От заката до рассвета

Вскоре стало ясно, что мы с Денис люди одного склада ума, и мы отдалились от «паинек», которые менее активно боролись за права животных, чем за другие благородные идеи. Денис всегда была в досягаемости и мы часто устраивали по четыре-пять раздач листовок в неделю. Она очень любила саботировать охоту — то есть, то, во что я без особого успеха всячески старался вовлечь как можно больше людей — и вместе мы в равной мере получали травмы и удовольствие на охотничьих просторах и рядом с цирками, когда дрались с крупными мужчинами, вооруженными палками и ружьями.

Некоторые дни складывались удачно, некоторые не очень, но она была готова к любым приключениям и не стремилась избегать избиений. Она боялась их, но еще больше она боялась жить безопасной жизнью, что означало не делать ничего. Наши вылазки были плодотворными и куда более захватывающими, чем те вегетарианские вечера в Рочдейле, пусть они куда чаще приносили нам неприятности.

Позднее Денис переехала в Западный Йоркшир, а я двинулся в противоположном направлении — в Манчестер, но мы продолжали видеться, хоть и реже, чем раньше; например, на общих сборах для саботажа опасной охоты или на демонстрациях против кровавых видов спорта, где всегда был шанс, что какой-нибудь наш противник с ружьем, лопатой или на джипе утратит самообладание и попробует убить ее, меня или еще кого-нибудь. Встречи с единомышленниками в нашем деле часто приводят к неприятностям.

Было бы чудом, учитывая масштабы полицейской разведывательной деятельности на тот момент, если бы власти не считали, что я или Денис участвуем в акциях прямого действия. Тем не менее, истинные масштабы слежки в Йоркшире стали для всех сюрпризом, даже невзирая на то, что были куда более вероятные подозреваемые, чем эта маленькая группа.

В отличие от ситуации с Манчестером, где реакция полиции была скорее предупреждением, в данном случае показательная порка четырех близких друзей едва ли подходит для острастки. Полиция знала их всего лишь как саботажников охоты и частых протестующих. Возможно, подозрения вызвала их машина. Или выросшая активность ФОЖ в регионе. Вне зависимости от истинных причин полиция следила за многими известными ей веганами и лишь несколькие из них по-настоящему могли этого ожидать. Домовладелец пропустил полицейских в комнаты над квартирой, где ребята собирались. Офицеры оставили подслушивающее устройство под половыми досками.

Шел август 1991 года, когда агентам Особой службы, работавшим над операцией «Лиса», стало понятно, что подозреваемые затевают что-то крупное. Вообще, они были настолько хорошо проинформированы о следующем рейде ФОЖ, что обеспечили скотобойню для птиц в Холмфрите дуговыми лампами, собаками, замаскированными полисменами, огнестрельным оружием и даже вертолетом, припаркованным в поле и в любую минуту готовым взлететь.

Скотобойня представляла собой никуда не годное криминальное предприятие, известное как особенно неприятное место, где практикуется халяльный забой скота¹⁴⁸, а также регулярно нарушаются все моральные и многие государственные законы. Как это ни дико, но участники операции «Лиса» были сфокусированы на том, чтобы предотвратить любое вмешательство в дела скотобойни.

Теплой августовской ночью в 1.30 четыре человека проникли на территорию предприятия. Было темно и тихо, как на кладбище. Поскольку они планировали сжечь скотобойню, они хотели убедиться в том, что она пустует, но все равно были бдительны и старались держаться как можно ближе к зданиям. Когда они тихо открыли дверь амбара, их ослепил свет, лившийся отовсюду.

Свет был настолько ярким, а шум громким, что они оказались полностью дезориентированными. К ним бежали кричащие мужчины, лаяли собаки, а над головами кружил вертолет. Все было плохо. По-настоящему плохо. Прежде чем Денис поняла, что происходит, она уже лежала лицом в грязи. К ее голове кто-то приставил дуло ружья. «Лежи тихо и не вздумай брыкаться, а то башку отстрелю», — сказал ей человек в камуфляже. «Брыкаться? — вспоминала она в будущем. — Повсюду были толпы бегающих людей с пистолетами и дубинками, выкрикивавших команды или просто оравших. Все, что на что я была способна — это попытаться не обделаться. В определенный момент для нас стало облегчением узнать, что они имеют дело с полицией, а не с выродками, заправляющими этим местом, но вскоре мы выяснили ужасную правду о том, что с нами произошло». По крайней мере, и с этим были согласны все четверо, у них явно оставался шанс выжить. Ричард, вежливый, вдумчивый и никогда не лезущий в драку, не был способен мыслить рационально, потому что его швырнули на землю и быстро окружили рычащими полицейскими собаками. Гэвин получил дубинкой и упал. Дэрила сбили с ног собаки.

Избитых, контуженных и униженных, их арестовали за попытку поджога и развезли по разным полицейским участкам Западного Йоркшира, где держали следующие 36 часов и неоднократно допрашивали. Никто из них не отвечал на вопросы. Позднее их обвинили в незаконном проникновении со взломом с целью причинения криминального ущерба, незаконном проникновении с целью совершения кражи, приобретении оснащения для совершения взлома и хранении предметов, предназначенных для причинения криминального ущерба. Они оставались в заключении следующие семь дней.

На удивление у полиции возникли проблемы с этим делом. Задержанных в первую очередь интересовало то, каким образом власти оказались на месте несостоявшегося преступления в ту ночь, ведь активисты держали операцию в тайне. Не было сомнений в том, что их разговоры прослушивали. Главной заботой полицейских в результате стало держать арестованных под замком и а) признать, что они использовали подслушивающее устройство и рассказать обо всем, что оно позволило выяснить; б) обеспечить суд всеми доказательствами, что у них были, дабы продемонстрировать всю серьезность заговора, преследовавшего целью разрушить скотобойню до основания.

В итоге, несмотря на все усилия полиции при поисках зажигательных устройств в личных вещах, автомобилях и жилищах активистов, а также на прилегающей к скотобойне местности, офицеры ничем не могли доказать тот факт, что четверка собиралась совершить поджог. У них были только записи разговоров. Полиция, как правило, неохотно признает использование электронных методов слежки. Здесь приходилось учитывать еще и то, сколькие активисты оставались под наблюдением и прослушивались, тем более что подобное признание могло лишь навести шороху, оставив полицию решать головоломку и дав этим четверым покинуть зал суда через парадный вход.

Все четверо при аресте были одеты в темный камуфляж и перчатки. Каждый имел при себе фонарик, поверх обуви они надели носки, чтобы не оставлять следов. Полиция обыскала их дома и две машины и ничего преступного не нашла. В окрестностях скотобойни удалось обнаружить только болторезы, лом, ручное сверло, автоматический кернер¹⁴⁹, несколько ножниц по металлу, мокрый кусок ткани и нож для резки гипсокартонных листов. У одного из активистов был факел с красным светофильтром, но зажигательные устройства отсутствовали.

Полиция изъяла в домах активистов все бумаги, имевшие отношение к правам животных, обозначив их как «Литература ФОЖ», хотя это было далеко от истины. Они забрали ароматические палочки из буфета, пустые пластиковые бутылки из мусорного ведра, канистру бензина из гаража, клейкую ленту из ящика с инструментами и средство для борьбы с сорняками из сарая. Они конфисковали письма от друзей (один или двое из которых писали из тюрьмы), в которых упоминалась та или иная демонстрация или арест или что-то в этом роде. На первый взгляд, все четверо попались с поличным, но если проанализировать факты, чего-то для их обвинения все равно не хватало.

Отчаявшись доказать факт сговора с целью совершения поджога на предварительных слушаниях, полицейские сказала присяжным, что найденный в мешке активистов лоскут был пропитан горючим веществом. Они лгали. Это была вода, а мокрый лоскут предназначался для смягчения звука ломающихся замков. Поскольку концепция плохо организованной атаки поджигателей опять рассыпалась, полиция выступила с логичным объяснением: в заговоре участвовал «человек-невидимка». Офицеры принялись утверждать, что был и пятый заговорщик: тот, кто при составлении планов не говорил, но все внимательно слушал; тот, кто за недели слежки ни разу не поучаствовал в полицейских фотосессиях, потому что все время был на работе; тот, кто нес зажигательные устройства и сумел сбежать так, что никто не заметил. Полицейские были настолько безрассудны в своем стремлении посадить обвиняемых, что не побрезговали выставить себя на посмешище.

По результатам следующего слушания — ко всеобщему изумлению — подсудимых выпустили под залог, причем с условиями обязательных ограничений, в числе которых было пребывание за пределами родного города Хаддерсфилда и запрет на общение друг с другом. Подслушивающее устройство, надо заметить, оставалось там, куда его заложили, еще три недели после ареста активистов. Полиция надеялась, что «жучок» поможет им сложить мозаику. Наблюдение офицеры тоже решили не снимать на случай если удастся сделать фотографии людей, связанных с подсудимыми. Их настроение улучшилось, когда по этому адресу появился я. Мне нужно было встретиться с нашим общим другом, чтобы обсудить посещения ребят в тюрьме и другие важные вопросы. Мы были очень осторожны и, как показало последующее обнародование записи, не зря, потому что стражи правопорядка слышали каждое наше слово.

Год спустя Особая служба кичилась тем, что серия полицейских операций против ФОЖ позволила возбудить несколько уголовных дел и вынести обвинение 30 подозреваемым, приговоры для которых будут назиданием для других. Обстановка накалилась до такой степени, что для Денис Бут, Ричарда Андерсона, Дэрила Каванафа и Гэвина Робинсона, обвиняемых в сговоре с целью совершения поджога, слушания в Королевском суде Лидса стали очень рискованным делом.

Слушания начались с того, что прокурор Роджер Скотт представил присяжным свою версию истории, вызывая наименее значительных свидетелей, после чего чуть не поверг весь зал в спячку, часами проигрывая записи разговоров, которые являлись основным доказательством против активистов. Качество записи варьировалось от очень четкого до едва различимого.

Потом выступал эксперт по взрывчатке из Министерства обороны и Исследовательской лаборатории МВД. Он намеревался доказать, что обрывавшиеся разговоры на пленке означали, что люди изготавливали зажигательные устройства. Он попытался выражаться конкретнее и заявил, что убежден: они изготавливали устройства, позаимствованные из руководства ФОЖ — неэлектрические зажигательные устройства. В связи с этим каждому члену жюри вручили по копии этой брошюры, невзирая на тот факт, что ни у кого из подсудимых подобных публикаций полиция не нашла. Сторона обвинения, судя по всему, считала этого свидетеля союзником, несмотря на то, что, будучи «экспертом», он признался, что не смог заставить устройство, описываемое в брошюре ФОЖ, воспламениться.

В судебных процессах нередко случаются необычные и неожиданные повороты. В данном случае поворотным моментом стало появление мистера Мохаммеда Рафика, владельца скотобойни, от которой четверо активистов планировали избавить мир. По неизвестной причине в конце октября он уехал в Пакистан, прекрасно зная, что должен выступать на стороне обвинения в суде. Когда выяснилось, что Рафик недоступен, прокурор предположил, что можно продолжить и без него, но защита считала иначе.

Адвокат подсудимых выбрал мистера Рафика главным свидетелем. По его требованию владельца скотобойни вернули из Пакистана. Впервые он выступил в суде 18 ноября. Прокурор выслушивал его показания через переводчика на протяжении получаса. Далее защита подвергла его перекрестному допросу на протяжении двух дней кряду. В ходе допроса адвокат сконцентрировался на предыдущих нарушениях закона мистером Рафиком. В какой-то момент судья Сэвилл прервал его, спросив: «Какое дело мы сейчас рассматриваем? Зачем вмешивать все эти вопросы в данный процесс?»

Адвокат Уолкер Смит ответил: «Это является прямыми свидетельствами в защиту обвиняемых». На этом этапе защита раскрыла карты. В Параграфе 3 Закона об отправлении правосудия по уголовным делам от 1967 года говорится: «Любое лицо имеет право применить силу в разумных пределах для предотвращения преступления». А в разумных ли пределах активисты собирались применить силу или нет, это уже предстояло решить присяжным, а не судье. Адвокат дотошно допрашивал Рафика об условиях на его скотобойне и ее истории, особенно в том, что касалось имевших место обвинений в адрес владельца и совершенных им преступлений. Полицейских взбудоражило осознание того, что одна из линий защиты строилась на оправдании «криминально-террористического» заговора с точки зрения закона.

В общей сложности Мохаммеда Рафика и его сына Шафика подвергали перекрестным допросам три дня. Для прокуратуры они были плохими свидетелями — часто отвечали вопросом на вопрос, называли адвокатов лжецами и в целом были уклончивы. По причинам, известным только стороне обвинения, прокурора все это не волновало. Похоже, он был уверен, что подсудимые получат свое, невзирая ни на какие обстоятельства.

Защита рвала Рафика на клочки, зачитывая суду бесконечные письма от санитарных врачей, офицеров RSPCA, вырезки из прессы с обвинениями в адрес Рафика и так далее. В общем и целом скотобойня была представлена как преисподняя и для кур, и для рабочих. Больше всего поразил тот факт, что у Рафика не было лицензии на забой птицы, а это уже означало, что скотобойня работала нелегально. В подобных случаях действует исключение, если домашняя птица содержалась в одном месте 21 день прежде чем быть убитой. На предприятии Рафика 2000 кур обычно убивали в течение трех дней после доставки.

В ходе перекрестного допроса были обнародованы цитаты из отчета санитарных врачей, проверявших скотобойню: «...кур держали в ящиках вне зданий всю ночь... не посещает ветеринарный врач... соседи вышли в сад и почувствовали себя плохо... в сарае нет воды в поилках для кур... мертвые и разлагающиеся куры вместе с живыми... образование плесени и водорослей... сотрудникам платят по £40 в неделю за ночные смены... отсутствуют туалеты и умывальники» и так далее.

Сторона обвинения все поняла и начала вызывать свидетелей из полиции. Но адвокаты только и ждали, что возможности обсудить с ними изъяны скотобойни в ходе перекрестного допроса, уцепиться за бреши в показаниях и проколы офицеров в ходе операции. Больше всего присутствующих в зале суда шокировало то, как сержант полиции воспроизвел слово в слово заявление инспектора скотобойни. Все эти полицейские лгали под присягой; некоторые только этим и занимались, и их история про существование других, избежавших ареста подозреваемых на месте неудавшегося преступления с течением времени выглядела все более бредовой. Другим поразительным аспектом полицейской секретности по части техники, используемой в ходе слежки, стал отказ офицеров назвать тип транспортного средства, который они использовали, ведя наблюдение; они также пытались скрыть тот факт, что некоторые полицейские в засаде у скотобойни были одеты в камуфляж и, вероятно, прятались в листве деревьев.

Почти любое дело может развиваться в суде очень коварно. То, что поначалу кажется малозначимым, при умном ведении перекрестного допроса очень часто превращается в основной предмет спора. Именно так и вышло в этом случае. По мере продолжения слушаний прокурорские инсинуации, касавшиеся ФОЖ, постепенно ослабевали. Их затмили разбирательства адвокатов в плохих условиях на скотобойне. Всплыли даже вопросы, которые детективы задавали подозреваемым в полицейском участке. Это привело к тому, что сведения стороны обвинения перевернули картину, которую они пытались нарисовать, вверх тормашками. Демонстрация присяжным кровавых фотографий, сделанных санитарными врачами и даже судмедэкспертом в помещениях скотобойни, вела к тому, что жюри постоянно получало свидетельства в защиту подсудимых.

За два дня до начала процесса Times Saturday Review опубликовала статью про «права животных» или, если конкретней, статью, в которой ни слова не говорилось о правах животных, зато в ней хватало мнений людей относительно моральной стороны убийства вивисекторов. Заголовок гласил: «Загнанных ученых пристреливают¹⁵⁰». Утверждение звучало странно, учитывая, что за всю историю не был пристрелен ни один вивисектор... Публикация статьи не просто так совпала с выходом Ронни Ли из тюрьмы. Заканчивалась она маленьким абзацем про Хаддерсфилсдское дело, в котором рассказывалось об общенациональном заговоре ФОЖ, над раскрытием которого трудилась полиция, проведя ряд арестов ключевых фигур.

Когда суд набирал присяжных для процесса, людей спрашивали, читали ли они этот номер газеты. Если человек говорил, что читал, его не включали в жюри, чтобы он не был предвзятым по отношению к обвиняемым. И вот когда прокурор почувствовал, что теряет почву под ногами, он принес газету на слушания и цинично раскрыл ее на странице с этим материалом, чтобы присяжные смогли его хорошенько рассмотреть.

Далее последовал еще один крутой поворот в процессе. Подсудимые решили не давать показания. Адвокаты были уверены, что прокурор уповает на перекрестный допрос, чтобы в очередной раз сделать акцент на вине активистов. Поэтому решение не давать показания держалось в большом секрете. Избегнув каверзных вопросов о том, что же произошло той ночью, защита поставила перед стороной обвинения непростую задачу доказать наличие заговора и объяснить отсутствие несуществующих зажигательных устройств. Сами адвокаты занялись тем, что допросили сотрудников муниципального совета о скотобойне, вновь сделав акцент на ее непотребности и переложив вину с плеч активистов на плечи совета, который позволял скотобойне незаконно функционировать.

Защита также вызвала ветеринарного эксперта, который в красках описал ужасающие условия, выявленные при проверке помещений. Следующим на очереди был высокопоставленный бюрократ, который, несмотря на все свои попытки свалить ответственность на низшие чины, не смог объяснить, что он сделал для прекращения работы нелегальной скотобойни. Вывод, который напрашивался по итогам допроса, заключался в том, что если совет не мог или не хотел ничего делать с Рафиком, то кто бы смог?

Адвокатам также удалось сформулировать для присяжных блестящие личные характеристики каждого подсудимого. Сторона обвинения потратила четыре недели, пытаясь доказать, что эти четверо сговорились причинить ущерб скотобойне Рафика, спалив ее до основания. Защите хватило одного дня, чтобы убить всю тактику прокурора вопросом «ну и что?». К концу процесса все стороны придерживались собственной версии: прокурор — своей, адвокаты — своей, судья — своей. Сторона обвинения очень мало повлияла на развитие этого дела с начала слушаний. Она продолжала напирать на то, что на пленке ясно слышно, как совершается преступный сговор.

Мистер Скотт настаивал, что преступления Рафика не представляли собой вооруженные ограбления, убийства и или серьезные кражи со взломом, поэтому поджог нельзя было рассматривать как разумный способ его остановить. Прокурор продолжил, сказав, что воспрепятствовать работе скотобойни можно было множеством способов, например, написать в совет, провести демонстрацию и так далее. Он не стал защищать скотобойню, понимая, что условия там и впрямь неприемлемые. Вместо этого он заявил, что Рафик здесь ни при чем, и попытался дискредитировать подсудимых. С этой целью мистер Скотт использовал публикацию под названием «Освобождениеживотных» (The Animaliberation), обнаруженную в доме у одного из подсудимых. Она, как выразился прокурор, характеризовала то, как мыслят обвиняемые, и сделал вывод: «Они не уравновешенные». Затем он перешел к разбору обрывков их записанных разговоров, отдельно упоминая меры безопасности активистов и указывая на то, что у них был лидер. По мнению мистер Скотта, «они проводили военную операцию». К несчастью для стороны обвинения, прокурор был слишком фальшивым и чересчур уверенным в том, что «это дело говорит само за себя».

Последнее слово защиты было длинным и страстным. Оно началось с утверждения адвоката мистера Смита: «Мистер Рафик — лжец и угнетатель животных. Что отец, что сын». Адвокат заявил, что уничтожить их скотобойню было бы одинаково высоконравственно и законно. Чтобы проиллюстрировать моральную сторону дела он процитировал пресловутый текст «Освобождениеживотных»: «Чтобы зло продолжало процветать, хорошим мужчинам и женщинам достаточно ничего не делать». В качестве оправдания перед законом мог служить тот факт, что ни в одном законе не говорится, что «при любых обстоятельствах запрещается изготавливать зажигательные устройства или причинять зданиям ущерб посредством огня».

Обвиняя в произошедшем местный совет, Смит сказал, что «никто бы больше не смог это остановить. Это исключительный случай, затронувший действия людей в отношении определенных зданий. А то, что они применяли меры предосторожности — это соображения здравого смысла».

Следующий адвокат защиты, Питер Холл, указал на все бреши стороны обвинения в этом деле, указав на то, что россказни про «неизвестного скрывшегося активиста» — это чистой воды игра воображения, призванная скрыть тот факт, что полиции так и не удалось обнаружить зажигательные устройства, и что предположения полиции относительно разговоров про поджог основаны на домыслах и фантазиях.

Следом выступал адвокат Терри Маньярд. Он сказал: «Жестокое обращение с живыми существами — это не мелкий проступок. Неужели Мохаммеду Рафику все сойдет с рук? Каждый, у кого есть домашние питомцы, знает, какую антипатию может вызывать плохое обращение с ними и как они могут страдать. Неудивительно, что те, кому не все равно, желают остановить подобное». Дальше Маньярд еще раз поведал обо всех преступлениях, совершенных Рафиком.

Майкл Хаус, последний адвокат, подвел черту, заявив, что «Рафик участвовал в продолжительном преступном сговоре, и если бы кто-то поднес спичку к его скотобойне, преступлениям Рафика был бы положен конец». Потом Хаус задал присяжным риторический вопрос: что лучше — один пожар или девять лет тошнотворных условий на скотобойне? «Совершенно очевидно, что ничто, кроме как физическая сила, не могло это остановить», — заключил он.

В Королевском суде процедура такова, что судья тоже говорит свое последнее слово, и то, что он говорит, часто очень серьезно влияет на исход дела; не только потому, что он представляет власть, но и потому, что его слова — это последнее, что отпечатывается в сознании присяжных, которые к этому моменту уже окосели от скуки. В каком-то смысле для судьи это звездный час. Он добивается гробовой тишины и не без удовольствия рассказывает всем, кто прав, кто виноват. На политических процессах вроде этого речь судьи — это перспектива кошмара, особенно если он против подсудимых, как это обычно и бывает. Обвинения нередко снимаются после апелляции, если судья в последнем слове высказывается пристрастно, но они умеют аккуратно доносить до окружающих свои мысли.

Хаддерсфилдская четверка не ожидала никаких поблажек от судьи Сэвилла и не получила их. Он вспомнил все сведения и доказательства, сконцентрировавшись на том, что считал важным, особенно на аудиозаписях. Чтобы помочь присяжным принять решение, он приготовил для них четыре вопроса: 1. Уверены ли мы, что имел место преступный сговор? 2. Уверены ли мы в том, что каждый из подсудимых участвовал в преступном сговоре? 3. Убеждены ли мы в том, что целью совершения противоправных действий было предотвратить преступление? 4. Уверены ли мы в том, что сила в данных обстоятельствах была применена неразумно? Подводя итог, Сэвилл тщательно подбирал слова, чтобы избежать повода для апелляции: «Не было ли угрозы соседним зданиям, угрозы пожарным?» Позднее Сэвилла вынудили отказаться от этих слов, но то, что попало в сознание присяжных, уже нельзя было оттуда извлечь.

Присяжные вернулись спустя два часа пятнадцать минут. Они хотели прослушать различные места пленки и получить четкое определение слова «заговор». Затем они снова удалились. Принимая во внимание то, что единогласного мнения не было, можно было предположить, что по крайней мере некоторые заступались за подсудимых. В полдник судья сказал присяжным, что они проведут ночь в отеле и вернутся с вердиктом большинства (десять человек одного мнения) утром.

Но утром все еще не было никаких признаков согласия, как и надежды на то, что присяжные смогут принять решение. Всех вызвали в суд, уже в тысячный раз, чтобы послушать, какие вопросы накопились у жюри. Они хотели, чтобы им дали энциклопедию, но судья попросил назвать им слова, определение которых требовались присяжным. Это были слова «разумный», «неразумный» и «террорист».

Слово «террорист» вселяет страх в сердца большинства людей. Тот факт, кто-то из присяжных считал четверых людей на скамье подсудимых террористами, демонстрирует все коварство погони СМИ за сенсациями, окружающее порчу имущества угнетателей животных. Для стороны обвинения выстраивание связи между ФОЖ и терроризмом было ключевым фактором процесса. В этой связи защите с самого начала было понятно, что ассоциации, пусть и поверхностные, могут быть очень опасны. И, действительно, тысячи листовок (от проспектов Группы поддержки ФОЖ до литературы RSPCA и саботажников охоты, используемые активистами при организации информационных столов), конфискованных у подсудимых дома, были использованы прокурором, чтобы внушить присяжным нерушимую ассоциацию с терроризмом. Защита была уверена, что чем дальше она уведет процесс от подобных ассоциаций, тем больше шансы на успех.

Следуя букве закона, судья Сэвилл велел присяжным игнорировать слово «терроризм», так как оно не имело отношения к этому процессу. Несомненно это отпечаталось в мозгу у членов жюри. Тем временем подсудимые, их семьи и друзья волновались, что присяжные могут не вынести вердикт, и потребуется пересмотр судебного дела. Пройти через все это снова! Прокурор, явно догадываясь о такой возможности, предложил адвокатам сделку: если жюри не вынесет вердикт, и дело отправят на повторное рассмотрение, прокуратура снимет обвинение в попытке поджога и подсудимым останется признать себя виновными только в причинении криминального ущерба. Это было соблазнительное предложение, потому что история знала мало примеров, когда подобные обвинения заканчивались лишением свободы.

К концу второго дня размышлений и после бесконечного ожидания людей в фойе здания суда, жюри было вызвано вновь. Присяжных спросили, есть ли хоть какой-то шанс, что они вынесут вердикт большинства. Они покачали головами, старшина сказал «нет», Сэвилл поблагодарил их и распустил. Для подсудимых это было самым травматичным опытом за все это время.

Им предстояло решить, принимать ли предложение прокурора. Они многим рисковали, если бы были признаны виновными при пересмотре дела, и не слишком хотели проходить через этот ад снова, поэтому сделка была заключена, и дело отложили для вынесения приговора. Комендантский час был незамедлительно отменен. Пришел конец пятнадцати месяцам домашнего ареста.

Три недели спустя все четверо были приговорены к 120 часам общественных работ. Судья сказал им, что если бы их обвиняли в сговоре с целью совершения поджога, он бы посадил их надолго. Полиция, бессильная что-либо изменить или просто из мести подала заявку на окончательную конфискацию машин подсудимых, которые они и так продержали пятнадцать месяцев. Как ни удивительно, но в этом им отказали, так что автомобили тоже оказались на свободе.

Итак, четверо вышли из здания суда свободными, пережив процесс, который всем казался решенным делом. Лишь очень немногие наблюдатели могли предположить, что Хаддерсфилдской четверке все сойдет с рук. Они и сами приготовились провести долгое время за решеткой. Их случай стал лишним напоминанием о том, что защита все же существует и что не нужно отчаиваться раньше времени.

Ну так и что же? Что такого доказало это дело, чтобы пересказывать его историю в мельчайших деталях? Что в нем было особенного? Возможно, немного. Да, защита предельно конкретизировала обсуждение закулисной жизни скотобойни Рафика, но она действовала стандартно для подобного случая, фокусируя внимание на жестокости и неблагонадежности угнетателя животных и настаивая на том, что именно он был преступником, а не люди, желавшие причинить ущерб его скотобойне.

Необычными были юридические факты, касавшиеся преступления Рафика. Его действия трактовались британским законодательством как нелегальные, и судья был вынужден позволить адвокату объяснить это присяжным. На большинстве процессов преступления угнетателей животных не являются нарушениями закона, поэтому Параграф 3, на который сослался адвокат в этом случае, неприменим. Это правовой вопрос; преступления Рафика ничем не хуже тех, что совершают владельцы огромных мясокомбинатов, которые штампуют «готовых для печи птиц», «свежие яйца с фермы», «куриные кусочки в сухариках» и тому подобное.

Не меньшее удивление вызвала позиция обвинителей. Они плевали на мистера Рафика и его сына (своих свидетелей) с высокой колокольни. Они ни разу не помогли им в ходе допросов и открыто над ними смеялись. Как сказал один из адвокатов, «я не думаю, что прокуратура или полицейские расстроились бы, если бы скотобойня вспыхнула — из расистских соображений и любых других». Какой-то детектив подтвердил эти предположения, бросив кому-то из своих коллег у зала сада: «Боже, сколько дерьма приходится слушать. Говорю тебе, любой чурка может врать, если Англия попросит». Им никогда не было дела до Рафика и его собственности; им просто хотелось прижать к ногтю подсудимых, и это одна из причин, по которым процесс стал политическим. Государство проиграло в схватке, что стоило ему полмиллиона фунтов, и в этом прослеживаются приятные перемены.

Примечательней всего то, что по меньшей мере пять человек в жюри сочли идею спалить скотобойню ко всем чертям справедливой. Это были пять обычных людей, что говорит нам о многом. И, несмотря на бесчеловечную атмосферу в зале суда и внушительные манипуляции правилами, законами и сведениями, целых 12 человек не смогли заставить себя признать виновными четырех ребят, которые ни разу за все это время даже не пробовали отрицать тот факт, что они планировали сжечь скотобойню.

Засада в Stonegate

Животные — мои друзья, а я не ем своих друзей. Худший грех против наших собратьев не в том, чтобы ненавидеть их, а в том, чтобы быть к ним равнодушными. Это проявление бесчеловечности. Разум, подобный моему, не способен получать питательные вещества от трупа коровы.

Джордж Бернард Шоу

Я никогда не держал в секрете тот факт, что я одобряю криминальные действия против жестокой эксплуатации животных, даже если мне приходилось говорить об этом публично. Я не слишком уважаю заветную собственность людей, которые угнетают других людей, животных или окружающую среду. Никогда не уважал, не уважаю и не буду уважать. Я радуюсь каждой акции в защиту слабых и униженных.

Именно поэтому мои передвижения фиксировали команды наблюдения в Оксфорде, Нортхэмптоне, Манчестере, Кенте, Западном Йоркшире и много еще где. За мной следили полицейские, и я знал об этом. Они установили наблюдение за моим домом, прослушивали мой телефон и не спускали глаз с моей машины и друзей. Последних постоянно арестовывали. У меня богатый опыт по части любопытных событий, связанных с полицейской слежкой, которые не закончились моим задержанием. Какие-то я считал совпадениями или случайностями, какие-то бросали меня в дрожь.

Вместо того действовать аккуратно, мне следовало просто перестать делать то, что я делал. Но защита животных никогда не была для меня хобби, чем-то, что я мог отложить на время, чтобы вернуться к этому в более подходящий момент. Освобождение животных жизненно важно, и те, кому не все равно, отдают себя полностью, действуют здесь и сейчас. Для меня нынешнее положение животных — это незаживающая рана. Меня преследует чувство вины за то, что я не делаю больше. У меня всегда было и остается мнение, что те из нас, кто сражаются, молодые и здоровые, должны приложить все свои усилия для того, чтобы улучшить мир насколько это возможно. Когда я применял тактики ФОЖ, я чувствовал себя лучше, чем когда-либо, я ощущал, что действую максимально продуктивно. Прогулки по улицам с раздачей листовок помогают мне убивать свободное время и лучше узнавать города, но это не спасает животных, которых фермеры отправляют на смерть повсюду или которые страдают в лабораториях. Я не могу не обращать внимания на ужасные мучения угнетаемого царства животных, даже если бы и хотел.

Шел октябрь 1991 года. Я приехал в Кент, чтобы помочь Вивиан Смит в работе над новым номером журнала Arkangel. Она не справлялась одна, и я предложил помощь, чтобы мы доделали то, что оставалось, за несколько дней. Это была одна из самых важных, но при этом очень утомительных работ, и она очень обременяла Вив. Я же получил интересные знания и заодно держался подальше от неприятностей какое-то время. Вив уже жила в этих краях какое-то время и успела познакомиться с полицией благодаря своим связям с ФОЖ, Группой поддержки ФОЖ и Ронни Ли. Интеллигентная, эффектная и респектабельная, она могла бы быть юристом или кем-то в этом роде, но посвятила себя борьбе с угнетением животных и даже не думала о том, чтобы останавливаться. Работая полноценным редактором Arkangel, она не упускала случая поучаствовать в той или иной акции прямого действия. Это помогало снять напряжение, которое неминуемо накапливалось после сидения часами за печатной машинкой или просмотра бесконечных заголовков международных новостей в поисках информации на тему прав животных. Ей постоянно требовалось выбираться из-за стола и делать что-то своими руками.

Позже выяснилось, что полицейские видели, как я пришел на железнодорожную станцию Пикадилли в Манчестере и взял билет в Фолкстон в графстве Кент. У команды детективов не было более важных дел, чем прокатиться туда вместе со мной. Забавно. Я даже не знал, что нахожусь под столь плотным наблюдением и не слишком осторожничал, потому что не особо планировал совершить что-то незаконное (хоть и не исключал того, что это могло произойти спонтанно, как порой случалось...).

Оказалось, что Вивиан тоже была под наблюдением после серии поджогов в районе Кента, в ходе которых серьезно пострадали автомобильные депо перевозчиков мяса и сети поставщиков яиц. Были свидетельства, что в акциях участвовала женщина с местным акцентом. Когда на сцену вышел я, всем начало казаться, что два и два вот-вот сложатся в четыре. Мы договаривались обо всем по телефону, поэтому работа детективов сводилась к минимуму. Вивиан сказала, что мы сможем поселиться в доме ее подруги в Хайте, пока та в отъезде. Подруга жила в чистом коттедже, выходившем на Ла-Манш. Детективы поселились на чердаке дома через дорогу, откуда следили за каждым нашим движением. Операция «Иглу» шла полным ходом, камеры и подслушивающие устройства заняли свои места. Теперь решающее значение имел фактор терпения, которого у нас никогда не было. Как только мы устремили наши взгляды на потенциальные мишени, скука детективов рассеялась столь же мгновенно, сколь и наша.

Однажды ночью мы отдыхали от журнала, катаясь на машине и оглядывая окрестности. Мы решили посмотреть, что собой представляет ферма, где ради яиц держат 150.000 кур. Она принадлежала Stonegate Farmers и находилась в Стеллинг-Миннис неподалеку от Кентербери. Ферма представляла собой несколько промышленных складов со стропилами и птицами в клетках. Это было не что иное, как концлагерь. Мы видели грузовики с логотипом компании по всей стране, к тому же у Stonegate была репутация крупнокалиберного поставщика, поэтому мы подумали, что нужно взглянуть одним глазком на это предприятие. Мы припарковались на достаточном расстоянии, взяли камеру и пешком дошли до этого пустынного места. Внешне здания нельзя было отличить от стандартных складов в промзоне. В них могло находиться что угодно — от хлопка до автозапчастей.

Внутри же отличие от обычных складов была очевидна. Такие места несомненно должны получать статус самых худших жизненных пространств на свете. Мы стали свидетелями ужасных условий содержания животных, но они, как правило, хорошими и не бывают. Отходы под клетками никто не убирал, и они устилали пол от одной стены до другой. Необычным было лишь то, что в отходах не лежали мертвые или умирающие птицы. Возможно, их убрали за день-другой до нашего прихода, выгребли вместе с отходами и разбросали по полям или запихнули обратно в клетки. Чувство отчаяния 50.000 психически и физически травмированных кур, втиснутых в клетки, было почти осязаемо. В воздухе висел стойкий запах аммиака.

Забирать кур из подобных мест при любой возможности стало для активистов устоявшейся традицией; нам мой взгляд, это логично, рационально и гуманно. Большинство вменяемых людей при виде условий, в которых содержатся эти птицы, испытывают крайне неприятные ощущения. Птицы не должны жить в клетках! Евросоюз согласился, что нынешняя батарейная система содержания жестока и намерен запретить ее с 2012 года, хотя заменена она будет на нечто равнозначно жестокое, разве что у кур будет больше места в клетках. Они продолжат гнить в отходах под стеллажами после 2012 года и, конечно, многих ждет эта участь в самих клетках. Увеличение жизненного пространства повлияет на прибыли предприятий, так называемые свежие яйца с фермы вырастут в цене, но бесконечные ряды клеток никуда не денутся.

Сделать фотографии и забрать лишь несколько птиц было бы ничтожно мало, учитывая, сколько их находилось вокруг нас. Это было бы каплей в море, но нам требовалось сосредоточиться на журнале. Помочь этим курам мы не могли, но заметили десять холодильных фургонов, припаркованных вдали от зданий, в которых содержались птицы. В тот момент поджог не был нашим приоритетом, в отличие от журнала. Шалости мы решили отложить на потом.

Идея не давала нам покоя весь остаток вечера. Причиной служил не только омерзительный смрад птичьей тюрьмы, который впитала наша одежда, но и воспоминание о птицах, которых мы оставили. Между тем, новые, крылатые постояльцы коттеджа наслаждались началом новой жизни и моментально привыкли к ней. Они всегда быстро привыкают, храни их бог. Они спешат забыть, через что им пришлось пройти, хоть и не всегда могут. Хрупкие, но закаленные и довольно свирепые, если почуют кровь. Я уже не говорю про их тягу к собачьим фекалиям, гниющей плоти и дракам. Они едят все и сражаются за пищу, как гладиаторы.

Ферма отвлекла нас от журнала. Мы начали обсуждать тот факт, что нам не составит никакого труда вернуться в Stonegate однажды ночью — рано или поздно, — оставить кое-какие зажигательные устройства под колесами машин и вернуться домой, прежде чем компьютер успеет уйти в спящий режим. А уж если один из нас поедет и купит все необходимое для операции, в то время как другой продолжит заниматься бумажной работой, то мы вообще не потеряем время и даже сумеем закончить раньше, чем планировали! Я знаю, что во всем этом не было ни грамма логики, но убедить себя можно в чем угодно. Нас побуждала близость к страданиям, которую мы испытали в тех зданиях фермы. Мы должны были что-то сделать, тем более что задача казалось пустяковой.

Ангелы-хранители покинули нас обоих. Все потенциальные мишени в Кенте были под наблюдением. Детективы не хотели упустить шанс поймать нас на месте преступления. Наши действия только разжигали аппетиты полиции. Попасть под подозрение и слежку не было чем-то новым ни для Вив, ни для меня, если только это не вело к аресту, но в данном случае вело. Мы вернулись в Stonegate через пару дней с багажом в виде множества зажигательных устройств и злого умысла. Когда мы припарковались на проселочной дороге неподалеку от фермы, было 21.30. Мы прошли по полю, спрятали рюкзак и проникли на территорию, чтобы к своему удивлению увидеть машины на стоянке, большой грузовик для перевозки домашней птицы с включенными фарами и рабочих, носящих птиц из клеток на бойню. Мы уже ничего не могли для них сделать. Для поджога фургонов момент тоже был не самый лучший.

Однако, не знаю почему, мы остались сидеть в кустах еще час и молча смотрели на происходящее. Вместо того чтобы свернуть операцию, мы сидели и смотрели, как группа людей таскает шокированных птиц по двенадцать каждый человек, по шесть кур в руке. Они появлялись в дверном проеме и швыряли птиц в грузовик так, словно эти животные сделали что-то очень плохое. Это было очень грубо. Они не питали никакого сочувствия к этим птицам, когда те корчились от боли и стресса, напротив, они злились на них и обращались с ними еще хуже. Они смеялись над курами и кричали на них. Они явно были собой довольны. Перед нами предстала вполне будничная сцена, но я никогда лично при подобном не присутствовал. Это было настолько ужасно, насколько только могло быть. Мы заняли хорошую позицию для съемки, но не взяли с собой камеру. Мы надеялись, что, может быть, они скоро закончат и оставят это место нам, но такие рабочие обычно трудятся ночь напролет.

Час ожидания исчерпал запасы терпения. Мы шепотом обсудили, кто что будет делать, и решили начинать. Эти люди не знали, что мы здесь, а грузовики были припаркованы на приличном расстоянии. Наши действия напоминали миссию камикадзе, но у нас была возможность поджечь целый автопарк, прежде чем рабочие узнают о происходящем. Вместо того чтобы использовать свечные фитили, я собирался зажечь смоченную горючим губку, которая была прикреплена к бутылке с бензином, и бросить бутылку в фургон. Преимущество бензиновой бомбы перед зажигательным устройством заключалось в том, что результат был тем же, но прервать возгорание было куда сложнее. Я никогда не испытывал особых симпатий по отношению к бензиновым бомбам, но в тот момент они показались мне хорошей идеей. Вив должна была присматривать за рабочими, пока я размещаю зажигательные устройства под каждым грузовиком в качестве подготовительного этапа. Затем мне надлежало разбить окно ближайшего фургона, бросить бутылку с зажженной губкой внутрь, добежать до места, где была Вив, и скрыться вместе с ней. К моменту, когда они смогли бы понять, что творится нечто неладное, было бы уже слишком поздно: им оставалось бы стоять и смотреть. Мы же вернулись бы домой и засели за бумажную работу. Какой прекрасный план!

Мне удалось дойти до стадии размещения устройств. Я как раз собирался поджечь каждое из них, когда заметил движение возле погрузочной площадки одного из складов. Сначала это выглядело как голова, словно кто-то смотрел на меня. Я скрылся из виду и аккуратно посмотрел снова. То, что я увидел, напоминало две головы, но нас разделяло нешуточное расстояние и множество теней, поэтому я не был уверен. Когда я посмотрел в следующий раз, никаких голов в темноте я не обнаружил. Я не мог продолжать, не убедив себя в том, что меня преследуют видения, поэтому я пересек парковку, запрыгнул на погрузочную площадку и посмотрел в дверной проем. Я молился, чтобы выяснилось, что меня терзают галлюцинации ; чтобы внутри никого не оказалось. Но в здании прямо за дверью сидели две фигуры. Черт подери! Пришло время сворачиваться. Я развернулся и побежал по согласованному с Вив маршруту отступления, на ходу сообщая ей по рации, чтобы она тоже уходила, оставив еще десять зажигательных устройств для полицейской коллекции. Мы встретились на тропинке, ведшей к машине, и я сказал Вив, что рабочие или охрана меня заметили.

Мы оба были немного раздражены и хотели поскорее уехать. Нам было приятно быстро покидать место преступления, находясь в безопасности или, вернее, счастливом неведении и уверенности, что каждый из нас «завтра снова в бой пойдет». Мы и не подозревали, что столкнулись с полицейской засадой и здорово импровизировали, выбравшись из нее. Этой ночи суждено было стать катастрофой для нас обоих, но мы полагали, что никто не знает ни о том, кто мы такие, ни о нашей причастности к этому делу. Мы считали, что нам просто нужно поостыть.

Но стоило нам завести машину и двинуться, как у нас за спиной зажглись фары автомобиля. Мы подумали, что это не имеет к нам отношения, потому что ферма тоже оставалась позади, и решили, что это один из рабочих закончил свои дела и собирается в паб. Слабая надежда растаяла, когда перед нами загорелись габариты второй машины, заблокировавшей нам выезд. Мы уже не сомневались, что здесь что-то не так. Пассажир с переднего сидения выпрыгнул из машины и побежал к нам. За рулем была Вив, и ей удалось проскользнуть, заехав на бордюр. Мы мчались прочь, а машина, только что стоявшая перед нами, теперь давала задний ход, человек бежал следом. До нас все еще не дошло, что перед нами были отнюдь не охранники фермы. Но думать об этом было некода. Пределом мечтаний мы считали уход от погони. Разумеется, они видели номер нашей машины, но об этом можно было подумать потом. Пока нам просто требовалось оторваться от них.

Налево на перекрестке, прямо по дороге и мимо ворот фермы. Внезапно не одна, не две, а целых пять или шесть машин преследовали нас. Мы были по уши в беде и едва ли могли рассчитывать на спасение пешком. Если я находил в этой идее хоть что-то интересное, то Вив была настроена куда менее оптимистично. Она считала себя не самой прыткой бегуньей. Мы не знали, куда нам податься и как избавиться от хвоста. Ничего умного в голову не приходило. Для начала требовалось убраться с заложенной еще римлянами дороги, которая была прямой, как стрела, на протяженности многих километров.

Одна из преследовавших нас машин сумела обогнать нас через восемь километров на скорости 145 километров в час, но прежде чем водитель смог сманеврировать, чтобы прижать нас к обочине, Вив обошла его, и мы снова оказались впереди. В следующий раз нам повезло меньше. На такой скорости мало что можно сделать, если у тебя фургон Astra, больше предназначенный для перевозки товаров, чем для гонок. Вторая машина вынудила нас сбавить скорость. Иначе избежать столкновения не удалось бы. Мы оказались зажаты между машинами посреди ночи у черта на рогах. Великолепно. Прежде чем мы остановились, я выпрыгнул и побежал. Вив последовала за мной, но, убегая, я слышал, как она закричала, когда один из преследователей схватил ее и повалил на землю.

Я взбежал на насыпь и перепрыгнул через изгородь на пашню так, словно от этого зависела моя жизнь. Я наслаждался свободой и не хотел с ней расставаться. Происходящее не вписывалось в мои планы. Никто не собирался нас убивать, но провести годы в тюрьмы — это то, чего следует всячески избегать. Чтобы окончательно испортить мне настроение, сзади начали бить лучи фонарей, рыскавших по полю в поисках меня, как в каком-то фильме про побег заключенных из лагеря военнопленных эпохи Второй мировой. Каким-то образом мне удавалось от них увертываться. Спринт поубавил моих сил, но помог оторваться. Не настолько, подумал я, чтобы улизнуть от собак, которых они могли спустить, но достаточно, чтобы у меня было время поразмыслить.

Так быстро и тихо, как я только мог, я направился в город через поля и живые изгороди. В какой-то момент мне нужно было пересечь магистраль, дождавшись, когда дорога будет чиста. Я видел, как проехали несколько полицейских машин, в том числе та, в которой на заднем сиденье была Вив. Мне было больно за нее, я очень ей сочувствовал. Все должно было сложиться иначе. А как же птицы у нас дома? Вив тоже думала о них. Здорово было, что мне удалось выбраться, и мне, конечно, очень повезло, но когда я сел и взвесил все произошедшее, я понял, что у меня не слишком много поводов для радости. Я понимал, что куры на ферме, ради которых все это было сделано, проживут ненамного дольше и едва ли станут счастливее от этого, потому что их жизнь — это агония. Люди не перестанут вышвыривать их из клеток в фургон, чтобы отвезти на скотобойню в первый же год их жизни. Кур продолжат терроризировать, им по-прежнему будут ломать ноги. Меня охватила печаль. Хотя в сравнении с тем, что было уготовано птицам и Вив, моя ночь сложилась неплохо. Мне всего лишь предстояло идти по сельской местности пешком.

Физически и психологически мне было приятно возвращаться домой, хотя я точно не знал, где находился, так как бывал в этих краях всего раз и на машине. А вокруг лежала тьма. Кромешная тьма. Следующие два часа я миновал живые изгороди, линии электропередач и дорожные знаки, направляясь в коттедж в Хайте. Я не имел с собой денег и мне неоткуда было позвонить по одному из двух номеров людям, которые мне помогли бы. Зато я знал, что у меня есть безопасное жилище, где можно все обмозговать. Так я думал.

Я был рад тому, что возвращаюсь, и не слишком тщательно смотрел по сторонам. Я думал, что достаточно бдителен, но шел прямо в засаду. Свет в коттедже был включен. Я точно помнил, что мы выключили его, когда уходили. Видимо, Сандра вернулась раньше времени. Или, может, мы не выключили свет? Едва ли там мог быть кто-то еще, если только не грабители. 1:0, я проиграл. Я открыл дверь и вошел. В доме меня ждал полисмен. Не то что бы явный полисмен в форме; он скорее походил на грабителя. Он удивился не меньше, чем я. «Кто вы?», — спросил он, прекрасная зная, кто я. «Мартин», — безнадежно ляпнул я, воняя бензином и ничем не напоминая Мартина. Дверь за мной закрылась. Пришло время мило побеседовать. «Кто вы такой?», — спросил я, понимая, что в ответе на этот вопрос нет нужды, но чувствуя, что именно это я должен спросить, осознавая при этом, что о чем бы я сейчас ни осведомился, я все равно прозвучу фальшиво. «Я — детектив, сержант бла-бла-бла-бла. Я думаю, что вы — Кит Манн, поэтому я должен арестовать вас по подозрению в бла-бла-бла-бла». Я расслышал только «детектив, сержант» и «арестовать», все остальное пролетело мимо ушей. Я понимал, что мне пора перестать говорить. Это было тухлое окончание тухлой ночи.

Следующая остановка — полицейский участок города Фолкстона. Самый цивилизованный участок в моей жизни. Следующие пять дней мы медленно привыкали к тюремной еде, продолжительному чтению и игнорированию вопросов обо всех возможных правонарушениях. В участке заправляли Барри и Тафф и, пожалуй, они были самыми приятными полицейскими, каких я когда-либо встречал. Они были вежливыми и честными, ничего не скрывали. В итоге они так и остались единственными офицерами в моей жизни, которым я отправил рождественские открытки из тюрьмы. Детективы, тем временем, объезжали с рейдами различные адреса, как-либо связанные со мной и Вив в Кенте и на северо-западе, собирая все, что могли счесть полезным для себя или нас, включая почти законченный номер журнала Arkangel. Он так никогда и не вышел в печать.

Сначала нам обоим инкриминировали сговор с целью причинения ущерба при помощи огня, но впоследствии включили в обвинение совершение серии похожих, но куда более вредоносных атак по всему Кенту. Под залог нас не выпустили.

Одним из адресов, по которым полиция прокатилась с рейдами, была ферма на холме в южном Ланкашире, принадлежавшая Джерри и Мэрилин Фейхи. Я познакомился с этой парой несколько лет назад, саботируя убийства зайцев на Холкомбской охоте. Полиция перекрыла пешеходную дорожку, ведшую к полям, чтобы не пустить нас туда и позволить охотникам резвиться без помех, но Мэрилин это не понравилось.

Фейхи были сельскими жителями, отличавшимися от своих соседей в вопросе отношения к охоте. И если соседи привыкли молчать, когда вставал вопрос о кровавых развлечениях, то Мэрилин открыто высказывала, до чего ненавидит охоту, а поскольку ей принадлежала земли, располагавшаяся посреди охотничьих угодий, она могла кое-что сделать. Мы уже привыкли, что полицейские преграждают нам путь, и вместо того чтобы тратить время на дебаты, попросту искали другие пути доступа, но Мэрилин была великолепна: «Не разговаривайте так со мной, офицер! Вам должно быть чертовски стыдно. Толпа недоумков разбрасывает расчлененные тела диких зверей по всей округе, пока вы обращаетесь с этими неравнодушными людьми, как с отбросами, не позволяя им остановить этот кошмар!» Когда на твоей стороне такая страсть и ярость, это придает сил.

Впервые в жизни мы не нападали на ферму, а защищали ее! Для нас было сплошным удовольствием видеть, насколько разнервничались полицейские и охотники, поняв, в каких условиях пройдет охота. Благодаря ферме нам был обеспечен беспрепятственный проход к угодьям, мы могли безнаказанно дуть в горны и кричать сколько угодно. Ни полиция, ни охотники не имели права пересечь территорию фермы. «Только попробуйте зайти хоть на сантиметр моей земли», — очень грозно предупредила их Мэрилин. В тот день она официально стала саботажником охоты и завела много новых друзей. Так зародилось плодотворное сотрудничество, призванное спасти множество животных и саботажников.

Теперь, годы спустя, полицейские нашли три рюкзака в сене в амбарах Мэрилин плюс кое-какие инструменты и несколько других предметов, которые показались им подозрительными. Они решили привлечь хозяйку фермы. Ее арестовали и позднее обвинили в хранении предметов с целью причинения криминального ущерба. Ей также инкриминировали исполнение обязанностей выдуманной должности главного снабженца Манчестерского заговора ФОЖ. Для Мэрилин это была резкая перемена в жизни домохозяйки-вегетарианки, которая никогда не участвовала ни в чем противозаконном. Как всегда дерзкая и неутомимо злая, по выходе из заключения она прорычала: «Пусть ублюдки попробуют что-то доказать!».

И они пытались. Как и за любым человеком, небезразличным к страданиям животных, за Мэрилин месяцами велось наблюдение, офицеры шныряли вокруг ее фермы, прятались в полях и собирали информацию о связях владелицы с ФОЖ. Правда же заключалась в том, что те вещи не принадлежали ей — она просто взяла их на временное хранение.

Судьи в землях беззакония

Наши жизни подходят к концу в тот день, когда мы перестаем говорить о важных вещах.

Мартин Лютер Кинг

По совпадению в ночь, когда нас арестовали в Кенте, ядро ФОЖ в Северной Ирландии было задержано согласно Закону о предупреждении терроризма. Шестерых активистов доставили в известный Центр дознания Каслрея в Белфасте, где допросили о различных атаках в регионе. Спустя четыре дня заключения всех четверых обвинили во множестве преступлений, от причинения криминального ущерба до поджога и изготовления взрывчатых веществ.

После слушаний в Верховном суде пятеро из шестерых были выпущены под залог при условии не контактировать друг с другом, не ездить в сельскую местность, не брать автомобиль ни у кого, кроме членов их семей или коллег по работе, проживать по нынешнему адресу и раз в неделю отмечаться в полицейском участке.

Предполагаемый лидер группы Дэвид Нельсон уже отбывал условный срок на момент задержания, поэтому не мог рассчитывать на выход под залог. В то время законы Северной Ирландии отличались от законов Англии, и право хранить молчание арестованному не предоставлялось.

Согласно тогдашнему законодательству, как и нынешнему законодательству Великобритании, подозреваемый имел право молчать, но это подразумевало признание вины; и все, о чем человек забывал упомянуть в ходе допроса и что всплывало позже, тоже расценивалось как доказательство его виновности, а вовсе не как гражданское право.

ФОЖ всегда советовал задержанным хранить молчание на допросах, потому что большую часть сведений полиция, по статистике, получает именно от арестованных, но в то время координированной деятельности в Северной Ирландии еще не было, поэтому этот аспект не освещался в достаточной мере. Полиции удалось обдурить нескольких задержанных. Офицеры использовали сведения, полученные при прослушивании, чтобы убедить их в предательстве друзей. Активисты подумали, что подельники их сдали, и во всем признались, что только усложнило жизнь им всем.

Читая все это, можно подумать, что скакать по полям и фермам поздней ночью в вязаной маске — это не слишком рассудительно, но это помогает представителям промышленного скотоводства, сообществам любителей кровавых видов спорта и другим угнетателям животных ощущать гнев Фронта, целью которого всегда был экономический саботаж.

Несколько месяцев спустя после первых полицейских рейдов полиция внесла в список участников преступного сговора еще два имени. Так началось дело Белфастской Восьмерки, пятое дело ФОЖ в 1991 году. И это был далеко не конец.

Манчестерский заговор

Я симпатизирую защите прав животных, так же как защите прав человека. Это путь всего человеческого существования.

Авраам Линкольн

Успехи Особой службы и возрастающие объемы разведки по-прежнему не слишком влияли на масштабы акций ФОЖ, разве что меняли их географию. В Манчестере полиция провела серию рейдов, ничем не вызванных и не принесших никаких полезных сведений, однако еще четверо местных активистов, замеченных за посещением дома номер 201, были задержаны и содержались под стражей. Райан Хопкин и Джон Морган были арестованы по месту жительства 10 декабря 1991 года. В доме Мартина, как сказали полицейские присяжным, им «удалось найти» какие-то карты, рогатку, шарики, благовония и несколько пакетов замороженной еды. Ничто из этого не было нелегальным и не могло быть связано с каким-то конкретным преступлением, но... вдруг.

В доме Райан офицеры не нашли ничего, что позволило бы делать громкие заявления. Эти двое ни в чем особенно не участвовали, но операция «Пика» вовсю продолжалась и, все, кто угодил в список жертв, должен был предстать перед законом, если он уже этого не сделал или не был в ссылке, будучи выпущенным под залог. Ко всеобщему удивлению (удивилась даже полиция, хоть и приятно) Мартина и Райан не выпустили под залог, и они провели следующие десять недель в заключении, прежде чем судья согласился, что против них нет никаких доказательств, а также что все эти разговоры про террористические заговоры и анархистские перевороты держатся на соплях. И только тогда этих двоих выпустили под залог.

Если бы вы побывали в зале суда, вас можно было бы простить за уверенность в том, что полиция обезвредила международную террористическую группу («самую успешную из банд городских партизан», по словам Томаса Квирка из Times Review) и что за подсудимыми числятся такие злодеяния, как поджоги, преступные сговоры, фанатизм, угрожающее поведение, организованная преступность и уничтожение общества, в котором мы живем. И это притом, что следствие не располагало никакими доказательствами! Однако полиция утверждала, что сведения имеются, и что они докажут вину подсудимых в ходе процесса. Присяжным зачастую достаточно услышать уверенность в голосе полицейских, чтобы принять решение о чьей-то виновности.

Не было никакой нужды манипулировать делом против Макса Уотсона и Клэр Хаш, арестованных в доме 201 за нарушения правил освобождения под залог. Он должен был находиться в Ньюкасле, она — в Оксфорде. Они прибыли в Манчестер на слушание дела в суде, но после него задержались на несколько дней, чтобы провести время вместе. Она ждала от него ребенка, на другой шанс повидаться им рассчитывать не приходилось. Она совершила ошибку, позвонив домой и сказав, что задержится на пару дней. Полицейские прослушивали телефон и возмутились. Они убеждали присяжных отправить молодую пару в тюрьму на Рождество за их неучтивый проступок. Так присяжные и поступили. Это был подлый поступок, который вызвал негодование друзей и коллег Макса и Клэр.

Я в то время был вполне удовлетворен, смотря на небо в клеточку в тюрьме Кентербери. Но в марте 1992 года меня прямо в тюрьме арестовали представители манчестерской бригады по борьбе с ФОЖ и отвезли на север страны для допросов, чтобы выяснить, в каких еще злодеяниях я мог принимать участие. Они проделали нешуточный путь, чтобы арестовать меня и были расстроены, когда я отказался покидать камеру по их требованию. Я имел на это право. Я отказался идти в приемную для оформления ареста, поэтому им пришлось провести ночь в Кенте, прежде чем им благополучно выдали ордер на мой арест на следующее утром. Здесь я уже был бессилен. Но даже маленькие победы делают жизнь в тюрьме чуть приятнее.

В Манчестере полиция готовилась к крупному процессу. Десять человек обвинялись в преступном сговоре, и документальных сведений у стороны обвинения хватало: они умещались в десяти больших архивных папках. Доказательства представляли собой показания четырехсот свидетелей и свыше 25.000 улик. С течением времени заявления и детали все чаще преувеличивались, и нам все время показывали новые версии этих бумаг при каждом слушании в суде. Выглядело это так, словно прокуратура не знала, что делает. Мы почти ожидали чего-то сочного, лаконичного и конкретного, однако по большей части нам представили бессмысленную болтовню за исключением пары обрывков разговоров, которые действительно можно было считать вескими доказательствами. Но даже они не тянули на что-то по-настоящему серьезное.

Для полиции всегда было довольно простым и распространенным занятием арестовать человека за битье окон, например, а потом, используя полученные данные, повесить на него многие другие преступления. Но здесь нас ждало нечто малоизученное — подлинное, жгучее желание создать серьезный прецедент и навязать подсудимым опасную игру. Меня обвиняли в:

1. подстрекательстве к преследованию целей ФОЖ путем уничтожения чужой собственности при помощи огня в период 1988-1991 гг.;

2. причинении криминального ущерба в тот же период;

3. причинении ущерба на сумму £6000 трем грузовикам, принадлежавшим скотобойне Ф. Страйвенса в Олдеме (это было связано с рукописным заявлением о взятии на себя ответственности, которое я отправил в местную газету; криминалисты связали это письмо со мной, оно было самым проклятущим свидетельством против меня во всей этой истории);

4. преступном сговоре с Райан Хопкин и Джоном Марнеллом и совместном уничтожении чужого имущества в Йоркшире, Чешире и Дербишире (владелец птицефермы с батарейной системой содержания услышал, как подозрительные типы хозяйничают в одном из его сараев и задержал Райан Хопкин на месте; остальным удалось разбежаться, но меня и Джона Марнелла арестовали чуть позже в пабе неподалеку; в прошлый раз нам удалось спасти кур, но в данном случае получилось только повредить сигнализацию и замок);

5. преступном сговоре с Хопкин, Хелсби, Хьюзом, Марнелом, Уотсоном, Раш и Морганом с целью нападения на объекты в Большом Манчестере, Мерсисайде и Ланкашире;

6. преступном сговоре с Мэрилин Фейхи с целью причинения криминального ущерба (ее плюс к этому обвинили в хранении трех парусиновых мешков, кусачек, молотка, двух болторезов, а также двух пакетов ароматических палочек и двух театральных звуковых ракет, предназначенных для симуляции взрывов и входящих в состав некоторых зажигательных устройств, чтобы вызывать воспламенение).

Терри Хелсби и Элисон Маккюан обвинили в порче собственности, принадлежащей зоопарку Райберского замка в Дербишире. Их видели чистящими взятый напрокат фургон на следующее утро после рейда, плюс у полиции были показания менеджера компании-прокатчика, который заявил, что видел большой рюкзак с инструментами в багажнике машины, когда Хелсби и Маккюан ее возвращали. Экспертиза криминалистов подтвердила, что кусачки, обнаруженные в ходе обыска в доме номер 201, были идентичны тем, которыми перерезалась проволока ограды зоопарка.

Джону Марнеллу, Максу Уотсону и Клэр Раш вменяли в вину преступный сговор с целью порчи имущества в Большом Манчестере после их ареста за битье магазинных окон.

Терри Хелсби и Джона Хьюза судили за преступный сговор с целью причинения вреда чужой собственности в Мерсисайде в ночь их ареста. Джона Хьюза дополнительно обвиняли в преступном сговоре с двумя неизвестными с целью повреждения магазина Эндрюса посредством угнанного автомобиля.

Джону Моргану инкриминировали хранение ароматических палочек, нескольких полиэтиленовых пакетов, рогатки, а также шариков и шарикоподшипников с целью причинения ущерба. Дело против Моргана было возбуждено из-за того, что кое-кто в ФОЖ использовал ароматические палочки и рогатки, а также потому, что он был связан с другими активистами за права животных.

Здесь было о чем подумать и что преодолеть, но беспокоиться не стоило. Обвинители бесконечно обещали новые доказательства, нечто нерушимое, что точно позволило бы упечь нас в тюрьму на долгие годы, но доказательства все не появлялись. Суммарный вес всех перечисленных правонарушений был довольно невелик. Концепция глобального заговора и обвинения в подстрекательстве предназначались для того, чтобы создать впечатление чего-то куда более важного и заслуживающего суровых наказаний, чем можно ожидать за несколько выкраденных из зоопарка животных или за битье окон. Сведя же все проступки в одно дело, Королевская прокурорская служба нанесла активистам коварный удар.

Полиция составила всеобъемлющую таблицу посещений дома номер 201, наглядно демонстрируя присяжным, когда каждый из них заходил или звонил, сколько пребывал в здании и кто кого сопровождал при этих визитах на протяжении восьми месяцев наблюдения за домом. Это представляло собой впечатляющее зрелище — огромный проект, который явно потребовал невероятного труда, не говоря уже об объемах исписанной бумаги. Сама по себе таблица не доказывала ничего, но, по утверждению обвинителей, вкупе с записями разговоров, сделанными в самой квартире, они образовывали безупречную основу для судебного дела. «По утверждению обвинителей» — в том-то и была загвоздка!

И вновь полиция очень не хотела признавать использование электронного оборудования при слежке, но без него им не удалось бы доказать существование Большого манчестерского заговора, и месяцы слежки оказались бы потраченными впустую. По причинам, больше понятным им самим, детективы уничтожили записи, которые сделали за эти месяцы прослушивания квартиры в доме 201 из-за — по словам детективов — их плохого качества. Вместо этого они решили использовать рукописные стенограммы разговоров, которые они (опять же, по их собственным словам) подслушали. Эти конспекты, заявляли обвинители, служили более точными доказательствами, нежели низкокачественные аудиозаписи, и именно ими прокуратура собиралась оперировать в ходе процесса. Мы считали, что это немного дико. Информация, полученная, с помощью «жучков», бесспорно могла быть ценной, но полагаться на слух — не слишком хорошая идея, если планируешь отдать кого-то под суд. Однако обвинители невозмутимо готовились к победе.

Непросто поверить в тот факт, что дефект подслушивающих устройств представлял собой реальную проблему, учитывая, что у полиции было много месяцев на то, чтобы заменить эти устройства на более качественные. Куда вероятнее, на пленках не было ничего в подтверждение обвинений. Возможно, проблема заключалась в том, что мы проведали про слежку еще на раннем этапе операции, которую осуществляли люди из здания напротив, а также узнали от соседа, что полиция наводила о нас справки. Когда стенограммы были обнародованы, многое указывало на то, что мы осведомлены о полицейской слежке. Вот почему некоторые посетители и жильцы дома номер 201 так любили открыто дразнить полицейских вербально и периодически лупить по стенам.

На всей протяженности стенограмм в тексте имелись полицейские пометки: «Громкость музыки увеличена, ничего не слышно». Да, в тех стенах зрел заговор, но направлен он был по большей части на то, чтобы личные разговоры оставались личными. Две или три записи предполагали наличие подозрительных разговоров, но мы специально бросали лишь дразнящие куски фраз и слова: «сжечь», «саботировать», «ты любишь делать зажигательные бомбы» и так далее. Типично, что последнее предложение было вычленено из тысяч других, да и не факт, что оно вообще было произнесено. Мы знаем лишь, что оно значилось в записях полиции. Говорил это кто-нибудь или не говорил? Мы никогда не узнаем. Далее, в рамках другой беседы, Харрис, согласно записям детективов, сказал: «У тебя есть?» Ему ответил неизвестный мужчина: «Да». Харрис: «Зажигательные бомбы?» Мужчина: «Да». Больше ничего не слышно. Однажды поздним вечером в квартире сделали музыку погромче, но реплику Карла удалось расслышать: «Где лучше всего будет разместить эту штуку?» При этом совершенно непонятно, о чем именно он говорил — о бегониях, о помидорах или о зажигательных устройствах. У полиции были только имена так называемых экстремистов и место их встречи, где они якобы плели паутину заговора. Их потуги выставить нас в чем-то виноватыми представляли собой довольно скучное шоу.

Первый и второй пункты обвинения были для меня самыми серьезными. Обрывки информации, по предположению полицейских, предполагали, что на протяжении долгих лет я поощрял нарушение закона другими людьми. Следователи привлекли эксперта по голосам и хорошо знакомого мне охотника, которые подтвердили, что именно я был одним из тех четырех людей в масках, которые давали интервью в программе «Мир в действии»¹⁵¹, объясняя причины запуска кампании по атакам на универмаги с помощью зажигательных бомб. В ходе интервью я не допустил никаких признаний собственной вины — только комментарии относительно нападений и поводов для них. Таким образом, меня обвиняли в подстрекательстве к совершению поджогов.

В то время как я не держу в секрете тот факт, что ставлю спасение жизней превыше всего и считаю решение проблемы угнетения животных фундаментальным для развития сознания нашего общества, в полученной полицией информации не было никаких доказательств того, что я побуждал кого-то к чему-либо. По моему глубокому убеждению, как раз эксплуатация животных и порочная система подстрекают людей нарушать закон. Буквально всех активистов, с какими я общался, подвигало на прямое действие не то, что им говорили, а то, что они видели и узнавали.

Среди тонн «свидетельств» против меня у полицейских имелись копии «Интервью с активистами ФОЖ», которые они нашли в Кенте и которые я, по их словам, распространял, хотя у них не было никаких весомых свидетельств на этот счет. Они собрали коллекцию зоозащитных журналов и материалов, связанных с журналом Arkangel, вырезок из новостей и видео — все это было тем или иным образом связано со мной, — а также записи многочисленных интервью, в рамках которых я высказывался в пользу прямого действия. Все это должно было характеризовать мой «склад ума» и намерение побуждать людей к причинению криминального ущерба. Создание такого впечатления присяжных обо мне было ключевой задачей для обвинителей.

Они утверждали, что я мог владеть публикации, в которых сообщалось об акциях ФОЖ, и передавать их другим людям. Это предполагало, что, следовательно, я был главным подозреваемым в ряде нарушений и могу рассчитывать на тюремный срок от 15 до 18 лет! Однако! Что же я такое совершил, чтобы заслужить столь длительное заключение? Что кто-либо вообще из активистов сделал, чтобы заработать ярлык террориста, который многие на нас с радостью лепят? Высказывания о том, что наши действия настолько мерзки, что встают в один ряд с жестокостью к животным, попросту смешны.

Мало кто понимает, что нами движет горе, которое нас убивает, горе из-за страшных страданий, свидетелями которых мы уже стали и продолжаем становиться. Этот карьерный выбор едва ли принесет материальный достаток, положение в обществе, всенародную личную славу или комфорт. Активисты всегда руководствовались наибольшей пользой для животных, и именно это их объединяло, однако прокуратура представила нас присяжным профессиональными, опасными, организованными бандитами, имеющими собственную иерархию, в которой есть как генералы и солдаты, так и снабженцы! Обвинений было много, но по понятным причинам (в первую очередь потому, что они были высосаны из пальца) подкрепить их было особенно нечем.

Первоначально предполагалось, что манчестерский процесс продлится два-три месяца, но у Координационной комиссии по ФОЖ Королевской прокурорской службы были свои соображения на этот счет. Ее усилиями процесс превратился в девять разных дел, по которым проходил 21 подозреваемый и которые вели девять различных полицейских подразделений. Дополнительным стимулом для создания образа страшных и ужасных активистов для обвинителей было то, что можно было выставить своих людей в выгодном свете: чем сильнее и организованнее мы были до разгрома, тем большая слава ждала всех, кто с нами боролся и победил. Ну, и, плюс, те отрасли, которые выбрал ФОЖ своими мишенями, теперь могли быть полностью уверены, что их проблемы решены.

В задачи комиссии входило разобраться с трудностями по каждому из дел, решить, как правильно использовать имеющиеся данные и гарантировать простоту процесса. Такова была теория, но мы стали свидетелями совершенно иных событий. Блюстители обрекли себя на невероятные объемы работы, которая требовалась для представления бесконечных вещественных доказательств и фактических данных. Ведомые одержимостью, они действовали в условиях хаоса и дезорганизации. Рациональных поступков было мало. Куда больше было давления, направленного на то, чтобы привлечь к суду и посадить как можно больше людей. Возможно, как у движения, у нас плохо с финансированием и организацией, но каково же было наше удивление, когда мы осознали, насколько рассеяны те, кто должен за нами присматривать. Столь чудовищную неразбериху в действиях высокооплачиваемых государственных служащих нечем оправдать, и это даже не смешно, хотя в данном конкретном случае мы только и делали, что смеялись.

Первоначально главный прокурор Кевин Гудвин хотел смешать мух с котлетами: он пытался сделать так, чтобы по одному громадному делу прошел сразу 21 человек, включая меня, как центральную фигуру. Дирижировать этим огромным, фальшивящим оркестром хотел он сам. Гудвин, или Тупица, как его все звали, питал жгучую нелюбовь ко всему, за что мы бились, видел в нашем грядущем крахе большой политический капитал для себя и уже предвкушал негу от лучей славы. Эта болезненность сквозила во всех его публичных выступлениях и соблюдении юридических формальностей. Однако те, кто с ним работал — и кто тоже хотел обеспечить весомость обвинений и тяжесть наказаний — заметили ошибку в его методах и предпочли его безнадежному плану нечто более управляемое. Единственным жизнеспособным утверждением прокурора было то, что все подсудимые — веганы, активные по части защиты животных; следователи не смогли доказать наличие ни одного другого связующего звена, чтобы придать идее заговора мало-мальски товарный вид. К жуткому смятению Гудвина комиссия решила, что в королевских судах в Дерби, Мейдстоне, Манчестере, Лидсе, Лондоне и Нортхемптоне пройдут шесть разных процессов. В результате последующих осложнений манчестерское дело распалось еще на два. К этому прибавилось обвинение меня в подстрекательстве, завершившееся процессом в Олд-Бейли¹⁵² в Лондоне весной 1993 года. Монструозный процесс, который некоторые даже предвидели, с каждым новым слушанием все меньше и меньше походил на что-то серьезное. Тупица Кев определенно хотел не этого. Теперь он был несчастен.

В Королевском суде Мейдстона все происходило быстро. Предположения о том, что мы были ответственны за похожие на нашу атаки, были похоронены в ходе перекрестного допроса эксперта-криминалиста, который в своем заключении написал, что устройства, использованные в рамках других рейдов в Кенте, были изготовлены теми же людьми, что напали на Stonegate. Под нажимом защиты он признался, что не может с уверенностью утверждать вышесказанное и что авторы других устройств могли попросту использовать аналогичную модель для сборки. В отсутствие других сведений прокурорам было не к чему привязать нас, не считая атаки на Stonegate, и они отказались от концепции заговора в обмен на наши признания вины в попытке поджога. Упорство могло усложнить нам жизнь, потому что кентское дело привязали бы к манчестерскому, а доказательства были внушительными. С нашей стороны признаться вину разумным решением, направленным на то, чтобы сократить сроки.

Но судья Феликс Уэйли тоже был несчастен. Ему было плевать на сделки, он не желал делать скидку на признания вины, и ему по-настоящему не нравились те, кто делал ради животных то, что делали мы. Юридическая формальность обязывала его отложить мой приговор до Манчестера, чтобы я смог получить один срок разом, что, конечно, было мне на руку, но на этом терпение судьи исчерпалось. Дальше он себя уже не контролировал. Его тошнило от нашего поведения, и он ополчился на Вив, распинаясь на тему того, что мы «объявили войну» своим согражданам. Он считал, что люди могут делать с животными все, что им заблагорассудится, если закон это разрешает. Он признался, что никогда еще не судил людей за преступления, более ужасные, чем наше. И так далее. Он был злобен в своих суждениях и через полчаса уже начинал раздражать. До чего же ужасен может быть человек, если попробует сделать то, что мы пытались сделать? Ох... Закончив, он дал Вив шесть лет, что было чересчур, учитывая ее проступки, не говоря уже о том, что он не учел признание собственной вины.

Отчасти причиной послужило то, что Вив уже успела отбыть четырехгодичный срок в Шеффилде и явно не усвоила урок, вот Уэйли и хотел посмотреть, не изменят ли шесть лет ее мировосприятие, а заодно обратиться с посланием к другим активистам. Это был настоящий шок — второй по продолжительности тюремный срок для бойца ФОЖ за всю историю. Наблюдатели предрекали сокращение срока после апелляции, но его не последовало.

Юридические осложнения в Манчестере, тем временем, были огромны, и нам оставалось только взирать на происходящее в изумлении. Мы могли наблюдать маленькие победы в суде, которые бросали немного света на мрачные и затянувшиеся процедуры. Мы требовали доступа ко всем неиспользованным сведениям, но полиция изъявляла неготовность их раскрыть. Судья по фамилии Эллиот был маленьким, противным, агрессивным страшилой, защищающим овцеводство и судебное преследование протестующих против него. Ему не нравилось в нас решительно все. Он согласился с прокуратурой, что не нужно давать нам доступ к каким-либо документам из 50.000-страничной кипы. Это выглядело как издевательство над судом. Он утверждал, что его шокировало то, что он узнал о содеянном нами из материалов полиции, но отказывался показать их защите. Чем же он был так шокирован? Никто из нас не совершил ничего, что могло бы шокировать судью Верховного суда — что же такое офицеры показали Эллиоту? Что бы это ни было, теперь он ненавидел нас всей душой.

Мы хотели добраться до отсутствующих аудиопленок или других записей, которые позволили бы полностью разрушить теорию заговора. После нескольких известных процессов (таких, как дело Гилфордской Четверки¹⁵³, Бирмингемской Шестерки¹⁵⁴, Бриджуотерской Четверки¹⁵⁵, Джудит Уард¹⁵⁶ и Стефана Кишко¹⁵⁷ — по итогам которых подсудимых приговорили к пожизненным срокам заключения, но потом оправдали), когда людей незаконно осудили из-за того, что полиция скрывала сведения, в теории законы изменились, и обвиняемые теперь имели право доступа ко всем материалам дела. Конечно же, и, пожалуй, неизбежно, учитывая политический климат, в котором мы живем, власти вспомнили старые правила, чтобы воспрепятствовать доступу к потенциально релевантной информации полиции. Невзирая ни на какие изменения в законодательстве прокуратуре удалось добиться сокрытия данных от защиты.

Обвинители получили от судьи разрешение о предоставлении Иммунитета в интересах общества¹⁵⁸, что позволило им не раскрывать всю гору неиспользованной информации. Они бились за то, чтобы защитить всех информаторов, все наблюдательные пункты, все современные или необычные технические приборы для слежки и все предстоящие расследования. Полицейские утверждали, что не хотят еще больше отяготить наше положение, дав нам то, что мы просим!

На все это ушли годы приготовлений и планирования, долгие месяцы юридических пререканий. У меня было навалом времени — настолько, что я начал работу над этой книгой, материал для которой накапливался с течением времени. Однако у меня были другие планы.

Побег из неволи

Истинное добросердечие, или сострадание, распространяется на все живое и выражается в сопереживании бедам всех созданий, способных чувствовать.

Джозеф Эддисон¹⁵⁹

Одним из самых обременительных аспектов моего заключения были перемещения из одного учреждения пенитенциарной системы в другое с большой регулярностью. Порой я не был в одном месте даже несколько дней. Это вносило беспорядок в планирование моих свиданий, способствовало утрате контактов с друзьями и моего имущества. Да и подготовке к моей защитев суде это не способствовало. Имущества, среди которого хватало юридических документов, у меня было много ,поэтому тактика постоянных переездов приносила большую головную боль как мне, так и администрациям тюрем. В некоторых учреждениях заключенным не дозволяется иметь в камере ничего, кроме хлеба, воды и чертовской радости в связи с получением этих материальных благ, а про такую роскошь, как портативные игровые приставки и радио, можно смело забыть. В некоторых тюрьмах меня встречали пеной изо рта при виде моих вещей и начинали в ярости выкидывать то, что им не нравилось, приговаривая «Это нельзя... это нельзя». У меня было навалом юридических бумаг, материалов для этой книги, литературы, еды (если ты — веган, в таких местах ты запасаешься всем, чем можешь, и никогда ничего не оставляешь) и туалетных принадлежностей, которые государство не предоставляет, а также писем, кассет и одежды.

Поскольку решение по моему делу еще не вынесли, я был в предварительном заключении, и мне разрешали иметь все мои вещи под рукой в камере. Иногда моя собственность переезжала со мной в одной машине, иногда догоняла меня — дни, недели или даже месяцы. Однажды мне досталось чужое добро, а другому заключенному отправили мое — он находился в 300 с лишним километрах от меня.

Служащие желали обыскать и задокументировать все, что только можно, на каждом этапе любой поездки. Дошло до того, что я попросту перестал распаковывать вещи, оказываясь в очередной клетке. Я уверен, что они следили за мной и держали меня в некоторых местах, пока я не начинал обживать пространство, раскладывать вещи и создавать подобие уюта — тогда они вновь сообщали мне, что я переезжаю, и заставляли все собирать! Некоторые служащие отказывались помогать доставлять вещи в камеру. Они не жалели времени на то, чтобы конвоировать меня в приемную или обратно, смотреть, как я беру часть вещей и несу их от одних ворот до других, потом до следующих и так далее, вместо того чтобы помочь мне и ускорить процесс. Они выражали свой протест, но я никуда не спешил, что их очень ранило; чем больше они сердились, тем больше я заботился о своих драгоценных личных вещах.

У меня не было выбора, когда они держали меня в одной и той же одежде; они так торопились избавиться от меня однажды, что я успел надеть только шорты, после чего меня вывели из камеры. Вообще, для МВД действовало правило, гласящее, что заключенным необходимо позволять брать с собой юридические бумаги при перемещении из одной тюрьмы в другую, но оно, как и многие другие правила, по желанию игнорировалось. Отставание документов стало для меня чем-то вроде священной войны за те 18 перемещений из одного конца страны в другой, которые имели место за эти месяцы. Постоянной причиной для стресса стали мысли о судьбе этой книги, которая мало-помалу начинала обретать форму. Я всячески старался не лишиться ее в ходе этой вынужденной кочевой интерлюдии, но для меня до сих пор остается загадкой, как вышло, что она не потерялась в этом бардаке.

Я всегда думал о том, что если когда-нибудь попаду в тюрьму, я должен найти способ сбежать. И с самого первого дня моего ареста эта мысль меня не покидала. Закон предусматривал для меня не самые радужные перспективы: попытка поджога, тянувшая года на два, выросла в серию широкомасштабных преступных сговоров, которые сулили удвоение этого срока. Надежда выйти под залог испарялась всякий раз, как власти отвечали истерической гиперреакцией, если у нас складывался хороший день в суде. Они постоянно представляли новые или просто переформулированные сведения.

Содержание в современной тюрьме превращает идею побега в несбыточную мечту, но при переездах и передержках в полицейских участках этот замысел не кажется совсем уж невероятным. После предварительного заключения и первого слушания в суде я остался без камеры (вечером она оказалась занята кем-то еще), поэтому меня отвезли в полицейский участок. Там мне предстояло проторчать не один месяц, потому что МВД получило деньги по компенсационной схеме за мое содержание и прокорм, согласно правилам операции «Контейнер»: чем больше заключенных перешагнет их порог, тем больше им заплатят.

Далеко не все офицеры полиции были так внимательны к мерам безопасности, как следовало, и совсем не многие имели опыт по части охраны заключенных в течение продолжительного времени. Именно на это я и другие заключенные решили понадеяться, прежде чем случится неизбежное, и мы вновь окажемся в пасти тюремной системы. Каждую неделю меня и Вив возили в суд, и у нас всякий раз был шанс сделать ноги, когда мы шли из полицейского участка в Фолкстоне в фургоны, стоявшие во дворе. Но нас транспортировал либо Барри, либо Тафф, которые не надевали на нас наручники и вообще обращались с нами с большим уважением на протяжении всего нашего пребывания в их ведении, поэтому у нас просто не было морального права поставить их в затруднительное положение. Учитывая мое прошлое и обстоятельства, при которых я был арестован, это прозвучит странно, но, если бы мне выпал шанс вновь встать перед выбором, я бы поступил так же. Уважительное отношение — отличительная черта свободного человека.

По состоянию на весну 1993 года я отсидел уже год, а у зубного врача не бывал около 11 лет — исключительно из-за страха. Я получил плохой опыт с усыпляющим газом, когда еще был ребенком. Мне сидеть в полицейском участке неопределенное время, поэтому я решил преодолеть страхи. Я сказал охране, что у меня болят зубы, и мне назначили поход ко врачу. Меня эскортировали два полицейских в штатском. Я был в наручниках, но на определенном этапе их должны были снять. Тогда я и должен был выполнить задуманное.

Я сказал дантисту, где у меня якобы болело, он проверил и заявил, что признаков воспаления нет. Я был все еще в наручниках, пристегнутый к одному офицеру; другой прохаживался рядом. Я спросил дантиста о тех двух клыках, которые наросли над передним рядом зубов. Их нужно было вырвать много лет назад, но это означало поход к зубному врачу. Они просто росли перед другими зубами и не представляли собой проблему. Дантист потрогал зубы и сказал: «Я мог бы выдрать их сейчас, если хотите», — чем привел меня в состояние глубочайшего ужаса. Никто не вырывает здоровые зубы. Нужны сила и клещи, чтобы их выдернуть, а потом остаются зияющие дыры и реки крови. Но я пришел сюда не за этим — я ожидал, что врач попросит офицера снять наручники на время его работы. «Хорошо», — нервно ответил я. Сказав это, я понял, насколько тонка будет грань между свободой и удалением зубов.

Дантист начал готовить инструменты пыток и сказал офицеру, пристегнутому к моей правой руке, что ему нужно, чтобы наручники были сняты, потому что ему предстоит работать именно с правой стороны. Вот оно! Офицеры мялись, хмыкали и нукали, а потом спросили, нельзя ли пристегнуть мою левую руку. Нет, нет, нет! «Да, — ответил дантист, — конечно». Полицейский подошел и пристегнул мою левую руку, и только тогда его коллега отстегнул правую. Меня обступала паника. Я был пристегнут и мне светило удаление зубов! Я оказался в ловушке и готовился к пыткам. Внутри меня все извивалось, я не мог ни о чем думать, поэтому просто закрыл глаза и получил совершенно безболезненный укол. Мне почти понравилось. Через минуту дантист выдернул оба зуба, а через час я уже был в моей клетке, рот заполняла вата, и каким-то непостижимым образом я даже разглядел луч надежды в моей нарастающей боли.

Следующий шанс обрести свободу представился мне, когда я добился приема у окулиста, чтобы проверить зрение после года, проведенного в условиях освещения, далеких от идеальных для чтения и письма. Я припрятал на себе немного наличных и телефонные номера друзей, которые ожидали от меня звонка — один обещал подвезти меня, другой — предоставить безопасное укрытие. У меня не было гарантий, что я смогу сбежать, но я определенно собирался попробовать. Я не слишком волновался о зрении, но моим глазам было бы приятно видеть, как я даю деру.

Из участка в Стэффордшире меня сопровождали три офицера в форме. Когда мы миновали приемную, сержант напомнил им, чтобы не упустили меня. Он не подозревал о моих намерениях, просто упускать заключенных — это распространенная практика в Великобритании. Я был пристегнут наручниками к одному из полисменов. Мы направлялись к окулисту в Тэмворт. В фургоне они сняли с меня браслеты, но не спускали глаз. Когда мы приехали, один из них опять меня пристегнул и накинул сверху пиджак, чтобы, когда мы шли по улице, люди не таращились в испуге. В итоге все думали, что мы идем, держась за руки, поэтому периодически мы все равно привлекали внимание. Мы пришли к окулисту, и все трое повели меня в комнату для осмотра. Наручники с меня сняли (это был главный момент в моем плане). И тут я неожиданно понял, что совершенно не зафиксировал в памяти, заперта дверь на замок или только прикрыта. Все молчали. Думаю, именно спокойствие офицеров меня тревожило — я все больше убеждался в мысли, что дверь закрыта на ключ. Я мог вскочить и дернуть за ручку в любой момент на протяжении целого получаса. Если бы я знал, что она открыта, я бы так и сделал, и больше бы они меня бы не увидели. Но я не хотел рисковать возращением в хорошо защищенную тюрьму в случае, если дверь заперта. До чего же глупо они выглядели бы, если бы вернулись в участок и сказали сержанту, что сделали то, от чего он их предостерегал! Но до чего глупо выглядел бы я, если бы стоял там, дергая, как идиот, за ручку. Мой осмотр у окулиста мог оказаться под серьезной угрозой... Как же я проклинал себя, когда после осмотра дверь открылась без поворотов ключа и каких-либо затруднений. Меня вновь пристегнули к Кудрявому Ларри и Мо. Я был опустошен.

Вскоре меня снова перевезли в другой участок. Он славился тем, что нанимал совсем зеленых, деревенских бобби, не имевших ни малейшего понятия о законах джунглей. Большинство из них были вежливы, но не собирались отвечать за проворных клиентов, которые пожелали оказаться где угодно, но только не в клетке. В этой местности преступность была невысокой, и клеток в тюремном корпусе было всего несколько. Нам разрешали получать провизию с воли, и порой дежурный офицер даже не удосуживался ее проверить. Среди лакомств, которые нам удалось заполучить, был ром, размешанный в коле, и сухофрукты с гашишем. Атмосфера поддерживалась приятная, риск мятежа отсутствовал, но меры безопасности по понятным причинам меня не устраивали.

Однажды вечером мне передали коробку с вещами, присланную в участок от «кого-то по имени Дэйв». Дэйв был моим приятелем, его звали вовсе не Дэйв и он умел изготавливать кулинарные блюда, в которых прекрасно скрывались такие нужные арестантам инструменты, как ножовка и/или отвертка. Из участка вели всего два выхода: один — через верхнюю часть клетки в прогулочном дворе, другой — через кирпичную кладку под лавкой в камере.

Толстый, сальный полицейский, самый прожженный во всей смене человек, которому никто не доверял, принес мне крепкую коробку с овощами, в которой поместились и кое-какие нужные мне для побега вещи. Сальный любил сидеть в коридоре возле душевой кабинки со сложенными на груди руками и смотреть, как входят и выходят заключенные, повязанные полотенцами. Все остальные офицеры были на дежурстве или смотрели телевизор, не слишком интересуясь потными, полуголыми мужчинами, но его они интересовали, и он не слишком беспокоился о том, чтобы это скрывать. Он не был человеком, к которому с большой долей вероятности станешь испытывать теплые чувства, но он передал мне коробку с едой, в которой лежали целых три ножовочных лезвия и две отверточных рукоятки, поэтому я не слишком переживал по поводу того, любовался ли этот дядя моей задницей.

Инструменты были помещены в гофрированную обшивку коробки, полной веганских лакомств. Мой сокамерник говорил, что он угонщик, хотя позже я выяснил, что это была не вся правда. Он был приятным парнем, вместе с которым удрать было бы радостно. Не сказать, что я собирался видеться с ним в будущем, если только мы не столкнулись бы на улице. Так или иначе, теперь у меня было полной вкусной еды и необходимые для побега инструменты. Ночь выдалась прекрасная.

Как вы можете догадаться, мы принялись работать. Чайная ложка использовалась для того, чтобы открыть затвор под лавкой, а ножовки справлялись с маленькими сварными швами, которые этот затвор скрепляли. Я стащил ложку давно, зная, что однажды она обязательно пригодится. За кладкой было пыльное полупроходное техническое пространство и водопроводные трубы до внешней стены и вентиляции, которая вела наружу к свободе. Строительный раствор, облекавший кирпичи, был старым и крошился, поэтому делать подкоп не составляло большого труда. Но мы располагали лишь парой часов каждую ночь — между отбоем в 23.00 и ночной сменой, приходившей играть в настольный теннис в 1.00 наверху. Если мы их слышали, значит и они могли уловить скребущие звуки.

Четыре ночи мы копали в направлении стены и вентилятора. Мы уставали, но были абсолютно уверены в том, что еще немного, и мы выбьем кирпичи, а, значит, сможем выбраться на волю. Один скребет, другой караулит у двери, не послышится ли поворот ключа. Если бы охранник пришел с обходом, мы бы мгновенно оказались под одеялами, делая вид, что читаем или спим. В отверстии, которое мы раскапывали, было темно, но маленький телевизор Casio, заряжавшийся от батарейки PP9, помогал достаточным освещением. Когда мы заканчивали рыть, мы запечатывали дыру так, что со стороны стена выглядела как новенькая. Сварные соединения замазывались с помощью Blu-Tack¹⁶⁰ и закрашивались цветным мелом.

Но что поразило меня в этой истории больше всего, так это то, что заключенные в соседних камерах знали о происходящем, но никто не сказал ни слова. В тюрьме солидарность не очень в чести, и многие пойдут на что угодно, преследуя личные интересы. Их не смутит поведать надзирателям тайны других людей, которых они особо не знают и до которых им нет никакого дела, ради того, чтобы получить приличную камеру или блок сигарет.

К раннему утру четверга приготовления были закончены, все необходимое упаковано в дальний путь. Мы планировали сбежать следующей ночью. Нам требовалась всего пара часов и немного усилий, чтобы выбраться. Я понятия не имею, как вышло, что в 10.00 на пороге стояли два человека в форме, один из которых сказал: «Собирайте вещи, парни, вы переезжаете». Они явно ни о чем не подозревали. Увидев смятение на наших лицах, они решили, что мы не хотим покидать их прекрасный участок. «Не волнуйтесь, в понедельник уже обратно». В нашем тюремном корпусе должны были сделать ремонт, поэтому следующие несколько дней нам предстояло провести в другом участке. Я предложил им, чтобы мы сами все отремонтировали, но полиция уже заключила контракт с друзьями сержанта, так что ничего не вышло.

Нас отвезли в какую-то алкоголическую йоркширскую деревню, и мы так никогда и не вернулись в нашу камеру с туннелем, навеки утерявшего свою ценность с закрытием тюремного корпуса несколькими годами позднее. Спустя пару выяснилось, что угонщика Дина перевели в крыло для отбывающих сроки за сексуальные преступления в крупной тюрьме. Он сидел за изнасилование. Момент истины в этой истории с несбывшимся побегом заключался в том, что мне не пришлось нести ответственность за освобождение человека с таким прошлым.

Мне выпадали и другие возможности сбежать, но по той или иной причине я не мог ими воспользоваться. В Уондсворте, например, мы задумали забраться по железным прутьям окна на крышу, спуститься по водосточной трубе, потом перелезть через колючую проволоку и оказаться на периметровой стене. Все получилось бы, если бы нам удалось достигнуть крыши, прежде чем зазвучат свистки охраны. Ирландец Вилли был ростом полтора метра и всю свою жизнь норовил кого-нибудь убить. Он сидел за дело, но был хорошим другом и веселым собеседником. Мы вынашивали план всего неделю. Это выглядело слишком просто, и никто не был уверен, стоит ли пытаться. Но ранним утром в канун Нового года мы услышали рев, доносившийся снаружи, и ринулись к окну, чтобы посмотреть, в чем дело. Вилли решил сбежать один. Ему удалось добраться до периметровой стены, но, приземляясь с нее, он сломал обе лодыжки. С Новым годом!

После ареста в Кенте я провел несколько месяцев в полицейских застенках и в общей сложности около двух лет в заключении. Наконец, меня вернули в тюремную систему, и я оказался в очаровательной Тюрьме Ее Величества в Ливерпуле, где я уже бывал. Здесь разрешалось держать в камере минимум имущества, в качестве туалета использовались ведра, а возможности сбежать равнялись нулю.

С тех пор, как меня заключили под стражу, у меня всегда были проблемы с курильщиками. В наши дни большинство камер двухместные. В одноместных принято держать только известных беглецов и особо опасных преступников. Я не курю, не сделал за всю жизнь ни единой затяжки и для меня всегда было неприятным опытом оказаться запертым с кем-то, кто смолит, а таких в тюрьмах большинство. Однажды меня посадили в камеру без окон, и я проводил по 23 часа в сутки с контрабандистом наркотиков, у которого нашлись сотни длиннющих и не облагавшихся налогом сигарет, которые разрешались администрацией и запасы которых он пополнял каждую неделю. Для сержанта было чем-то вроде коронной шутки сажать курильщиков с некурящими. Я заваливал начальство жалобами, но они не находили ответа. Я получал только саркастические намеки. Тюрьма — это печально, но рак легких — тоже довольно неприятный исход, поэтому я всерьез вознамерился сбежать хотя бы чтобы выжить. Я сказал об этом на свиданиях друзьям и даже маме, попросил адвоката в дальнейшем объяснить людям причины того, что должно было произойти. Я начал разрабатывать план, но тут произошло странное событие.

23 июня 1993 года, вторник, должен был быть еще одним обычным днем, полным писанины, чтения писем, газет и книг, плюс, возможно, я провел бы час в спортзале и минут десять поговорил по телефону. Обычный день в Уолтоне. Но я даже не успел встать с постели, как пришли надзиратели и сказали, чтобы я собирал вещи, потому что меня везут в суд.

Мне велели идти в приемную, откуда меня бы препроводили вместе с вещами в фургон, хотя я прекрасно знал, что слушаний у меня в этот день не было. Зато если бы я забрал с собой вещи, по возвращении при обыске у меня конфисковали бы многое из того, что до этого было разрешено. Я уже проходил через это. Я встал и спросил охрану, что это за суд у меня сегодня был назначен. Он ответил, что понятия не имеет, но так сказал компьютер накануне вечером. Если тюремный компьютер выдает твое имя, значит, такова твоя судьба. Вещи мне разрешили оставить.

В приемной, притаившись, меня ждали несколько манчестерских детективов, желавших арестовать меня по другому делу. Нигде мне не было покоя! До них дошли кое-какие из моих тюремных размышлений, и они захотели о них побеседовать. Мы возвращались в Стретфордский участок для новых допросов, которые были неизменно бессмысленными процедурами, потому что я ничего не говорил, чтобы не помогать людям, желавшим мне зла. И они знали об этом.

Меня привезли в Стретфорд и впервые за все время моего заключения заставили снять и отдать им шнурки: чтобы я не пытался повеситься. Чему они, черт подери, собирались меня подвергнуть? В последний раз, когда меня доставляли сюда, все не было так плохо. Я провел день в тесной камере, мне не дали книг, и от скуки я сделал себе шнурки для кроссовок. Потом меня кратко допросили и обвинили в попытке подстрекательства к преступным действиям.

В 17.00 констебль Смит велел мне собираться, потому что меня решено было везти в Центральный изолятор временного содержания, чтобы утром я предстал перед судом для предъявления нового пункта обвинений.

Моей единственной просьбой было разрешить мне позвонить маме, чтобы отменить ее завтрашний визит. Но констебли заявили, что торопятся успеть довезти меня до пробок, поэтому я смогу обратиться с моей просьбой к служащим изолятора по прибытии. Это меня не на шутку вывело из себя. Я не то чтобы уже не хотел сотрудничать, я даже не собирался быть вежливым. Для моей мамы и так было тяжело проходить через процедуру тюремных свиданий, но она настаивала на визитах, и меня злил тот факт, что она придет ко мне и уйдет ни с чем.

Впоследствии констебль Морби вспоминал: «Мой полицейский фургон был припаркован во внутреннем дворе Стретфордского участка. Констебль Смит конвоировал заключенного Манна во двор, в то время как я закрывал примыкающие ворота».

Было что вспомнить и констеблю Смиту: «Мы вышли с заключенным Манном и подошли к полицейскому фургону, я держал его за правую руку. Как только я открыл задние двери фургона, Манн отвернулся от меня и вырвал свою руку.

Констебль Морби: «Потом я услышал крик констебля Смита и увидел, как заключенный перелезает через ворота, ведущие на парковку с выездом из полицейского участка».

Констебль Смит: «Я повернулся и увидел, как он запрыгивает на ворота и взбирается по ним. Я тоже взобрался по воротам и преследовал его. Он бежал в направлении Колледжа Северного Траффорда. Потом я потерял его из виду. С тыльной части колледжа я видел, как он бежит в направлении кустов у заднего фасада мэрии Траффорда. В ходе погони о побеге посредством моей рации были оповещены все патрули».

Манн: «Вдох-выдох. Хи-хи. Вдох-выдох».

Оповещение патрулей о моем побеге не принесло желаемых результатов. А вот проблема пассивного курения теперь была решена! Я заметил нехватку мер безопасности во внутреннем дворе заблаговременно: три стены, камера наблюдения и 3,5-метровые железные ворота, но никакого покрытия сверху. Это не имело бы значения, если бы меня вели в наручниках. Надпись на стене в участке четко гласила: «Все Заключенные Должны Быть в Наручниках, Пока Не Покинут Участок».

Когда я приземлился по другую сторону ворот, один из моих импровизированных шнурков порвался, и с меня слетел кроссовок (брендовый и новенький причем), но это меня не остановило. Едва ли что-то смогло бы остановить. Нужно заметить, что у меня не было проработанного плана. Ни денег, ни телефонов, по которым я мог бы позвонить, чтобы обо мне позаботились. В тот момент я не мог вспомнить ни одного номера. Живая изгородь, у которой меня в последний раз в своей жизни видел констебль Смит, расцарапала мои лицо и руки, но подарила мне драгоценное время, необходимое для того, чтобы я мог потеряться.

Я миновал парковку, пересек магистраль и пробежал по крикетному полю Старого Траффорда, потом перепрыгнул через большую стальную ограду и оказался на еще одной парковке, где мне посчастливилось обнаружить непристегнутый велосипед. Это была чугунная древность, но пеший ход она все-таки превосходила. Двинувшись, я понял, что выехать с парковки мне мешает будка охраны на выезде. Пришлось мчаться в дальний угол парковки и перелезать там через ограждение из проволочной сетки. Дальше я гнал по пересеченной местности, сменившейся железнодорожными путями, которые вывели меня, наконец, в центр Манчестера. Теперь велосипед стал скорее помехой, поэтому пришлось его оставить и двигаться пешком подальше от главных путей по неиспользуемому полотну. Я шел на восток.

Все еще было светло. Учитывая, как я выглядел и что совершил, мне следовало где-то укрыться, пока не стемнеет. Меня, должно быть, искало очень много людей, некоторые из которых были с собаками, но их сбивало со следа обилие автомобилей и других движущихся объектов в округе. Если не считать нескольких водителей у светофора на магистрали, после живой изгороди у здания мэрии меня никто не видел, поэтому ничто не мешало мне спрятаться под виадуком старой железной дороги. Я быстро соображал, но учитывать приходилось очень много нюансов. К тому же я не слишком хорошо знал местность. Да, этот вторник превзошел все ожидания! Я беспрестанно несся и теперь нуждался в отдыхе. У меня слегка кружилась голова. Я был вполне доволен собой, не в последнюю очередь потому, что проделал все это в одном кроссовке, а им до сих пор не удалось поймать меня.

Мне еще немало предстояло сделать, прежде чем оказаться в безопасности, но, по крайней мере, теперь моя судьба вновь была в моих руках. Я беспокоился, как бы меня не выследили, и вдруг по-настоящему разволновался, взвесив перспективы. Я пробыл там следующие пять часов, трясясь от адреналина. По прошествии какого-то времени я немного успокоился и периодически хихикал сам себе, осознавая, что я сделал.

А в тюрьме сейчас полдник, дают чай, думал я. Наверняка они сделали булочки с картошкой и тушеными овощами, оставшимися с понедельника. Ребята без сомнения порадовались за меня и были бы рады любому шансу украсть мои вещи. Если шанс не представился, все забрали служащие. Я был уверен, что могу помахать своей книге на прощание. А еще я представлял, как друзья и власти узнают о моем побеге — восторг одних и ужас других. Мило!

Вскоре после того, как я спрятался, я услышал, как парит, патрулируя местность, полицейский вертолет. Но я был уверен, что укрылся надежно. Когда я нашел старый ботинок Dr. Marten’s в кустах, я понял, что это судьба. Это было именно то, что я искал. Не на сто процентов, но очень похоже. Он был старым, сырым, гниющим. В подошве зияла дыра, образовавшаяся от многолетнего ношения. Ботинок служил домом для бесчисленных насекомых, он был мне мал и сделан не на ту ногу, не говоря уже о том, что его изготовили из кожи, но я возлюбил его всем сердцем, как родного! Ботинок стал прекрасной инновацией после грязного носка, в котором я преодолел столько километров. Извинившись, я аккуратно эвакуировал из башмака всех жильцов, сделал из единственного шнурка два, повязал его и почувствовал, что все сложилось идеально.

Я сидел, ожидая темноты и размышляя обо всем, что я мечтал сделать, когда выйду, и что я теперь мог сделать. Я видел, как мимо моего убежища прошел упитанный лис. Он направлялся по своим делам и проигнорировал меня. Потом он еще несколько раз проходил мимо, и я всякий раз затаивал дыхание, боясь его напугать. Когда стало достаточно темно, я двинулся в сторону Манчестера по рельсам. Чтобы обрести нормальное укрытие, мне нужно было идти на север и держаться подальше от людей, поэтому мой путь пролегал через глухие улицы, парки и так далее.

Я едва не сыграл в ящик, еще даже не достигнув центра города, когда из-за спины мимо меня пронесся скорый поезд. Я не слышал его приближения буквально до того момента, как он поравнялся со мной. Мои волосы встали дыбом. Меня тряхануло так, что вся аура самодовольной безмятежности улетучилась в один миг. Быть сбитым поездом стало бы печальным окончанием моей эскапады, поэтому больше я близко к рельсам не подходил.

Я скрестил пальцы и быстро двигался по направлению к городу, надеясь, что машинист меня не заметил или, во всяком случае, не будет сообщать о странном человеке на путях. Добравшись до Манчестера, я, изо всех избегая трафика, добрался до телефонной будки и попытал счастья, набрав один из безопасных номеров, которые мог вспомнить, но никто не отвечал. Тогда я пошел по улицам и паркам в поисках кого-то, кто смог бы дать мне денег на автобус. О, это было бы что-то — поездка домой в теплом автобусе — но никто не хотел помогать грязному попрошайке, и мне пришлось отказаться от идеи просить милостыню. Я вырос в этих местах, поэтому знал кратчайший и скорейший путь туда, куда мне было нужно. Оставалось надеяться, что дистанция составит не больше 13-14 километров, и двигаться по тихим улочкам и паркам.

Около 6 утра, когда уже вовсю светало, я остановился, чтобы отдохнуть неподалеку от пункта назначения, рядом с Болтоном. На привале меня ждало поле с кустами клубники и озеро с чистой водой. Это было все, что я съел после обеда накануне, а я люблю есть постоянно, если это возможно. Подкрепившись, я какое-то время следил за нужной мне улицей, чтобы убедиться, что больше за ней никто не следит, после чего осторожно приблизился к входной двери, готовый удрать в любой момент при первых признаках засады. Я постучал и из-за двери отозвался 70-летний отец Джоанны. Мы встречались раньше, он знал, чем я занимался, ему было известно, что я сидел в тюрьме и по моему появлению он мог понять, что произошло, но он ничего не спросил.

— Их нет, сынок, — извинился он, — они отдыхают в Турции.

Он следил за домом и пригласил меня, но я отказался. Было бы неправильно подвергать его опасности.

— Нет, я лучше пойду, но все равно спасибо!

— Хорошо. Береги себя, сынок.

Час спустя у него на пороге уже стояли полицейские, спрашивая обо мне (они много где побывали). Он сказал им, что не видел меня много лет. Его дочь и зять были известными по части акций протеста активистами, и его ужасало то, как власти обращаются с ними и с их друзьями, поэтому он пересмотрел свои взгляды на роль полиции в обществе. Он стыдился того факта, что у него ушло столько времени на то, чтобы осознать всю политичность действий властей, и одновременно гордился, что смог изменить свое отношение к вопросу. Больше я его не видел. Он умер вскоре после той нашей встречи.

Я перешел к Плану Б. Он вынуждал меня одолеть еще 1,5 километра. Я уже слишком выбился из сил и был на взводе, чтобы держаться подальше от оживленных улиц. Я шел к Мэвис. Я познакомился с ней за пару лет до этого — когда мы искали дома собакам. Мы хорошо ладили и периодически встречались по поводу того или иного животного: мы помогали ей, когда у ее лошади были проблемы, а она помогала нам, когда нам требовалось пристроить освобожденных кроликов или кур. Мы оба были очень рады видеть друг друга. Она предположила, что меня выпустили условно-досрочно или что-нибудь в этом духе, как часто бывает, поэтому даже не удивилась, увидев меня на пороге в столь раннее время. Она к такому привыкла. Все, что она смогла сказать, узнав о том, что я сбежал, это: «Черт возьми! Молодец! Ну что ж, давай сделаем все, чтобы ты не вернулся обратно». Таковым было мое твердое намерение и огромное желание других подсудимых процесса. Им бы очень пошло на пользу, если бы я не делил с ними скамью в октябре. Это здорово спутало бы карты обвинителям.