусмотрены пятилетний тюремный срок, штраф или конфискация имущества. За протесты! Правила и настроения в английской сельской местности явно менялись.

Получение этого постановления стоило Браунам £5000 вдобавок к ежегодному счету за охрану частной собственности в £30.000. Но помимо того, чтобы держать подальше тех немногих, кого полиция и фермер хорошо знали, нужно было отбиваться и от других, менее известных, но уже закрывших амбразуру активистов. Время шло, а расходы росли с каждым новым юридическим письмом и кипой документов. Оказалось, что правовые ухищрения не работают. При этом Брауну удалось создать прецедент, которым могли воспользоваться другие угнетатели животных, имеющие больше ресурсов. Новому закону суждено было сыграть свою роль в попытке решения похожей проблемы, в чем мы убедимся чуть позже.

Местная полиция настолько рачительно искала в законодательстве зацепки, которые можно было использовать, чтобы сбавить обороты протестов, при этом охотно пользуясь неписаными правилами, что ее ежегодные расходы выросли до £1 миллиона. И все из-за защиты кошачьей фермы! И если тот факт, что множество животных подвергаются безжалостным опытам, не слишком волновал всех жителей Оксфордшира, то информация о том, что их налоги тратятся столь экстравагантным образом, вывел общественность из себя. Кошачья ферма была нужна немногим. Она не столько помогала местной экономике до того, как явились активисты, а с тех пор, как они обосновались, вообще стала вредить процветанию региона и к тому же плохо влияла на социальный климат. У полиции не было выбора. У граждан был. Если бы не полиция, ферма Хилл-Гроув не простояла бы под натиском толпы даже неделю. Теперь на полицию усиленно давили, требуя делать больше для других людей в графстве, которые не получают прибыль от издевательств над кошками.

Держа все это в голове, некто умный дал всем остальным участникам кампании решающий совет: не позволить полицейским стать врагами, как бы плохо они себя ни вели, и выплескивать всю энергию только на угнетателей животных. Рекомендовалось не вступать с полицейскими в драки, а думать, как увеличить контингент полиции. Общественное спонсорство государственной охраны фермы Хилл-Гроув и слепая одержимость местной полиции защитить грязный бизнес явились решающими факторами.

При учете всего этого была сделана рассылка на 8000 адресов сторонников, приглашавшая зоозащитные гру ппы со всей страны выбрать день и организовать поездку в Оксфорд. Авторы также просили распространить информацию дальше. Массовые протесты имели место каждые пару месяцев, местные демонстрации проводились почти ежедневно. Все это сопровождалось неминуемыми посещениями активистов домов сотрудников фермы и ночными дежурствами, прибавляя полиции работы, хотя по ее опыту работы уже должно было становиться все меньше и меньше. Начальник полиции Долины Темзы, одного из самых крупных и наиболее закаленных образований в графстве, имеющей опыт «разбирательств» с крупномасштабными протестами (как, например, по случаю строительства Ньюберийского объезда¹⁹² и иностранного военного присутствия в Гринэм-Коммон¹⁹³) твердил: «Число протестующих уменьшится, они растают».

Он считал, что люди потеряют интерес и займутся другими вещами. Но он недооценил настрой и уверенность, подогреваемые говорливым, но честным мистером Брауном, который заявил The Independent: «Это ужасно. Опустошающе. Мы не живем, мы существуем. Мы терпим из последних сил. Но да, я упрям. Я еще не готов сдаться. Я всего лишь хочу видеть будущее». Он этого никогда бы не признал, но он уже сам себя отговаривал разводить кошек. Это была музыка для ушей активистов.

С самого начала кампании Браун недвусмысленно заявлял, что не откажется от своего отвратительного бизнеса из-за «бесчинств толпы» — ни за деньги, ни за любовь. Но спустя год его мнение изменилось, и он начал колебаться. Он говорил, что поголовье кошек, которое у него есть, стоит £100.000 и что он закроется, если ему заплатят £200.000. Покупатель не нашелся, хотя местная полиция могла бы себе позволить такие траты, не имей она других идей относительно предприятия Брауна.

Во Всемирный день защиты лабораторных животных в 1998 году 2000 человек прибыли к ферме Хилл-Гроув на частных автобусах, чтобы навести шороху, и лишились дара речи. Изолированная ферма была скрыта от глаз: полиция обнесла ее трехметровым стальным забором, который спрятал за собой ферму со всеми ее секретами. Если бы по углам возвышались дозорные вышки, с которых протестующих не только обозревали бы, но и снимали на камеру, то это вполне могла быть сцена из Северной Ирландии или с Западного берега реки Иордан. Так распорядилась полиция Уитни. Тот, что полиция возвела эту штуку, не собираясь никого пропускать на территорию, раззадорило активистов, как красная тряпка быка, и, конечно же, накалило обстановку. Это было явным подстрекательством горячих голов.

В тот день, как и в многие другие, полиция останавливала автобусы и фургоны на блокпостах, записывала данные водителей и обыскивала машины. Грузные, расфуфыренные полисмены с видеокамерами обходили автомобили с видеокамерами. Они снимали всех подряд и были готовы спустить собак на любого, кто возразит. Тех, кто сопротивлялся и прятал лица — стариков, молодежь, гигантов и коротышек — все равно заставляли смотреть в камеру. Помимо того, что полисмены задерживали людей своими мероприятиями, они их очень злили. Вышеупомянутая молодая блондинка (на этот раз уже без котоноски) потеряла остатки симпатии к полиции, когда ее остановили во второй и в третий раз. Если виноваты были не они, то кто? Ведь все мы отвечаем за то, что делаем. По выходе из автобусов у фермы активистам приходилось иметь дело с полицейским кордоном на месте проведения акции, через который офицеры процеживали людей, останавливая каждого, чтобы снять на видео и фото. Боже, сколько же они сделали снимков!

Какой бы ни была причина подобного поведения, столь явно запугивание, сование камер в лица людей, массивный забор и груда камней у кордона способствовали проведению самой драматичной и сногсшибательной акции протеста у фермы Хилл-Гроув. Между домом Брауна, сараями с кошками и стальной оградой расположились три сотни полисменов особого назначения. Они оставались там вплоть до второй половины дня, чтобы гарантировать, что ни одна кошка не будет спасена. Им явно не было особого дела до дома, потому что за два часа несколько десятков активистов выместили на нем все, что накопилось, швыряя камни и другие подручные предметы. Так были разбиты восемьдесят окон и большая часть крыши. Забор активисты частично свалили, но обширные силы полиции не позволили никому пробраться на территорию фермы. Были попытки протаранить забор или прорыть под ним тоннель, но кордон воспрепятствовал всем ухищрениям. В итоге кошек освободить так и не удалось, но дом был сильно поврежден на глазах у 300 полицейских.

Неужели одно из самых крупных и опытных полицейских формирований можно было так легко объегорить в день акции, к которой оно серьезно готовилось и для которой было надлежащим образом экипировано? Распространенное мнение гласило, что порча имущества и сопряженные с ним беспорядки были допущены специально, чтобы в дальнейшем провести аресты. Разумеется, именно так все и было, и недостатка в тех, кто обрекал себя на задержание, не наблюдалось. Несмотря на потраченные £70.000 только за один этот день, большие скопления стражей порядка и металла не уберегли собственность Брауна. Рваные занавески развевались на ветру сквозь выбитые стекла. Кровля больше состояла из дыр, чем из черепицы. Для желавших краха Брауна это было средством поднятия боевого духа.

Прошло немного времени, прежде чем полицейские составили список имен и адресов, которые они собирались объехать, чтобы наказать виновных в этом безобразном преступлении, и они не старались действовать аккуратно. Людей арестовывали в их домах рано утром в ходе рейдов на протяжении следующих месяцев. На дальнейших демонстрациях дежурил специалист с портфолио протестующих, чтобы ловить тех, кто отметился в тот памятный день у фермы Хилл-Гроув. Судебные дела открывались в два счета. Любому, кто угодил в полицейскую ловушку и не сумел эффективно изменить внешность, ничего не стоило получить тюремный срок. Погром на ферме Хилл-Гроув был зрелищным, но дорого обошелся активистам.

Вместе с тем на предприятие была обрушена энергия всего движения. Для многих победа над Брауном и его бизнесом стало делом чести. Однажды ночью Range Rover Брауна сгорел дотла. Он стоял прямо перед домом владельца — в нем выбили несколько окон. Телефонные линии предприятия несколько раз специально забивались в ходе скоординированных общенациональных дозвонов, что разрушало бизнес и доставляло неудобства. За время кампании Брауны получили десятки тысяч звонков. Их телеграфный столб спилили. Фейерверки с грохотом взрывались за их окнами рано поутру. Рабочие увольнялись. Поступала груда нежелательной почты. День за днем им приходилось сталкиваться с новыми формами давления.

В конце июля 1999 года жующие жвачку, вооруженные до зубов полисмены полицейские провели двадцать случайных арестов на общенациональном сборе в Оксфорде. Они задерживали даже ораторов и тех, кто стоял рядом с ними. Всех позже отпустили «вплоть до разбирательств». Это была ненужная акция, которая опять-таки только взбесила людей. Конечно же, не было совпадением то, что в ту же ночь ФОЖ ударил в графстве дважды — спалив четыре грузовика поставщика мяса домашней птицы Tadmartin Poultry и 17 фургонов United Dairies¹⁹⁴ и причинив тем самым ущерба на сумму £1 миллион.

Счет за защиту фермы за два года достиг £5 миллионов. Были арестованы 350 человек, 21 осужден. Киван Хикки и тот, кто выкрал кошку, получили больше всех. Спустя 19 месяцев после начала кампании Браун заявил: «Это просто анархия. Терроризм. Меня избивали. Я получал бомбу в посылках и мои сотрудники тоже. Но я не собираюсь сдаваться. Если бы я это сделал, я бы уступил господству толпы». При этом всем бросилось в глаза то, что реклама о продаже фермы Хилл-Гроув исчезла из гида «Покупатель животных» в 1999 году. В августе имело место ключевое событие, которое заставило Брауна передумать относительно продажи кошек.

Мистер Браун много общался с прессой и держал свою жену на почтенном расстоянии от фокуса внимания. Одна маленькая акция доказала, что воздействовать на миссис Браун — это тоже неплохая идея; в конце концов, она была директором и секретарем, а он — директором и оратором. Однажды вечером, когда Кейтлин Браун гуляла с собакой в лесу неподалеку от фермы, активисты вступили с ней в контакт. Когда ее нашли, она все еще была в оцепенении и рыдала. Ей не причинили физического вреда, но привязали к ограде и горячо пообещали неприятные последствия в случае, если она и ее муж будут затягивать с закрытием предприятия. Два месяца спустя все было кончено.

Этот инцидент и намеки полиции на то, какой урон бизнес Брауна наносит местной экономике, повлиял на его окончательно решение объявить о том, что центр разведения кошек закрывается или, как выразился сам владелец, «уходит на покой». Ходили всевозможные слухи, прибавлявшие адреналина движению. И вот однажды в августе 1999 года одному сотруднику RSPCA позвонили и предложили забрать 800 кошек. Звонивший желал остаться неизвестным, но всем было известно, что ни у кого в округе, кроме Брауна, нет такого количества кошек. Это был великий день для движения за освобождения животных. Это было не просто торжество над упрямым, смятенным фермером — это был симптом чего-то большего, чего-то близящегося.

В обстановке повышенной секретности 10 августа 1999 30 сотрудников RSPCA забрали с фермы Хилл-Гроув кошек на 16 фургонах и развезли их по приютам для последующего поиска домов. Как это ни иронично, но RSPCA была единственной зоозащитной организацией, которая не призывала к закрытию фермы Хилл-Гроув и даже высказывалась против кампании, хотя на следующее же утро заявило в газетах о том, что именно RSPCA удалось «спасти» животных. Последние публичные слова Кристофера Брауна прозвучали так: «Они были изумительными кошками, и мне доставляло огромное удовольствие заботиться о них. Надеюсь, их будут ценить в новых домах. Мне было бы некомфортно, если бы я узнал, что кто-то с ними плохо обращается».

Несмотря на агрессивную манеру этой кампании (и реакции государства на нее), она прошла совершенно легальна. Полиция получала уведомления обо всех планирующихся шагах активистов в письмах с указанием почтового адреса. Издавался бюллетень. Фигурировал телефонный номер. То, что некоторые активисты брали кошек без спроса, стало неизбежным последствием запретов, наложенных на мирные протесты. Реальность такова, что стандартные методы, используемые активистами умеренных взглядов и направленные на уменьшение страданий и закрытие предприятий-эксплуататоров, не достигают своих целей. Петиции и вежливые просьбы игнорируются куда чаще, чем более радикальные, прямолинейные стратегии. Кроме того, умеренные акции попросту не обеспечивают прессу необходимым количеством материала, чтобы что-то написать или рассказать.

Не считая случая с миссис Браун в лесу, единственные люди, на которых было оказано физическое воздействие за всю кампанию — это активисты, многим из которых потребовалась госпитализация из-за различных ранений. Все то насилие, о котором трубили местные и национальные СМИ, было применено прежде всего к протестующим. Кто-нибудь удосужился написать об этом громкий заголовок? Тот факт, что наиболее радикальные мыслители нашего движения способны ограничиваться экономическим саботажем и угрозами, служит, я думаю, веским поводом держать себя в руках и абстрагироваться от того образа, который любят рисовать СМИ — образа любящих насилие экстремистов, игнорирующих любые правила и нормы. Мы должны прославлять, а не осуждать, сдержанность нашего движения.

В самый разгар битвы за Хилл-Гроув консервативное правительство проиграло лейбористам после 18 лет, проведенных у руля. Разумная часть британского общества надеялась, что многое изменился к лучшему. Само собой, последовали соответствующие обещания новых властей. Множество обещаний. Барри Хорн все еще сидел в бристольской тюрьме, ожидая суда и набираясь сил после отказа от пищи в течение месяца. Его очень вдохновила история победы над Брауном, и он был готов вновь взяться за дело вновь. И если до смены правительства ему неоткуда было ждать чуда, потому что консерваторы никогда ничего не обещали ни в отношении него, ни в отношении животных в лабораториях, то относительно лейбористов он придерживался иного мнения.

Они божились, что запретят тест ЛД50¹⁹⁵. Они обещали запретить тестирование табака, алкоголя и оружия на приматах; кстати, Общество защиты исследований отстаивает проведение всех этих типов экспериментов. Лейбористы заявляли, что собираются запретить все эти практики, но доказали, что в смягчении методов ФОЖ нет никакой нужды, если мы хотим реальных изменений. Они очень быстро стали вполне явными товарищами людей, чьи проделки они клялись ограничить и даже запретить. Но клятвы остались в прошлом. Как сказал представитель правительства о нарушенных обещаниях, «декабрь был задолго до выборов». Ну что ж, в политике даже один день — это долго...

Барри Хорн

Все должны помнить, что я делаю это не ради себя и не ради движения и даже не ради наших идеалов. Я делаю это ради животных.

Барри Хорн

В связке с возросшим насилием со стороны полиции в отношении законных протестов против вивисекции обещания политиков превратились в извинения за их бездействие, а политическая риторика начала отчетливо склонять чашу весов в пользу вивисекции. Барри Хорн снова отказался от пищи. Шел август 1997 года.

Успехи Барри уже успели разжечь пламя всемирной реакции, включая блокады лабораторий и центров разведения, крупномасштабный саботаж, протесты на крышах зданий, случаи оккупации офисов и освобождений животных средь бела дня. Четыреста человек промаршировали к ферме Шемрок, триста — к лаборатории в Уикеме. У офиса Лейбористкой партии прошел пикет, 150 человек собрались возле дома министра внутренних дел Джека Стро. Активистов встречали полицейские в комбинезонах. Военный вертолет кружил в небе 10 часов. Были расставлены блокпосты, чтобы не давать большим скоплениям людей подобраться слишком близко. В течение нескольких дней ФОЖ атаковал дома пяти оксфордских вивисекторов. Местная полиция почему-то решила, что на этом все закончится.

Число акций и их масштабы росли. Внутренняя жизнь Хантингдона вновь стала предметом внимания активистов. Лабораторию осаждали разгневанные местные жители. Началась кампания «Смерть исследованиям в Хантингдоне». Лагерь протеста был разбит на земле перед лабораторией за трассой А1 в Кембриджшире. Постоянный палаточный городок, конечно же, воспринимался убийцами животных как шутка. «Это жалкий и тщетный маленький протест», — так охарактеризовал идею один входивший на территорию центра сотрудник, направлявшийся, по его собственным словам, «травить грязных крысят». Однако активисты не пытались шутить. Помимо того, что палатки и их обитатели действовали на нервы руководству HLS, которое не любило, чтобы персоналу и заезжим клиентам постоянно напоминали об их грехах, лагерь стал координационным центром активистов. Это было странным прибежищем надежд в месте, отравленном горем. Зловещая паутина лишенных окон зданий составляла просторный лабораторный комплекс HLS, растянувшийся в бесплодной, безграничной, славящейся своим интенсивным животноводством сельской местности Кембриджшира. Активисты располагали не только палатками, но и тоннелями. Они не тянулись под ограду комплекса, они предназначались, чтобы в случае попытки насильственного выселения, предотвратить его.

Юристы Хантингдона отметили: «Явная подоплека нынешней ситуация — это голодовка, которую сейчас проводит Барри Хорн в Тюрьме Ее Величества в Бристоле. Голодовка мистера Хорна дошла до позднего этапа и может продолжать провоцировать серьезные инциденты проявления агрессии. Несмотря на то, что его голодовка направлена на правительство в поддержку изменений законодательства, касающегося опытов на животных, совершенно ясно по документам Кампании в поддержку Барри Хорна (BHSC), что его сторонники используют голодовку как кампанию агрессивных акций прямого действия против истца (HLS)». Да, всему причиной Барри Хорн, а также то, что истец истязает и убивает по 500 животных в день.

Акции в Британии и за ее пределами проводились ежедневно. В Ньючерче, графство Стаффордшир, в сентябре ФОЖ атаковал ферму, разводившую морских свинок, и спас 600 животных. Этот семейный бизнес поставлял в HLS и ему подобные места по 10.000 от общей цифры в 80.000 ежегодно используемых в экспериментах во всей стране морских свинок. Предприятие работало успешно и вовсю расширялось. Команде ФОЖ удалось пробраться в новое отделение, в котором еще не успели установить сигнализацию. За рейдом последовало обнародование видеозаписи и документов, свидетельствовавших об ужасных условиях, в которых были вынуждены жить морские свинки, сказывавшиеся на тревожных цифрах смертности новорожденных животных. Акция предшествовала сосредоточенной кампании, которая получилась хорошо спланированной и располагала сделанной налетчиками записью и собранными ими фактами. Это должно было вылиться в давление, подобных которому еще не было, и прославиться, как самая творческая тактика в битве против вивисекции в Великобритании.

Барри Хорн написал завещание, согласно которому в случае если он впадет в кому, никто не должен вмешиваться в его жизненный путь и поддерживать его жизнь искусственно. Он был совершенно серьезен на этот счет. Его физическое состояние ухудшалось быстрее, чем в период прошлой голодовки, но решимость оставалась неколебимой. На четвертый день голодовки тюремное начальство обрекло Барри на карательный режим, в рамках которого его изолировали от других заключенных и держали взаперти 23 часа в сутки. Не заставивший себя долго ждать пресс-релиз, выпущенный активистами BHSC, породил живейший интерес СМИ и заставил власти признать, что они совершили ошибку; в конце концов, неполучение пищи это уже достаточно суровое наказание для заключенного! Хорна вернули к нормальным условиям несколько дней спустя. Автоответчик и сайт BHSC обновлялись ежедневно. Регулярно выпускаемые бюллетени и пресс-релизы держали сторонников и СМИ в курсе событий и стремительно меняющейся ситуации.

После шести недель без пищи здоровье Барри, особенно его зрение, существенно ухудшилось. Пресса игнорировала всю эту историю, несомненно во многом из-за гибели принцессы Дианы в Париже в 31 августа 1997 года. Но разговоров среди правительственных чиновников, которых бомбардировали электронными и обычными письмами и изводили телефонными звонками, было предостаточно. Лорд Ульямс из Мостина, уполномоченный Министерства внутренних дел, позвонил в BHSC, чтобы обсудить положение Барри, и согласился провести переговоры с тремя его представителями. До этого лейбористы отказывались иметь дело с человеком, которого система правосудия приговорила за «уголовные преступления и насильственные действия, относящиеся к вопросам защиты животных», что было довольно глупо. В надлежащее время они признали, что «преступления», относящиеся к вопросам защиты животных носили политический, а не криминальный характер. Официальное признание того, что движение за освобождение животных представляет собой нечто большее, чем кучку сумасшедших, было шагом в верном направлении. Только прозорливый Барри Хорн знал, что голодовки приведут к этим неизбежным последствиям, и теперь считал, что добился цели.

Его догадки оправдались, и счастливый телом и душой, проведя без пищи 46 дней, он объявил о завершении второй голодовки — к облегчению его изнуренных сторонников, которые тревожно готовили себя к летальному исходу. Но его друзья и группа поддержки были не единственными людьми, сумевшими вздохнуть свободно: были явные признаки того, что индустрия и правительство тоже почувствовали облегчение, но по другим причинам. Некоторые голодающие умирали, не дожив до 46-го дня, но Хорн уже спустя несколько суток после начала восстановления вновь подтверждал свою верность идеалам, обещая, что начнет голодать вновь и доведет дело до печального конца, если политики не сдержат свое слово.

Многие признаки не предвещали ничего хорошего. Буквально в тот же день правительство выдало HLS генеральную лицензию на вивисекцию без каких-либо ограничений. Через несколько дней полицейские и судебные приставы решили выселить лагерь протеста с прилегающей к HLS территории, однако у них ушло несколько дней, чтобы справиться с различными человеческим фактором. Одна женщина, например, приковала себя к сейфу глубоко под землей. Спустя шесть недель после получения HLS лицензии Daily Express обнародовала новую серию губительных документов, похищенных в ходе освободительных кампаний. Это была крупнейшая утечка данных из британской лаборатории.

Документы свидетельствовали не только о том, что HLS участвовал в абсурдной трансплантации генетически модифицированных свиных сердец и почек пойманным в дикой природе бабуинам от имени Novartis¹⁹⁶ (эта операция известна как ксенотрансплантация), но и проводил низкопробные эксперименты, которые причиняли такие страдания, что опыты создавали впечатление нелегальных. Животных использовали в различных исследованиях по несколько раз, и в сотнях случаев ученый не записывал результаты — как правило, потому, что они были отрицательными. Одну обезьяну убили только из-за того, что ей по ошибке вживили замороженную свиную почку. Другую обезьяну, самку, пришлось убить, когда ей дали дозу сильного лекарства, в четыре раза превышавшую допустимую. Подобные опыты проводились в центре в период 1995-2000 по заказу компании Imutran, подразделения Novartis. Это были страшные исследования, включающие трансплантацию сердец и почек генетически модифицированных свиней сотням макак и пойманных на воле бабуинов. В ходе самых ужасных опытов вивисекторы вживляли сердца свиноматок в шеи обезьян. На опубликованном снимке была обезьяна, державшаяся за красный, распухший трансплантат, из которого сочилась желтая жидкость. Животное провело так большую часть своих последних дней.

Эксперименты порицали решительно все, кроме правительства, которое облапошило парламент, прикрывшись желанием подарить новую жизнь зависимым от пересадки органов пациентам. Величайшим достижением этой исследовательской программы стало то, что бабуин прожил 39 дней после пересадки сердца. Остальные продержались в среднем по 10 дней. Их страдания и провал программы были позднее подробно описаны учеными, которые согласились, что программа «зашла в тупик». Оказывается, ученые говорили это правительству открыто, но их комментарии не делались достоянием гласности, пока не всплыли документы.

Несколько недель спустя последовало еще одно разоблачение. Оно касалось другой лаборатории HLS, в Окколде, графство Саффолк, где сотрудники, работавшие с животными, регулярно напивались и употребляли наркотики; где процветали непростительная некомпетентность и пренебрежение правилами безопасности и где одной обезьяне сломали ногу в результате неумелого обращения. Невзирая на все чудесные слова правительства реальность для животных, содержавшихся в HLS и других подобных местах, являла собой грубое обвинение в адрес нашего общества. Коррумпированная система напрасно по-прежнему поддерживает эту индустрию, убеждая большинство людей в том, что мир вивисекции чист до скрипа и напрочь лишен жестокости. Джордж Бернард Шоу был несомненно прав, когда сказал: «Тот, кто не колеблется ставить на животных опыты, не поколеблется и лгать об этом».

В конце 1997 года Барри Хорна обвинили по нескольким пунктам в поджоге, связанном с действиями ARM на острое Уайт, которые обернулись £3 миллионами убытков за три года до этого. Барри отрицал эти обвинения. Он признался в попытке поджога и хранении предметов с целью причинения криминального ущерба в центре Бристоля. Судья Саймон Даруолл-Смит приговорил его к 18 годам тюрьмы. Обвинение по делу о поджогах на острове Уайт строилось на том, что устройства, использованные в тех случаях, были похожи на устройства, которые хранил Барри. Но между ними имелись и различия. Судя по всему, они просто делались по одной и той же инструкции, распространенной среди широкого круга активистов.

По итогам переговоров с представителями правительства Хорн дал им год на то, чтобы сделать убедительные публичные заявления и вообще сделать что-то — что угодно — ради животных в лабораториях. Это были простые требования для людей, которые клялись начать действовать еще в преддверии выборов. Выходит, ничего невозможного, неприемлемого и неразумного, так? Барри Хорн, как и все мы, терпеливо ждал, когда что-то изменится, но ничего не менялось. Переговорщики от правительства встретились с высшими чинами, которые сочли сроки слишком короткими и ударились в привычную, изношенную риторику о своей «преданности заботе о животных». Демагогия растягивала процесс и давала правительству дополнительное время.

Они говорили много, но обсуждали очень мало, а делали еще меньше. Они играли в опасную игру. Людей снова обжулили! Терпимость — это не то, что должно проповедовать общество, когда столькие страдают и умирают. По крайней мере, выматывающий политический процесс публично подогревал призывы к прямому действию и толкал многих на радикальный путь. Это историческая норма. Политики только и умеют что заводить в тупик. Они обыграли Хорна, как и всех нас, как всегда. Выхода не было.

Правительство исполнило очень красиво блеяло про запрет на тесты в косметической индустрии, которые в любом случае должны были быть отменены, но и эти обещания оказались враньем. Более того, в целом число используемых в экспериментах животных снова выросло, впервые за многие годы, на десятки тысяч.

Вслед за вынесением приговора Барри перевели в тюрьму Фулл-Саттон в Йорке. Медленно восстанавливая здоровье на тюремной диете, он был все также решительно настроен не позволить правительству уйти от ответа и думал только об этом. Проблема заключалась только в том, чтобы убедить ставшее циничным движение в том, что еще одна голодовка — это хорошая идея. СМИ, в свою очередь, проявляли еще меньший интерес до тех самых пор, пока для Барри уже не стало слишком поздно. Многие в движении и за его пределами считали, что это тщетный жест, который принесет немного; вместо того, чтобы оказать Хорну поддержку, его просили отсидеть свое и вернуться к активным действиям на воле. Но для Барри были вещи поважнее, чем выкручивать политикам руки. Он хотел заставить активистов шевелиться, растормошить тех, кто играл в протесты. Он хотел, чтобы движение восстало в ярости, если не по поводу вивисекции, то хотя бы по поводу его смерти. Он решил положить свою жизнь на то, чтобы вдохновить остальных. Меньше чем через год, 6 октября 1998 года он объявил о начале третьей голодовки и объяснил ее причины:

«Это решение было принято мной не в одиночку, а при поддержке движения за освобождение животных. Оно далось мне нелегко. Ему предшествовали месяцы размышлений относительно того, необходима ли еще одна голодовка. Я принял решение провести ее, она станет третьей в моей жизни. В течение этих месяцев ситуация — в том, что касалось желания правительства ограничить и сократить активность вивисекционной индустрии — ухудшилась. Так что решение было принято за меня событиями, повлиять на ход которых я не мог.

Это борьба не за нас самих, не за наши желания и потребности. Это борьба за каждое животное, которое страдало и умерло в вивисекционных лабораториях, за каждое животное, которое обречено страдать и умереть в лабораториях, если мы не покончим с этой индустрией зла! Души мучеников взывают к справедливости, души живых молят о свободе. Мы можем восстановить эту справедливость и дать эту свободу. У животных нет никого, кроме нас, и мы их не подведем. Поверьте, лучшее еще впереди».

Требованиями Хорна были:

1. немедленное и окончательное прекращение выдачи всех лицензий на проведение вивисекционных исследований;

2. немедленный и окончательный запрет на восстановление всех уже выданных лицензий на проведение вивисекционных исследований;

3. немедленный и полный запрет на все вивисекционные исследования, проводимые в немедицинских целях;

4. изъявление правительством подлинной и безусловной готовности принять и применить политику, которая положит конец опытам на животных, вне зависимости целей исследований, не позднее 6 января 2002 года включительно;

5. немедленное прекращение всех экспериментов на животных в военном центре Портон-Даун и изъявление подлинной готовности не давать разрешения на возобновления этих исследований;

6. Немедленный роспуск спонсируемой правительством Комиссии по исследованиям на животных.

Несмотря на то, что эти требования содержали в себе куда больше, чем обещало правительство, и намного больше, чем то, на что оно готово было пойти, они оставляли необычайно большой простор для переговоров. На самом деле, если бы лейбористы согласились запретить тест ЛД50 и поднять вопрос об остальных опытах, как они и обещали, это был бы огромный шаг навстречу, который подарил бы Хорну вполне заслуженное ощущение победы и не позволил ему умереть. Но правительство находилось под коммерческим давлением и должно было гарантировать, чтобы ничего не менялось. А Барри Хорн писал:

«День 5. Это были странные пять дней. В ходе первой голодовки начальные дни дались мне без каких-либо проблем. Примерно так же было и со второй голодовкой. Похоже, я расплачиваюсь за все своей третьей акцией протеста. Я не знаю, так ли это, но эти пять дней прошли тяжело. Я постоянно чувствую себя изнуренным, слабым. Меня подташнивает, кружится голова. Пострадала моя концентрация — я ни на чем не могу сосредоточиться. Ощущение в желудке такое, словно в нем большая опухоль, очень некомфортно.

День 6. Я чувствую себя чуть лучше. Надеюсь, это значит, что недавнее недомогание было вызвано первоначальной реакцией, и теперь будет не так тяжело. Как бы там ни было, у меня нет проблем, и мой моральный дух на подъеме. Так же как моя решимость довести этот протест до благополучного конца».

Он был в крыле «Д» тюрьмы Фулл-Саттон. Он обновил завещание, написанное в ходе второй голодовки. Когда у него пошел десятый день без пищи, ему сказали, что у него встреча в больничном корпусе. Его медленно проводили туда и оставили ожидать встречи. На самом деле его просто хотели переселить в больничный корпус, без вещей. Их доставляли пять дней, хотя их просто нужно было пронести по коридору. Не имея возможности рассказать кому бы то ни было о том, что произошло, Барри оказался в «камере для голодовок», единственной камере в больнице, где не было положенной мебели, туалета и раковины — только картонный стол и стул. Ему приходилось мочиться в пластиковую бутылку. В туалет и умыться он ходил только по утрам, когда его специально выпускали. Как человек, на собственной шкуре оценивший все прелести карательного режима в Фулл-Саттоне, я могу с уверенностью сказать, что это был именно карательный режим. И вновь только после усиленного давления извне на тюремные власти, они были вынуждены перевести его в нормальную камеру. Это сделало жизнь заключенного VC2141 чуть менее невыносимой.

«Сегодня день 19 (25 октября). Я пишу, будучи в больнице 9 дней. За это время мое состояние немного ухудшилось. Неделю назад я чувствовал себя по-настоящему хорошо, а теперь я все более и более усталый и вынужден двигаться все медленней. Мой вес убавился до менее 83 килограммов — я сбросил 9 с лишним кило, если считать с начала голодовки, и я становлюсь все более худым, мои щеки впадают. Резкие движения — это уже плохая идея, от них у меня головокружение. Кроме того, у меня очень быстро садится дыхание. Плюс, температура тела снижается, и я все больше мерзну.

День 26. Чем дальше, тем мне сквернее. Меня тошнит, мне холодно, у меня головокружения, я все время усталый. Мне нужно быть очень аккуратным и двигаться медленно, потому что иначе у меня кружится голова. По прошлому опыту я знаю, что это ощущение предвещает скорые потемнения в глазах, поэтому я осторожен. Но я не слишком обеспокоен тем, как чувствую себя сегодня, потому что бывают хорошие дни и плохие, особенно когда ты голодаешь. В общем и целом ощущения хорошие».

«Опыты на животных в косметической индустрии запрещены». The Guardian, 17 ноября

На всем протяжении голодовки Хорн говорил, что эта, третья, была самой тяжелой в психическом плане, «куда более тяжелой, чем предыдущие», и что он вынужден проходить через отголоски первых двух, зная, что он должен продолжать, чтобы добиться хоть чего-то от правительства.

«Заключенный голодающий при смерти». The Guardian 23 ноября

В день 43 он прошел обряд соборования в тюремной больнице Фулл-Саттона. Тюремная администрация уже открыто признавала, что его жизнь в опасности. Международные СМИ обратили внимание на историю Барри Хорна и начали контактировать с BHSC на предмет получения подробностей для создания материалов. Чтобы пошла медиа-волна, понадобилось семь недель и состояние здоровье, ухудшившееся ниже критической точки. Через три дня Барри отвезли в Центральную больницу Йорка — он страдал обезвоживания после недели постоянной и тяжелой рвоты. У больницы обосновался постоянный лагерь непрерывно дежурящих активистов и представителей прессы. История, наконец, удостоилась заслуженного внимания. Барри, между тем, потерял 25% веса тела; вероятность того, что он умрет, составляла 30%. Он уже продержался без пищи дольше, чем в первые две голодовки. Внезапный всплеск интереса к голодовке Барри Хорна обеспечил ему место в заголовках на передовицах.

«Полиция опасается акций возмездия в случае, если активист умрет». The Daily Telegraph, 26 ноября

Дело принимало политический оборот, и МВД вновь возжелало пообщаться с представителями BHSC, причем довольно торопливо. Они не на шутку разволновались, что он не остановится и получит ту самую реакцию общества, на которую рассчитывает. Пока комментаторы в СМИ придумывали для Барри эпитеты, люди в правительстве искали компромисса. Следующий раунд двухчасовых переговоров принес лишь заверения в готовности создать больше вакансий инспекторов лабораторий и реформировать симпатизирующую вивисекторам Комиссию по исследованиям на животных, а также выполнить смутные обещания относительно возможного создания независимого органа для расследования действий вивисекторов. В ходе дискуссии звучал лишь бессмысленный вздор, и многие согласились с тем, что с этими людьми бесполезно искать точки соприкосновения. Все, что они могли сказать, говорить было уже немного поздно.

«Животная страсть с самоубийством на уме». Sunday Times, 6 декабря

Хорн прожил без пищи еще восемь недель и был серьезно болен. Он знал, что его тело начало умирать. Боль стала постоянной. Ему в больницу для изучения принесли пленку с записью последних переговоров и несколько объемных документов, детализирующих предложения правительства. Не имя возможности повлиять на ситуацию, теряя остатки зрения, на 52-ой день он решил отсрочить кому и стабилизировать свое состояние небольшими порциями апельсинового сока и чая с сахаром, несмотря на то, что у него были большие проблемы с их усвояемостью. Два дня спустя Барри счел, что правительство непреклонно. Поскольку чиновники не желали сотрудничать в конструктивном ключе, голодовка продолжилась. Хорн пил только воду. Он ожидал компромисса. Он был готов на выполнение хотя бы одного из шести его требований. Одного требования, которое выглядело бы для многих, как начало конца всей вивисекции.

«Я хочу умереть. Это конец». The Observer, 6 декабря

Если бы правительство согласилось учредить Королевскую комиссию по вивисекции, как оно обещало, Хорн бы прекратил свою акцию. Не было ничего проще! Но чиновники вполне открыто и публично давали человеку умереть только ради того, чтобы ничего не менять. Пока они попусту теряли время, состояние Барри ухудшалось. Он уже должен был умереть. Правительству было наплевать на него. Чиновники ясно давали понять, что им нечего предложить Хорну ни сейчас, ни в будущем, кроме госпитализации в Палате общин для будущих переговоров! Ах да, и апелляции против его 18-летнего срока! Последнее выглядело как подкуп, причем не очень умный, если учесть, что Хорн уже подавал апелляции, и последняя была отвергнута несколько месяцев назад — тогда ему сказали, что у него нет права на апелляцию и порекомендовали спокойно отсидеть 18 лет.

«Активист за права животных на пороге комы». The Independent, 7 декабря

Как можно видеть по последнему абзацу в ответе Министерства внутренних дел по окончании второй голодовки, ни на какие уступки правительство идти не желало: «Министерство внутренних дел не позволит диктовать (содержание или сроки осуществления) программы работ посредством протестных акций движения за освобождения животных». И они четко придерживались этой линии поведения. А поскольку их программа работ — касающаяся использования животных в антинаучных опытах — всегда предполагала сугубо увеличение числа экспериментов и используемых в них животных, что еще оставалось и остается делать движению за освобождение животных для изменения положения дел?!

«Умирающий ни за что». The Mirror, 7 декабря

Все еще будучи заключенным Категории А, даже в больнице в его состоянии Хорн имел право на ежедневные посещения, но находился под постоянным наблюдением троих тюремных охранников и обходился государству в крупные суммы денег, пока орды представителей СМИ добивались от тюремного начальства встречи с ним. В общении с прессой Хорн проводил все время, за исключением тех моментов, когда он делал над собой усилие и подбирался к окну, чтобы помахать своим сторонникам и съемочной группе за пределами больницы. Тюремному начальству это не нравилось. Еще меньше ему понравилось, когда один посетитель сумел пронести мимо охраны пару камер и камкордер и заснял голодающего изможденным, но все таким же решительным на этой завершающей стадии протеста. Съемка облетела мир, добившись широкого резонанса, который незамедлительно послужил причиной запрета на посещения Хорна для этого конкретного визитера.

«Дерзкий голодающий на грани комы говорит, что хочет жить». The Guardian, 7 декабря

Акции протеста проводились повсюду: на Даунинг-стрит¹⁹⁷, у здания парламента, у дома премьер-министра в Дареме, у офиса Джека Стро и его дома в Оксфорде. Люди пикетировали здания Министерства внутренних дел, штаб-квартиры Лейбористской партии и ее региональные офисы. Демонстрации проводились у входа в британские консульства в США и многих других странах по всему миру. Люди стояли перед лабораториями и центрами разведения животных, оккупировали госучреждения. Полторы сотни человек промаршировали к лабораториям BIBRA на юго-западе Лондона и были встречены большими полицейскими силами. Двести человек устроили шумную акцию протеста у фермы Уиндмилл в Дорсете и перед центром разведения хорьков в Хэмпшире, которому они нанесли серьезный урон. В Финляндии с меховой фермы были освобождены 400 лис и 200 енотов. Пережил вторжение офис Общества защиты исследований в Лондоне. Бесчисленное количество более мелких акций по всему миру стали реакцией движения на голодовку Барри Хорна и проявлениями солидарности.

«Снявшие маски неумолимые фанатики используют нашу любовь к животным». The Daily Mail, 10 декабря

Сверхсекретная, беззубая Комиссия по исследованиям на животных встретилась с BHSC, чтобы обсудить ситуацию, и предприняла попытки стать хоть сколько-нибудь значительным органом. Она даже выпустила пресс-релиз на тему голодовки Хорна, первый за свою историю. Это был символический жест и признание в том, что организации нужно было измениться.

«Королевская комиссия по вивисекции необязательна, говорит советник правительства по опытам на животных». The Guardian, 10 декабря

В больничной палате Барри был телевизор, который давал ему возможность следить за развитием событий. На 60-й день состояние здоровья, прежде всего зрение, голодающего ухудшилось настолько, что ему пришлось попросить зачитывать для него корреспонденцию. Небольшой круг лучших друзей, так называемых «приближенных к экстремисту», навещал его ежедневно. Никто из них не хотел, чтобы Барри умер, так же как никто не осмеливался говорить ему правду о поведении правительства, которое попросту умыло руки, а это означало, что Барри ждала смерть. Он не хотел умирать, он хотел, чтобы правительство помогло животным.

«Пришло время противостоять террористам за права животных». The Times, 11 декабря

К концу 63-го дня Хорн был глух на одно ухо и слеп на один глаз. Его печень отказывала. На этом этапе голодания тело человека начинает поглощать собственные органы. Хорну было очень больно и дискомфортно, но он по-прежнему оставался сильным и уверенным. Его разум поражал своей ясностью, несмотря на то, что он медленно тонул в спутанном сознании, что случалось все чаще и чаще. Он анализировал каждое слово в газетах и новостях, расстраиваясь то из-за одного известия, то из-за другого. Он не думал о том, чтобы выжить, он всего лишь хотел добиться чего-то для животных. Как бы его ни называли, он никому не причинил зла, но всегда был последовательным и твердым. Его мало интересовало признание и понимание тех, кто брался его судить.

Если бы правительство предложило Хорну вариант поставить вопрос об эффективности вивисекции на рассмотрение независимой комиссии, он вполне согласился бы отсидеть все 18 лет, пока изучение проблемы шло бы полным ходом со всеми проволочками. Вивисекция представляет собой грязный, мошеннический бизнес, и любое его надлежащее, независимое изучение это докажет. Тот факт, что подобное разоблачение дорого обойдется правительству и фармацевтической индустрии, очевиден для многих из нас. Никакому правительству не нужно такое рассмотрение. И уж точно не нужно оно фармацевтической индустрии. Столькие люди утверждают, что вивисекция работает, а, значит, это так, и точка. Подобное разбирательство стоило бы многим людям кучи денег, это бесспорно. Но они могли бы хотя предложить нечто подобное, чтобы спасти человеку жизнь, пока у них был такой шанс.

«”Герой”-зоозащитник, которому нет дела до людей». The Daily Mail, 11 декабря

Но правительство не собиралось ничего делать, зато играло словами, которые Хорн понимал с трудом. Он в одиночку командовал всем этим парадом и держал ситуацию под контролем, что бы там ни утверждали СМИ, смастерившие концепцию, согласно которой «так называемые друзья» Барри использовали его. Но кто-то должен был сказать голодающему заключенному, что его смерть едва ли принесет реальную пользу, потому что правительство не выполнит ничего из того, что наобещало. Участь гонцов, приносящих дурные вести, ложилась на плечи его друзей, но как они могли сказать Барри, что он умирает зря? Здесь не было места эмоциям, но они зашкаливали, и никто наверняка не знал, что делать, когда требовалось твердое решение. Однако в критический момент случилось кое-что возмутительное.

В день 65, в BHSC по факсу пришли новые документы от различных членов парламента и из Министерства внутренних дел. Они содержали новые «предложения» правительства. К этому моменту Хорн уже был не в состоянии понять что-либо из написанного, поэтому переговоры прошли в больнице на следующий день в полдень. Отсрочка позволила ему и его друзьям разобраться в содержимом документов. Если бы правительство предложило хоть что-то, кроме бессвязной ерунды, Хорн бы согласился и закончил голодовку. Если бы его попытались по-прежнему водить за нос, он мог умереть в течение нескольких часов.

Однако в день 66, когда миллионы ждали новостей о критически больном Барри Хорне, пациента тайно вывезли из больницы и под покровом ночи и отправили обратно в тюрьму Фулл-Саттон. Это было похищение!

«Голодающий вернулся в тюрьму». The Independent, 11 декабря

Министерство внутренних дел установило полный контроль над жизнью Барри. Его ближайшие друзья даже не знали об этом. Его мучили галлюцинации, память работала очень плохо — настолько плохо, что он не всегда мог вспомнить, что проводил голодовку. Переезд нанес сильнейший удар по нему как физически, так и психически. Министерство внутренних дел не дало сколь-нибудь правдоподобных объяснений этого решения. Представитель лишь заявил, что поскольку заключенный отказывался от лечения, не было смысла держать его в больнице. Он не счел нужным растолковать, как с этим согласуется тот факт, что Хорн отказывался от лечения с самого начала голодовки, и это не помешало перевезти его в больницу из тюрьмы. Затевали ли власти что-то зловещее? Зачем рисковать, перевозя критически больного, умирающего человека в тюрьму? Больница не собиралась от него избавляться, а тюрьма ничем не могла ему помочь, в каком бы состоянии он ни находился. Даже если бы он передумал, все, что могла бы сделать администрация — это отправить его обратно в больницу, подвергнув опасности, сопряженной с очередным переездом. Два дня спустя случилось нечто странное.

«Голодающий “попил сока”». The Sunday Times, 13 декабря

В день 68, через два дня после переезда Барри был в ужасном состоянии, его сознание стало полностью спутанным. Он ввел всех в замешательство, когда, дойдя до точки невозврата, аннулировал свое завещание и объявил об окончании голодовки. Его незамедлительно перевезли обратно в больницу, где сразу же началась программа восстановления. СМИ всколыхнулись в почти единодушном порыве, порицая и травя человека, который, как они утверждали, морочил всем голову, притворяясь тем, кто заморит себя голодом; они добавляли, что его друзья преувеличивали тяжесть его состояния. Они выдумали из трех дня, в течение которых Барри пытался стабилизировать свое здоровье, потягивая крошечные порции чая с сахаром и сока, 68 суток пиршеств. Вне зависимости от того, о чем сообщали пресс-релизы, газеты не собирались редактировать свои сочинения. Еще в понедельник он был беспощадным террористом, готовым прикончить кого угодно и даже самого себя, а во вторник стал трусливым ловкачом, боящимся умереть за свои идеалы. Машина пропаганды была запущена на полную мощность.

Мы никогда точно не узнаем, что случилось с Барри Хорном, когда он покинул больницу и вернулся в тюрьму, но его близкие подозревают, что что-то действительно случилось, потому что он очень изменился и уже никогда так и не стал прежним. Едва ли это должно нас удивлять — хотя бы в свете того, на что он себя обрек — но что-то тут в самом деле было не так. Подозрения вызывало не только неприемлемое объяснение такой вопиющей глупости, как перемещение Барри из больницы в тюрьму, но и тот факт, что только принятие его требований о создании Королевской комиссии по вивисекции могло заставить его отступить. Каким бы больным он ни становился, он никогда не терял решимости. Нынешний же исход дела был идеальным как для правительства, так и для вивисекторов. Это был самый худший исход для всех, кто занял позиции на другой стороне баррикад. Барри не только никогда не поправил свое физическое и психическое здоровье, он прошел через мучительную агонию в течение раннего периода восстановления, после чего страдал постоянными болями до последнего дня своей жизни.

«Хорн заканчивает “фальшивую” голодовку». The Daily Telegraph, 14 декабря

Впоследствии Хорн объявлял многочисленные голодовки в тюрьме без какого-либо явного, связного мотива или стратегии и уже без внушительной поддержки снаружи, которая так ободряла его раньше. Дошло до того, что только сотрудники тюрьмы знали, ест он или нет. У посетителей было еще меньше шансов добраться до него, чем когда он был самим собой. Он сделал свой собственный выбор, но кто мог сказать ему со всей честностью, что существовал путь лучше?

Правительство неоднократно заявляло, что не готово уступать требованиям Барри Хорна, потому что все выглядело так, слово он выступает в роли шантажиста. Те, кто придерживался альтернативного мнения, утверждали, что политики обязаны пойти на уступки хотя бы потому, что они давали предвыборное обещание придушить вивисекцию.

«Притворный голодающий фанатик и пропагандистская машина переутомились и застыли». The Daily Mail, 15 декабря

Прошло много лет, их никто не шантажирует, и они так ничего и не сделали. Вообще, согласно статистике Министерства внутренних дел, идет обратный процесс: экспериментов становится только больше. Больше промывания мозгов, больше чиновников вроде Джона Прескотта¹⁹⁸, которые восхваляют прелести повреждения мозга маленьких мартышек на пути к нахождению лечения от болезней мозга у людей. Лидер партии не может с уверенностью утверждать, что вивисекция жизненно необходима для человечества — так же, как и эксперты, ни один из которых не взял на себя такую смелость. Однако глава парламента не готов высказаться публично и начать действовать. Это значит, что он лжет, а вивисекция так и остается легальным надувательством.

Отважный и самоотверженный протест Барри Хорна распахнул множество клеток и дал движению очень позитивный импульс, подтолкнув к активным, массовым действиям и наэлектрилизовав могучую битву, огни которой тлеют по сей день. По большому счету, все, чего добивался Барри Хорн, было обеспечение публике доступа к реальным фактам о вивисекции. Скольких еще из нас назовут экстремистами, скольким позволят умереть, прежде чем правда станет всеобщим достоянием?

Как прямое следствие политических процессов, начавшихся в ответ на голодовку и те события, которые ее сопровождали, защищающая вивисекцию Комиссия по исследованиям на животных продолжает механически утверждать все мыслимые проекты, но теперь вынуждена отчитываться перед Объединенной парламентской группой защиты животных. Она была составлена правительством «из более чем 100 членов парламента и пэров, интересующихся защитой животных, 40 ассоциированных членов из мира защиты животных и представителей различных точек зрения по вопросам, рассматриваемым в ходе дебатов». Звучит как предвестие хороших времен для лабораторных животных. По словам главы группы, члена парламента Йена Коузи¹⁹⁹, группа окажет «реальный и независимый эффект». Правда? Когда?